уждающего света
и,  в  конце  концов, совпадает с  ним, причем у нас  было  подозрение,  что
излучение  начинает   захватывать  и  "другую  сторону"  спектра.  Это  было
нарушением  закона   Стокса,  который   утверждает,  что  свет,   излучаемый
флуоресцирующими  веществами,  всегда   имеет   длины   волн  большие,   чем
возбуждающий, т.е. находится по "красную" сторону спектра от него. Много лет
позже такая необычная флуоресценция  была  очень легко обнаружена  в опытах,
которые я  провел  с парами натрия и йода, и  открытие получило значительную
важность для теории молекулярных спектров.
     Во  время  исследования паров  натрия  я  работал еще  над  несколькими
проблемами -- в частности над оптическими свойствами химического соединения.
со страшным длинным названием -- паранитрозодиметиланилина. Это было одно из
веществ, которое мы изготовляли десять лет  назад, слушая  курс органической
химии  профессора  Ремсена.  Ярко-зеленые хлопья  кристаллов с металлическим
блеском показались мне интересными, и я  сохранил их в склянке. Читая лекции
в Мэдисоне, я дошел  до темы  аномальной  дисперсии, обусловливаемой  сильно
поглощающими средами. Призма, изготовленная из такого вещества, дает спектр,
в  котором цвета  расположены не  в том порядке,  как  в радуге или  спектре
стеклянной  призмы,  причем   наибольшие  отклонения  в   обратную   сторону
получаются  для цветов, близких  к  концам полосы  поглощения.  Это  явление
обычно демонстрировали и изучали на растворах анилиновых красок в пустотелой
стеклянной призме. Мне пришло в голову, что если бы расплавить чистую краску
и залить между стеклянными пластинками, наклоненными  друг к другу под малым
углом,  эффект  будет  гораздо  больше.  Я  попробовал   осуществить  это  с
кристаллами  цианина  --  краски,  которую  употребляют  для  сенсибилизации
фотопластинок к инфракрасным лучам. Цианин легко плавился и давал прекрасные
призмы,  которые  были  чрезвычайно эффективны.  Затем  я  попробовал  около
пятидесяти других красок без единого удачного результата. Они разлагались  и
превращались  в губчатую  черную  массу,  не расплавляясь, и  мне не удалось
найти  больше ни одного  вещества, которое бы  подходило к моим требованиям.
Даже цианин, изготовленный другими заводами, не плавился. Мне явно повезло с
выбранной краской. Эрлих сделал 605 неудачных препаратов, прежде чем получил
знаменитый 606-й.  У меня же за  одним успехом последовало пятьдесят неудач!
Просматривая препараты,  сделанные  много  лет  назад  по  курсу  Ремсена, я
наткнулся на  зеленые хлопья нитрозодиметиланилина.  Эти  зеленые  кристаллы
плавились  при  низкой температуре и  давали  замечательные призмы,  которые
пропускали красные, оранжевые, желтые  и зеленые  лучи в обычном порядке, но
давали спектр  в  пятнадцать раз длиннее,  чем стеклянная призма с таким  же
углом. Более того, в растворе вещество сильно поглощало фиолетовые лучи,  но
пропускало ультрафиолетовые  и,  комбинируя его с плотным синим  кобальтовым
стеклом,  я  получил  то,  что  долго  и  напрасно  искали  --  светофильтр,
непрозрачный  для видимого света  и пропускающий  ультрафиолетовые  лучи.  С
помощью   этого  фильтра   я  сделал  первые  ландшафты  и  снимки  луны   в
ультрафиолетовых  лучах, и  на  осеннем  заседании  Национальной  Академии в
Балтиморе в. 1902  году продемонстрировал, что можно сделать с помощью того,
что  теперь называют  "черным  светом".  Заседание  происходило в  аудитории
физического  отделения,  и  после  демонстрирования  различных  фотоснимков,
сделанных   только   в  ультрафиолетовых   лучах,  комната  была  совершенно
затемнена,  и невидимые лучи от дуговой лампы  в светонепроницаемом железном
ящике выходили  через окошечко, закрытое фильтром, непрозрачным для видимого
света.  Белая  фарфоровая  пластинка,  поставленная у  самого  окошка,  была
невидима.  Лучи фокусировались  большой  линзой  на  кристаллы азотнокислого
урана, который при этом  сиял  ярким желто-зеленым светом,  настолько ярким,
что при нем можно было  читать. Газеты, говоря об этих опытах, отмечают, что
они  "были встречены взрывом аплодисментов, что не часто  бывает  на  ученых
заседаниях академии".
     Вуд никогда не упускал случая показать красивый опыт подобного рода, но
они нисколько не мешали его исследованиям в лаборатории. Только за 1902  год
в Philosophical Magazine появилось десять его статей,  и один немецкий физик
писал в это время своему другу в Америку: "Вуд -- плодовит, как кролик".
     Летом  1902  года  семья  Вуда  поехала  в  Сан-Франциско  погостить  у
родителей  Гертруды, которые  продали  дом  в  Росс Валлей  и поселились  на
Тэйлор-стрит, 1312. В середине июля ожидалось  новое пополнение семейства, и
Гертруда настаивала, что это  как раз подходящее  время для Роберта посетить
Гавайские острова, где он  давно хотел побывать,  -- ведь там долго  жил его
отец. Протесты Вуда -- что это подлость, покидать  свою  жену  в такое время
были  отвергнуты ею, как  "чепуха", и она в конце  концов уговорила его. Она
сказала, что будет себя прекрасно чувствовать с матерью, нянькой и доктором.
В то время детей  рожали дома. Родильные дома были еще неизвестной роскошью.
Вуд рассказывает:
     "Итак,  я  оказался  на пароходе,  выходившем  через  "Золотые  ворота"
Сан-Франциско. Гавайские острова в то время еще совершенно не были затронуты
тем меркантилизмом,  который их  заполонил за последнюю четверть века. Можно
было увидеть настоящие танцы "хула", а теперь, как мне говорили, показывают,
"просмотренный цензурой" вариант, устраиваемый компанией Истмен-Кодак,  и их
танцуют для развлечения туристов каждый день перед отелями. У меня было двое
друзей в Гонолулу, а через несколько дней их стало гораздо больше,  так  как
меня пригласили на "пикник моу-моу" в субботу. "Моу-моу" -- местное туземное
"неглиже" --  одежда в виде длинного мешка из холстины с тремя дырами -- для
рук и головы. Когда мы подошли  к большому дому в отдалении  от  берега, мне
сообщили,  что  надо раздеться и облачиться в  "моу-моу" и  больше ничего. В
этом  одеянии,  доходившем  до колен,  вы  играли  в теннис  или  сидели  за
столиками  с прохладительными напитками, а затем шли плавать на залив, потом
обратно под  деревья, где "мешки" высыхали за несколько минут,  потом  опять
напитки  и  новое  купанье,  затем  обед  в  "моу-моу" за  длинным столом, с
шампанским, потом --  еще  купанье, при лунном свете, и затем -- "в кровать"
-- все мужчины в одной большой комнате, все женщины -- в другой, в удаленной
части дома. Перед сном происходила  "перекличка",  чтобы убедиться, что  все
налицо и никто не "загулял" без разрешения.
     Домашние пауки -- ужасные созданья и живут в каждом доме или бунгало на
островах.  Они не ядовиты,  и их никто  не  трогает, так  как они уничтожают
миллионы москитов и  других насекомых. Тело  их величиной  с куриное яйцо, а
волосатые ноги занимают площадь с порядочное блюдечко. Мне не сказали о них,
когда я посетил кузена Гертруды на  острове  Хило, и, ложась спать, как раз,
когда  я собирался задуть свечу, я  вдруг  почувствовал, что  мне на макушку
свалилось что-то, живое,  вроде лягушки, соскочило на пол и  быстро скрылось
под кроватью. Посмотрев  на потолок, я обнаружил еще три  таких же существа,
выглядывавших из темных  уголков. Это была  атака похуже, чем  в Омске, и  я
стал звать моего друга на помощь, так  как не чувствовал себя в безопасности
даже под сеткой от москитов, которая покрывала кровать. Он объяснил, что это
-- ручные домашние пауки,  которые едят москитов, и что их можно  кормить  с
руки. Только не с моей!
     Я  обнаружил,  что  "Royal  Hawaiian  Hotel"  стоял  как  раз  на месте
резиденции  моего отца. Это было  довольно  непривлекательное пристанище для
путешественников-коммерсантов,   и  теперь   его  заменили  зданием,   более
подходящим для туристов.  Самым щегольским отелем в то время был  "Моана" на
берегу Вайкики  --  здесь я впервые  познакомился  с катаньем  на досках  по
волнам. Позднее,  когда мы в 1908 году  купили летний дом  в Ист Хэмптоне, я
сделал такие  доски  для себя и друзей,  и  мы  стали  заниматься этим видом
спорта. От нас он как эпидемия распространился по южному берегу Лонг-Айленда
и по всей стране. Насколько мне известно, это было первое появление "досок",
на побережье Атлантического океана, и, хотя вполне возможно, что у меня было
много предшественников, но  до меня этот вид спорта не "прививался", так же,
как в случае с самодельными лыжами, когда мне было двенадцать лет.
     Брэдфорд Вуд  [Брэдфорд Вуд умер, когда ему было два  года], в возрасте
одного месяца,  ожидал  меня в  Сан-Франциско, когда  я  возвращался обратно
через Золотые Ворота, с корзиной тропических фруктов для его матери. Корзину
конфисковали в таможне -- тогда как раз начали бояться микробов".
     Вернувшись  в Балтимору осенью 1902 года, Вуд продолжал фотографировать
луну в  невидимых лучах.  Контраст  между освещенными областями  поверхности
луны и  тенями получался  гораздо сильнее, чем при снимках  в видимом свете.
При  съемке  "земных"   ландшафтов  в  ультрафиолетовых   лучах  происходило
обратное.  Интересной  особенностью  видов,  снятых  при  полном   солнечном
освещении, было почти полное  исчезновение теней, показывавшее, что  большая
часть ультрафиолетовых лучей исходит из голубого неба, а не прямо от солнца.
     Здесь же, в Ист Хэмптоне, он усовершенствовал метод, применяя кварцевую
линзу,  покрытую  плотным слоем  металлического  серебра,  который  довольно
хорошо  пропускает  узкую  полосу  спектра  в  ультрафиолетовой  области   и
совершенно непрозрачен для других  лучей. С помощью такого фильтра он открыл
большую  темную область вокруг  лунного кратера Аристарха, невидимую простым
глазом.  Сравнительные  опыты с "земными" веществами показали,  что  это  --
налеты серы. Немцы назвали эту область "Woodsches Fleck" (Пятно Вуда).
     На  снимке,  сделанном  через  серебряный фильтр,  человек,  освещаемый
солнцем, не имел тени, как Петер Шлемиль в сказке Шамиссо. Отдаленные холмы,
видимые простым глазом, не были видны на снимках в ультрафиолетовых лучах --
их  закрывала  дымка атмосферы. Позднее  Вуд  фотографировал с  инфракрасным
фильтром, который  ясно вырисовывал отдаленные горы со всеми подробностями и
тенями, в дни,  когда дымка  была настолько сильна, что делала их совершенно
невидимыми  простым глазом.  Эти  снимки, сделанные  в 1908  году,  являются
первыми в мире фотографиями в инфракрасных лучах.
     Летом 1903 года Вуды сняли  коттедж  в Норт-Хэвне (Мэйн), где многие из
их  новых друзей  --  жителей Балтиморы  --  проводили летний отпуск. Вуд  с
увлечением  предался  парусному спорту  --  либо  в ялике  доктора  Стьюарта
Пэтона, либо в собственной шлюпке, Норт-Хэвн -- маленькая деревня на острове
того же названия к югу  от Пустынной Горы. На другом конце острова находился
еще меньший поселок рыбаков --  Палпит-Харбор. В этой  деревне был изобретен
общепринятый в наши дни перевод стрелки часов для экономии света. По крайней
мере так утверждал Вуд, выступая несколько лет спустя  на обеде в Лондонском
Физическом обществе,  когда этот вопрос горячо обсуждался в Англии.  Вот как
рассказывает об этом он сам:
     "Однажды  после  обеда некоторые  из нас  решили прогуляться  на другой
конец  острова  в  поселок.  Когда  мы пришли туда, деревушка была  пуста, и
только  один  старый  рыбак чинил ловушку для раков,  сидя  на  солнышке. Мы
спросили у него,  сколько времени, и он вытащил старые потертые  часы в виде
луковицы,  и сказал:  "Половина  шестого".  -- "Почему"?  -- удивились мы --
"Сейчас не может быть так поздно. Мы вышли из Норт-Хэвна около трех часов, а
досюда -- всего четыре мили". --  "Ну, да, это так", -- пробурчал старик, --
"только ведь у нас здесь часы спешат". -- "Что вы этим хотите,  сказать?" --
спросили мы.  -- "А  мы  ставим  свой  часы на час впереди  городских"  (под
городом он подразумевал  Норт-Хэвн). --  "А какая же  от этого польза?",  --
удивились мы: "Не знаю", -- ответил он. -- "Может быть, так как будто скорее
наступает вечер! А потом, знаете ли,  зимой женщины не отказываются вставать
в  половине пятого,  но их  ни  за  что  не  заставишь  вставать  в половине
четвертого".
     Возвратившись осенью в Балтимору, Вуд продолжал работу с парами натрия.
За счет субсидии в  500 долларов  от  института Карнеджи, он  взял одного из
своих  бывших студентов  в Мэдисоне, А.X. Пфунда  [А.X. Пфунд -- в настоящее
время известный физик-экспериментатор. Ред.], в  ассистенты на год, и,  имея
от матери  еще тысячу  на покупку необходимой аппаратуры, он  начал атаку по
совершенно  новой  линии --  измерение  дисперсии  паров  натрия  с  помощью
интерферометра  Майкельсона -- дерзкое  и вместе с  тем деликатное дело. Это
было самое значительное из его исследований того времени, и когда результаты
были опубликованы в Соединенных  Штатах,  Великобритании  и Германии, ученые
всего мира поздравляли его. Лорд Кельвин -- первый из британских  физиков --
написал  ему  теплое  письмо, восхваляя  его  "изумительные и  великолепные"
экспериментальные  результаты.  Много  лет спустя, когда Карл  Дарроу вручал
Вуду медаль Айвса от Оптического 0бщества Америки, он сказал об этих опытах,
что "выражение "опыт  в  стиле  Вуда"  стало  нарицательным по отношению  ко
всему,  что носит черты  необычайной  изобретательности и  эффективности,  в
особенности, если результаты достигнуты самыми простыми средствами".
     Ранним  летом 1904 года семья  Вудов отплыла  из  Балтиморы во Францию,
направляясь прямо в Париж, чтобы посетить замужнюю сестру  Гертруды,  Агнесу
Робинс. Робинсы жили на  бульваре Монпарнас у Cafe du Dome, где  Вуд впервые
познакомился  с  жизнью  парижских   кафе  Левого  Берега.  Лайонел  Уолден,
художник-маринист,  Александр Гаррисон, Джим  Уайлдер  из  Гонолулу и Джимми
Сэлливан,  все художники, втянули  Вуда в приятное препровождение времени за
столиками на улице против собора.
     Вся  компания, как Вуд узнал, собиралась на  лето в Бег-Мей, курорт  на
морском побережье у Конкарно, в бретонскую рыбацкую деревню, и Вуды решили к
ним присоединиться. Вуд купил двухцилиндровую  туристскую  машину  "Даррак",
сиденья которой  были обтянуты  яркокрасной  кожей. В заднее отделение  надо
было  входить  через маленькую дверцу  изнутри.  Эта же  дверца была спинкой
среднего  сиденья, которое было подвешено к ней на петлях. Французы считали,
что  и в автомобиле у  них  должно быть что-то вроде "страпонтэна" [Откидное
добавочное сиденье в театре.  Ред.]. Вуд назвал эту машину Darracket [Racket
-- по-английски шум, гам. Ред.] за страшный треск двигателя.
     Конкарно  был раем  для  художников, с ярко раскрашенными лодками с  их
огромными  цветными  парусами  и  маленькими  лодочками  для  ловли  сардин,
покрытыми вуалью  голубых сетей, висевших на  мачтах и  реях.  Вуд,  который
давно  уже  рисовал  и писал акварелью, перешел на масляные краски  и провел
веселое лето,  рисуя,  купаясь и беседуя  об  искусстве со своими друзьями с
Левого Берега.
     В  сентябре Вуд  присутствовал  на  кембриджском  заседании  Британской
Ассоциации  прогресса  науки.  Лорд Рэлей  пригласил его  в  "Терлинг", свое
имение  недалеко  от Уитхэма, где у него  была своя частная  лаборатория,  и
обещал, что там будет, в качестве гостей, несколько европейских физиков. Это
был  первый  визит  Вуда  в  английский  "сельский"  дом.  Для  демонстрации
различных явлений  с  парами натрия и изобретенной им  дифракционной цветной
фотографии  он  возил с  собой большой  чемодан  со  стеклянными  трубками и
колбами, резиновыми  шлангами, линзами и призмами разных размеров, и длинной
газовой  горелкой,  сделанной  из  железной  трубы  со  множеством маленьких
дырочек. Все эти странные предметы были завернуты в белье и старые тряпки --
некоторые  из них  не особенно чистые. Все это он собирался открыть только в
Кембридже.  Как  только  Вуд  приехал,  лакей  взял  его  багаж,  а  сам  он
присоединился  к  компании,  сидевшей  за  чаем.  Гостями были, кроме  него,
профессор Г. Кайзер из Бонна, один из крупнейших  спектроскопистов Германии,
и  профессор  Отто  Луммер,   другой   известный   физик  из  Бреславльского
университета. Когда Вуд поднялся в свою комнату, чтобы одеться к обеду, он с
ужасом  обнаружил,  что  все  его  многочисленные резиновые трубки,  стекло,
железные  и  медные  приспособления  и   приборы  распакованы   и  уставлены
аккуратными рядами на туалетном столике, рядом с гребенками и щеточками. Это
было достойное зрелище! Старые тряпки и белье, в которые он заворачивал свои
инструменты, он нашел в нижнем ящике шкафа для белья. Вуд рассказывает:
     "Когда нас пригласили к обеду, ко мне подошла леди Рэлей и, дав понять,
что я должен вести ее к столу, приняла предложенную мною руку.
     Профессор Луммер с неудовольствием посмотрел на меня, рассматривая  это
как нарушение порядка  старшинства и дерзость с моей стороны. Вероятно, в те
годы,  когда  я учился,  он уже был  где-нибудь  приват-доцентом.  Затем  он
проявил еще большее негодование, когда мы увидели, как леди  Рэлей рассадила
гостей за столом.  Карточка  с моим именем лежала рядом с местом леди Рэлей.
Луммер посмотрел на нее и, толкнув меня локтем, занял место, предназначенное
мне,  провозгласив  довольно  громко: "Мне кажется, здесь должен сидеть  я".
Леди Рэлей пришла в ужас и посмотрела на меня извиняющимся и ироническим (по
адресу Луммера) взглядом. "В таком случае  -- сказал я, направляясь к  месту
Луммера, --  с разрешения леди Рэлей, я сяду  здесь". Я  никогда  не  забуду
выражения  лица  почтенного  дворецкого, стоявшего за креслом леди  Рэлей во
время этой драмы.
     Проснувшись на следующее  утро очень  рано,  я  задумал выйти в  сад  и
сделать  рисунок  акварелью  до   завтрака.  Окна  были  завешены   тяжелыми
занавесками,  но сквозь них  проходило  вполне достаточно света, чтобы можно
было одеться, и, так  как для  того, чтобы отодвинуть  занавески,  надо было
сначала  обнаружить  какое-то  скрытое  приспособление, я  начал одеваться в
полумраке. Вдруг кто-то стукнул в дверь. На мне было нижнее белье  и  носки,
но я быстро нырнул  в кровать, натянул  одеяло до подбородка и  стал ожидать
дальнейших событий. Еще раз стукнули в дверь, а потом она тихо отворилась, и
в комнату  на  цыпочках  вошел слуга.  Я повернулся  и  попытался изобразить
зевоту проснувшегося человека, хотя обычно просыпаюсь  моментально, за  долю
секунды, даже если меня поднять среди ночи. Слуга бесшумно заскользил к окну
и  отодвинул занавески. Я опять зевнул и вытянул руки. "Доброе утро,  сэр, и
прекрасный день, сэр", --  сказал  слуга, по  обычаю  всех слуг в Англии. "В
какой воде вы  хотите купаться, сэр?" -- "В холодной", -- сказал я. "Хорошо,
сэр", -- сказал слуга и тихо исчез.  Вдруг в комнату внесли огромный круглый
таз,  поставили  посередине  спальни и наполнили  из бесчисленных  кувшинов.
"Может быть вы  желаете еще чего-нибудь, сэр?" -- сказал слуга. -- "Нет", --
ответил  я выразительно, боясь, что  он попробует  вынуть меня из  постели и
искупать  и при  этом обнаружит,  что я,  очевидно, спал в нижнем  белье. --
"Хорошо, сэр. Благодарю вас, сэр". Я выбрался из постели, разделся и занялся
проблемой -- как выкупаться в круглой жестяной лохани шести футов диаметром.
     После  завтрака  лорд  Рэлей  повел  нас  в  свою лабораторию,  которая
находилась во флигеле.  Здесь я  почувствовал себя "как  дома",  так как все
было   похоже   на   мою   собственную   лабораторию:  самодельные   ртутные
вакуум-насосы, стеклянные  трубки,  смонтированные на старых  потрескавшихся
деревянных  досках.  Большую  роль играли щепки,  веревочки  и  сургуч,  что
наполнило  мою  душу  восхищением --  я  понял,  что  именно с этой  простой
аппаратурой первый из физиков Англии сделал свои важ