тепловых волн. Это был период, когда  во  всем мире
делались попытки  заполнить  провал между  длинными  инфракрасными  лучами и
кратчайшими электро-  или радиоволнами, ибо теория  Максвелла показала,  что
свет  и  электромагнитные  волны  различаются  только длиной  волны.  Метод,
который они  открыли, называется фокальной изоляцией и определяется странным
фактом чрезвычайной прозрачности кристаллического  кварца для волн,  гораздо
более  длинных,  чем  известные  тогда  инфракрасные. Кварц  имеет  для  них
показатель преломления, значительно больший, чем для видимого света, другими
словами, обнаруживает здесь "аномальную  дисперсию".  Им  удалось  из  света
кварцевой ртутной  лампы выделить тепловые волны длиной более 0,1 миллиметра
-- длиннейшие из известных в то время.
     Однажды за завтраком  в пансионе,  где они жили, Вуд провозгласил:  "Мы
открыли и измерили самые длинные тепловые волны".
     "Насколько же они длинные"? -- спросила Маргарет.
     "В одну десятую миллиметра", -- сказал Вуд с торжеством.
     "Я  бы  не  назвала  их   слишком  длинными",  --  возразила   Маргарет
презрительным тоном.
     Эти  невидимые  лучи  ртутной  лампы имели  очень  интересные свойства.
Кварцевая  пластинка, настолько  "матовая", что  сквозь  нее не  было  видно
солнца,  была для них совершенно прозрачна, так же как и пластинка, покрытая
плотным  слоем  металлической  меди,  а эбонитовая  пластина в полмиллиметра
толщиной пропускала 40% лучей.
     Пластинки  из   каменной  соли,  которые  весьма  прозрачны  для  ранее
изучавшихся инфракрасных лучей, для вновь открытых были совершенно "черными"
и полностью их  поглощали. Вопрос, будет ли хоть  сколько-нибудь  прозрачной
очень тонкая  пластинка из соли, представлял большой  теоретический интерес.
"Нам нужна  пластинка в полмиллиметра толщиной,  если ее можно  сделать", --
сказал Рубенс.  "Я закажу  ее у Штейнхейля (оптическая фирма). Возможно,  он
сумеет  изготовить ее,  и мы уже через две недели сможем проделать опыт". "А
почему не сделать ее самим?" -- спросил Вуд.
     "Значит,  вы сумеете выточить  и  отполировать  пластинку  из  каменной
соли"? -- удивился Рубенс.
     "Не знаю, -- ответил Вуд. -- Думаю, что смогу".
     Он  взял тонкий  кристалл  соли и стал  шлифовать его матовым  стеклом,
слегка смоченным водой,  пока толщина не дошла до половины миллиметра. Этого
уже было достаточно, но лучше было бы получить пластиночку еще тоньше, и Вуд
решил пойти дальше. Приклеив  ее  воском к спичке, он  окунул ее в  стакан с
теплой водой и быстро высушил о фильтровальную бумагу. Она стала еще тоньше,
а матовая поверхность стала  гладкой и прозрачной.  Он окунул ее  еще  раз и
посмотрел.  Она была  еще тоньше.  Еще одно купанье оказалось последним, так
как  пластинка начала разрушаться с одного края. В комнату влетел  Рубенс, у
которого только что окончилась лекция.
     "Итак, -- сказал он, -- вы сможете сделать пластинку из соли"?
     "Да, -- ответил Вуд, -- она уже готова".
     "А какова ее толщина"?
     "Одна  десятая  миллиметра",  --  сказал Вуд, который только что кончил
измерять ее.
     В  начале  декабря  Вудов пригласили  в  Стокгольм по  случаю  вручения
нобелевских премий,  и Вуду было  предложено прочесть лекцию о его последних
работах по оптике.
     Проводя исследования  с  Рубенсом,  он исследовал  также  и  оптические
свойства  йода.  Это привело к основному открытию, которое стало фундаментом
целой  серии  важнейших  его работ, описанных  во многих статьях  под  общим
названием  "Резонансные спектры  йода" -- работ, которыми  он  занимался ряд
последующих  лет.  Эти  работы  получили  большое  значение  при  дальнейшем
развитии  квантовой теории спектров.  Открытие произошло следующим  образом.
Поразившись в одной  из  предыдущих  работ тем, насколько спектр  поглощения
йода похож на спектр  натрия, и  приготовив несколько  колб  с парами йода с
целью изучения его флуоресценции, проходя через одну  из комнат лаборатории,
в  которой горела очень сильная ртутная дуговая лампа, он вдруг подумал, что
может  быть  пары йода могут дать резонансный спектр, похожий на те, которые
он  с  такими  трудностями наблюдал  у  натрия.  Он  взял  маленький  ручной
спектроскоп, большую линзу и сфокусировал изображение дуги на одной из своих
колб. Замечательно! Внутри колбы появился яркий конус  света  флуоресценции.
Направив  спектроскоп на колбу,  он  обнаружил резонансный  спектр,  гораздо
более резкий и  простой, чем  у натрия, --  серию ярких  линий на правильных
расстояниях, как шкала линейки, на  протяжении от зеленой  линии ртути через
желто-оранжевую область к красному. Это наблюдение было сделано за несколько
дней до приглашения в  Стокгольм, он имел теперь для  лекции "новорожденного
младенца".
     По прибытию  в  Стокгольм  Вуда  больше  всего поразило  то, что там не
оказалось места, где бы  можно было принять ванну, хотя  было сколько угодно
бань. Вас  ставила в  голом  виде  на  доску  и  терла мочалкой,  как щенка,
мускулистая шведка.  Вуды  обедали  с американским  консулом  и  его  женой,
которая рассказала Гертруде, что у них в доме  все-таки установили ванну, но
водопроводчик устроил краны, регулирующие холодную и горячую воду, в  другой
комнате, за стеной. Когда они выразили удивление и протест  -- как же каждый
раз  вылезать из ванны,  чтобы повернуть  кран,  водопроводчик  хладнокровно
ответил: "А вы можете позвонить и позвать горничную".
     На  многолюдном банкете, который последовал  за  вручением  нобелевских
премий,  Гертруда  сидела  за  первым  столом  рядом с  Эммануэлем  Нобелем,
племянником изобретателя динамита,  установившего премии. Он  рассказал  ей,
что только  что вернулся  из Петербурга и  привез с  собой огромный глиняный
горшок  с лучшей икрой -- подарок от царя королю  Швеции. "Все, что мы могли
бы  ему  послать в  виде  ответного подношения, -- сказал  он, --  это  ящик
динамита, а это едва ли было бы ему приятно".
     Когда  пришел день лекции, Вуд показал на ней то, что профессор Лоренц,
знаменитый   голландский   физик,  назвал   однажды   "его   прекрасными   и
убедительными экспериментами на доске", рисуя своей аудитории буквально все,
о  чем  он  говорил.  Он  говорил  потом,  что  это развлекало  слушателей и
удерживало их от сна. Вероятно, он удачно развлекал их, так как Вуд  с женой
были засыпаны приглашениями.
     Профессор Миттаг-Леффлер дал им  обед в своем красивом загородном доме.
Он  был  председателем  нобелевского  комитета,  осенью   посетил  Берлин  и
пригласил Вудов  в Стокгольм. Он очень гордился  своей библиотекой,  которая
считалась лучшим собранием книг по математике во всем мире. Помещалась она в
большой башне, куда вела винтовая лестница.
     Мистрис Вуд  рассказывает о  торжественном  приеме,  который  составлял
часть  празднества. Кронпринцесса  Мод принимала гостей в маленькой комнате,
перед которой находился большой зал, и камергер сказал Вудам, что  скоро они
будут допущены к аудиенции. Тем временем Вуда представили  первой придворной
даме, очаровательной и  живой  англичанке, и мистрис Вуд говорит, что лишь с
великим трудом камергеру удалось "оторвать" от нее Вуда,  когда пришло время
представляться кронпринцессе.
     Вуд все время был не в ладах с германскими таможенниками. Отправляясь в
Стокгольм, он  взял с собой  чемодан,  набитый колбами,  линзами,  призмами,
резиновыми трубками и другими  принадлежностями для лекции. По дороге домой,
на  германской границе  в  Мальме, их  выстроили у таможенной заставы.  Вуду
пришлось открыть чемодан.
     "Ach! Was haben Sie hier?" (Ax! Что это у вас такое?).
     Вуд   объяснил,   что  все   это  изготовлено  в  Германии  и  является
собственностью берлинского  университета, что  он взял приборы  на лекцию  в
Стокгольм и сейчас возвращается с ними в университет. "Все  равно, -- сказал
чиновник, --  вам  придется платить  пошлину". Вуд пытался протестовать,  но
безуспешно.  Чиновник  опустошил  чемодан,  отложив  отдельно все  стекло --
колбы, призмы и линзы, медные приборы  -- в другую кучу, резиновые трубки --
в третью; затем он взвесил каждую из них, записав все на бланке. После этого
он  минут десять  искал  в  справочнике  цену  на стекло,  медь  и резиновые
изделия, а также на ртутную лампу, а так как там таких категорий не было, то
прошло еще с  четверть  часа. Наконец,  он составил столбик цифр, сложил их,
проверил, чтобы не ошибиться, и заявил с триумфом:
     "Na-- Ja, ja,  Sie  haben was zu bezahlen! Sie bezahlen zwef Mark  funf
und  vierzig  Pfennig".  Это  значит  примерно  --  "Да,  да,  вам  придется
раскошелиться.  Вы  должны  заплатить  две  марки   сорок  пять  пфеннигов".
Шестьдесят два цента за три четверти часа истраченного времени.
     В  Берлине  Вуд продолжал  свои  опыты,  вместе  с  профессором Джемсом
Франком, будущим нобелевским лауреатом. Еще  до  этого они изучали совместно
уменьшение  интенсивности  флуоресценции  паров  йода  при  введении  в  них
химически инертных газов. Теперь  они сделали важное  открытие -- что если к
гелию примешать пары йода, то спектр, состоящий из одиночных линий,  который
Вуд открыл за несколько недель перед этим, превращается,  при освещении пара
зеленой линией ртути, в сложнейший спектр  из многих сотен линий. Теоретики,
занимавшиеся вопросом атомных и молекулярных спектров, не были  в  состоянии
объяснить новый эффект, и только через много лет выяснилась его сущность. Но
об этом речь будет  дальше. Работа  с Франком  была через  несколько  недель
закончена, и статья  об  ее  результатах послана  в  английские  и  немецкие
журналы.
     Затем Вуды всей семьей поехали в Сен-Мориц на Рождество, чтобы заняться
зимним спортом. Здесь он в первый раз в жизни увидел настоящие лыжи, и после
этого уже  не  хотел и смотреть на коньки  и сани. Ледяная дорожка за отелем
совершенно его  не привлекала. Он отказался брать  уроки,  но наблюдал,  как
катаются с  гор специалисты этого  дела,  и купил себе  книгу "Как ездить на
лыжах,  не проливая слез",  или  что-то в этом роде, и через  неделю уже мог
проделывать на  малой  скорости  нечто, что  сам он  оптимистически  называл
"телемарком" [Один  из приемов горнолыжного спорта. Ред.]. Через две  недели
даже большая скорость,  без резких  поворотов и остановок уже не пугала его.
Ему страшно нравилось, как сам  он  рассказывает, "когда,  после двух  часов
подъема вверх по  горе  за  деревней, в некоторых  местах  --  "елочкой",  я
спускался навстречу солнцу  и  ветру одним махом, иммунизированный от страха
возбуждением, и, как Марк Твен в рассказе заблудившийся в горах", оказывался
вдруг прямо во дворе отеля".
     Из  Сен-Морица  Вуды поехали в Париж, и  здесь Вуд начал с англичанином
Хемсэлеком   в  лаборатории  Сорбонны   исследование  нового  излучения  при
электрическом разряде, которое  Вуд открыл в  Балтиморе. Одновременно с этим
он  проводил более  точные измерения длины  волн спектра излучения йода, чем
те, которые были сделаны  в Берлине. Ранней весной  Вуд  и его жена ездили в
Сицилию  и  именно там, когда цветы  миндаля были особенно яркими, он сделал
лучшие  из  своих  поразительных  снимков   в  инфракрасных  лучах,  которые
впоследствии   были   выставлены    на   ежегодной   выставке   Королевского
Фотографического  Общества и  опубликованы  в  Illustrated London News.  Они
остановились в отеле "Полити" в Сиракузах, стоявшем на краю глубоких древних
каменоломен Латомии, куда были заключены сотни пленников-афинян после победы
защитников  Сиракуз  над   Алквиадом  в  414  году  до  нашей  эры.  В  этих
каменоломнях  Вуд   также  сделал   несколько  замечательных  "инфракрасных"
снимков.
     "Я очень интересовался  тем  (рассказывает Вуд), что считается  могилой
Архимеда. Читая маленьким мальчиком старый учебник  физики Арнотта, я  нашел
описание винтового водоподъемного  насоса,  изобретенного  Архимедом. Я  сам
построил такой насос, намотав  длинную  свинцовую трубу  на  палку.  История
говорит,  что Архимед мало  ценил  свои механические  изобретения, считая их
недостойными чистой науки, но именно они поражали  воображение простых людей
и  сохранили  в их памяти  его  имя целых  две тысячи лет--  скорее, чем его
вклады в геометрию и математику".
     Вуда тоже иногда раздражает,  когда его "электротаялку", снимки камерой
"с  рыбьим  глазом",  процесс   цветной  фотографии  и  другие  механические
изобретения раздувают в газетах, как его важнейшие достижения. Из Сицилии, в
начале мая 1911 года, они уехали  в Лондон,  где  Вуд был приглашен провести
одно из пятничных вечерних чтений в Королевском Институте, основанном в 1799
году графом Румфордом. Эти "Чтения" происходили еще во времена Гемфри Дэви и
Михаила   Фарадея.  Чтения  эти  носили  полупопулярный  характер,  но  были
"торжественным"  собранием,  на  котором присутствовали почти  исключительно
известнейшие научные деятели в  сопровождении своих супруг. Лекционный зал и
стол в форме подковы оставались в  точности такими же,  как  в те дни, когда
Блэкли нарисовал свою замечательную картину, изображающую Фарадея за столом,
на котором  разложены  маленькие грубые магниты  и катушки, проводящего свое
"пятничное вечернее чтение"  17  декабря 1855 года. Вуд много  раз видел эту
картину, и, будучи молодым  инструктором и Мэдисоне, возможно мечтал  о том,
что в один прекрасный день будет стоять за этим лекционным столом,  покрытым
светящимися  колбами  и трубками, ультрафиолетовыми  лампами, разрядниками и
другими аппаратами. Теперь мечта его должна была осуществиться.
     "После   того,  как  присутствующие  усаживаются  (рассказывает   Вуд),
разговоры в зале затихают, и  лектор со своей семьей (если она присутствует)
вводятся в зал сквозь дверь, до этого закрытую, немного сбоку от лекционного
стола.
     Герцог Нортумберлендский  был в отъезде, и поэтому Гертруда вошла в зал
под руку с графом Кэткарт,  вице-президентом; за  ней  -- моя дочь Маргарет,
под руку с  маленьким  сэром Вильямом  Круксом, который едва  доходил ей  до
плеча и  чьи  длинные седые усы,  оканчивающиеся  остриями,  очаровали ее. Я
замыкал шествие. Последовало короткое вступительное слово, и наконец я стоял
за знаменитым столом, говоря о моих последних опытах с невидимым светом...
     На следующее утро я вернулся в здание Института, чтобы снять аппаратуру
и  расставить в шкафы то, что  я взял у них. Когда я заметил огромные призмы
Николя,  я спросил сэра Джемса Дьюара,  бывшего  директором, нельзя  ли  мне
будет  использовать  их  для  изучения  поляризации  линий  вновь  открытого
резонансного  спектра йода. Существенное  значение имело выяснить,  будут ли
поляризованы все восемнадцать линий флуоресценции  одинаково, или по-разному
при возбуждении свечения монохроматическим поляризованным  светом, например,
зеленой  линией ртутной дуги? Дьюар дал мне прекрасную комнату для  работы и
все необходимые  приборы. Это  была  нелегкая  задача,  так  как  требовался
чрезвычайно  интенсивный поляризованный  свет, большие зеркала  и  линзы для
фокусирования  его на  колбу  с  парами йода,  и  большие призмы Николя  для
поляризации.  Колба была неудобной  для работы,  я сделал большую стеклянную
трубку  с  уплощенным  пузырем  на  одном  конце,  а другой  оттянул в  виде
коровьего рога, загнул  в сторону и окрасил черной краской.  Этот рог служил
темным фоном, на котором была видна флуоресценция сквозь колбу, без мешающих
отражений от стеклянных стенок.  Я  применял две  очень мощные ртутные дуги,
одну, над трубкой, и другую сбоку, с большим рефлектором за каждой из них, и
двумя конденсирующими линзами между дугами и трубкой.  Работа была закончена
через неделю; все линии  оказались  поляризованными,  и я получил прекрасные
фотографии,  показывавшие  темные полосы -- признак  поляризации --  поперек
всех  линий.  Статья  в  двенадцать  страниц,   иллюстрированная   снимками,
появилась  в  Philosophical  Magazine  вскоре  после этого. Это  была  самая
короткая  из моих работ, что было очень удачно, ибо в тот день,  когда я мог
написать "конец", в  комнату вошел Дьюар,  заложив  руки за спину под  фалды
своего фрака, и сказал мне, как обычно, коротко, что мне придется освободить
комнату,  ибо Маркони собирается  читать лекцию в  следующую пятницу,  и она
нужна ему для подготовки опытов и установки. "Я уже кончил", -- сказал я, --
и очень вас благодарю".
     Было   объявлено,  что   на   лекции   Маркони  присутствующие  услышат
трансатлантические сигналы из Глэс  Бэй в Новой Шотландии  (в Америке). В то
время многие еще сомневались в возможности этого.
     Над  крышей  собирались  запустить змей с антенной, и слушатели  должны
были услышать сигналы в систему телефонных трубок, разложенных по аудитории.
За  много дней до  лекции  исторические  залы  института  наполнили рабочие,
устанавливавшие аппараты  Маркони.  Они  разобрали  железную  балюстраду  на
мраморной лестнице, ведущей на второй этаж, мешавшую поднять туда громоздкие
электрические  установки. Вестибюль  был три дня забит огромными  ящиками, и
постепенно за круглым столом, где Фарадей показывал свои маленькие катушки и
магнитики,  скопилось столько внушительных электрических аппаратов последней
конструкции,  сколько  можно  увидеть  в  одном  месте  разве  на  всемирной
выставке.   Огромная  мраморная   распределительная  доска  с  вольтметрами,
амперметрами,  реостатами,  предохранителями,  индукторами  и  т.д.  и т.д.,
несколько таинственных ящиков красного дерева с блестящими медными  клеммами
и  пластинками и  еще  масса других  предметов.  Вечером перед  лекцией  два
молодых  ассистента  Маркони залезли  на  крышу института,  откуда запустили
двойной змей и настраивали приемные аппараты.
     Все это меня страшно интересовало, так как я сам занимался змеями в Ист
Хэмптоне. Я ввязался  в их работу  с вопросами,  предложениями, мешая им  на
каждом шагу своими попытками помочь.
     Маркони  читал  свою  лекцию  по рукописи, облокотившись  на  кафедру и
положив голову на  руку. Мне казалось,  что он меньше всех интересуется тем,
что говорит, -- и никаких экспериментов не было.
     Только  под самый  конец  он  сказал: "Я  установил  здесь  аппарат для
передачи сигналов, и вы услышите звук  искрового разряда в этом ящике, когда
я нажму на ключ". Он нажал его несколько раз и мы услышали:
     "Бэз-бэз-бэз, бэзззз-бэзззз-бэзззз, без-бэз-бэз" (SOS).
     За десять минут до окончания я заметил,  что его ассистенты нервничают.
Один из  них исчезал каждые несколько минут, затем появлялся, и они начинали
торопливо шептаться. Я подошел к ним на  цыпочках  и спросил, что случилось.
Трансатлантические  сигналы прекрасно  приходят, но  ветер  затихает и  змеи
опускаются.
     "Скажите Маркони", -- прошептал я.  -- Пусть аудитория услышит сигналы,
пока это можно, а потом кончит лекцию".
     Они  покачали головами.  "Невозможно", -- прошептал  один  из  них.  --
"Сигналы обязательно  должны  идти под  конец. Он придет  в  ярость, если мы
прервем его".  "Давайте я скажу ему",  -- предложил я. Но  они ни на что  не
могли решиться.
     Лекция  монотонно  продолжалась  и  закончилась  словами: "А  теперь мы
услышим сигналы, перелетевшие Атлантический океан". -- Он повернулся к своим
ассистентам,  стоявшим  в стороне.  Они  смущенно покачали головами, и  один
сказал: "Змеи опустились".  Маркони  повернулся к присутствующим и объяснил,
что отсутствие  ветра сделало демонстрацию  невозможной. Мне показалось, что
он отчасти доволен, что избавился от лишних хлопот.
     Идя домой с  лордом Рэлеем после лекции, я спросил его: "Что вы думаете
об этом?"  Он ответил: "Мне кажется, что если бы вам или мне  нужно было для
лекции  приспособление,  которое  делает  "бэзз-бэзз",  то  мы  обошлись  бы
прибором попроще, и "бэзз-бэзз" у нас все-таки получилось бы".
     Вуды  взяли  Элизабет  и