вора и мимо охраны...
     И снова Искандер сражался бок о бок с  ним,  воскрешая  как  бы  старую
легенду о рыцаре в  образе  льва...  Монферрат  погладил  дымящуюся  гладкую
шкуру,  поймал  теплый  взгляд,  где  кипел  золотой   песок,   "преданность
животного"... Бой переместился на лужайку, где росли белые  фиалки  и  дикий
сельдерей, у самой колоннады. Весь  дворец  проснулся  и  шумел,  как  море.
Вдруг,  перекрывая  волны  криков,  потрескивание  огня,  который  охватывал
гобелены, мебель из редких пород дерева, раздалось  пронзительное  мяуканье,
от которого задрожал огромный золотистый лев и поднялась его пышная грива.
     Из рощи появился  извивающийся  как  будто  в  танце  зверь  с  темными
полосами на шкуре. Казалось, что он играл, вытягиваясь почти у самой  земли.
На мгновение он оказался один на  один  перед  воинами  посреди  опустевшего
сада,  залитого  серебряным  лунным  светом;  маленькие  острые  уши   зверя
дрожали.
     "Тигрица", - сказал себе Конрад.
     Он видел подобных животных на  репродукциях  и  в  фильмах  и  знал  их
жестокость.
     "Искандеру придется туго!"
     Но, обернувшись, он увидел приготовившегося к  прыжку  огромного  льва,
который замер на месте и тяжело дышал. Там, на поляне, тигрица наблюдала  за
ним  своими  фосфоресцирующими  зелеными  глазами,  как  будто  вызывая   на
поединок. Последовало протяжное  мяуканье;  оно,  казалось,  означало:  "Иди
сюда. Оставь эти людские дела. В пустыне ночь красная и жаркая, с  финиковых
пальм падают цветки, и мы вдвоем будем танцевать  под  зеленой  луной.  Иди,
мои бока гладки, а шкура моя мягка, как трава в девственном лесу. Мы  пойдем
по песку, и я приведу тебя к руслу пересохшей реки, где я  знаю  берлогу,  в
которой будут укрываться ночью наши полосатые и золотистые малыши..."
     По крайней мере именно это слышал Конрад в ее рычании. А Искандер?
     Появление тигрицы разве не напомнило ему  глубокие  ночи  над  океаном,
скалистые берега, где бродят большие  свободные  львы  и  золотистые  львицы
играют со своими малышами?
     "Иди, оставь людей убивать друг  друга  только  ради  удовольствия,  не
ради вкуса плоти..."
     В  ложбине,  усеянной  бледными  венчиками  цветов,  тигрица  ползла  с
грациозностью змеи. Вдруг длинная, казавшаяся бронзовой тень взмыла вверх  в
невероятном прыжке.  Когда  Искандер  вернулся  к  своему  хозяину,  опасное
животное лежало на земле со сломанным позвоночником. Черная  кровь  окропила
цветы.
     - Спасибо за урок, друг, - сказал Монферрат.
     Однако этой задержки всего  на  несколько  мгновений  было  достаточно,
чтобы мрачный, внезапно разбуженный Абд-эль-Малек сам повел своих  янычар  в
бой.
     В первый раз они стояли друг против друга и чувствовали, как  растет  в
их сердцах тяжелая и холодная ненависть. Абд-эль-Малек был без лат, в  своем
черном халате, который развевался, как  крылья  иблиса.  Конрад  выходил  из
сна, который завершился кошмаром; он ощущал во  рту  горечь,  но  снова  был
самим собой, астронавтом высочайшего класса, направленным на задание не  для
того, чтобы сражаться с соперниками, а чтобы изменить судьбу планеты.
     - Сын пресмыкающейся собаки!  -  закричал  усмаелит,  поднимая  мрачное
лицо. - Иди же, померься силой с настоящими воинами  Терваганта!  Здесь  бой
будет честным и до смерти... Здесь тебе не помогут твои чары!
     - Мой отец не имел удовольствия знать  твою  мать,  -  вежливо  ответил
Конрад. - Иначе он, наверное, взял бы ее в  свору  своих  собак.  -  Он  сам
удивился,   до   какой   степени   легким   оказался   оскорбительный   язык
Анти-Зсмли. - Но ты все же отличный  воин,  и  я  хотел  бы  сохранить  тебя
твоему народу. Отойди в сторону!
     - Иди сюда, если не боишься! Но твоя кровь остыла от подлости!
     - Абд-эль-Малек,  твоя  кривая  сабля  слишком   коротка,   бой   будет
неравным. Отойди в сторону, если хочешь служить своей повелительнице!
     - У меня нет повелительницы. У меня ее никогда не  было  и  никогда  не
будет. Целовать пятку женщине достойно только христианина!
     - Даже пятку жены халифа? Ты любишь ее, признайся.
     - Я ненавижу ее! Я раздавил бы ее, как пламя в пепле,  если  бы  держал
ее...
     - О! Тогда...
     И мужчины как герои  Гомера  двинулись  навстречу  друг  другу.  Однако
первую   расщепляющую   материю   струю   землянин   послал   над    головой
Абд-эль-Малека:  Устав  Свободных  Светил  запрещал  "грубо   обращаться   с
жителями других планет из-за причин личного характера."
     Последние   ступеньки   лестницы   были   заняты   лучниками,   неграми
неимоверного роста из Занзибара. Покрытые  кровью,  в  дымящихся  лохмотьях,
янычары  увели  атабека,  который  яростно  от  них  отбивался.  Выпучив  на
пепельных лицах большие глаза, занзибариты и монголы ничего не  понимали  и,
казалось, не страдали от полученных ран.  Позднее  они  утверждали,  что  на
верхней лестничной площадке показался огненный джин и  огненный  меч  скосил
их первые ряды, при этом они обязательно показывали кто свои руки, кто  свои
обгоревшие бока. На самом деле  проход,  проделанный  бластером  на  глубину
двадцати шеренг, был обеспечен  уничтожением  лишь  трех  человек,  стоявших
рядом с атабеком. Искандер первым бросился в эту брешь,  разрывая  в  клочья
все на своем пути. Атакующие, которые окружали  лестницу,  отпрянули,  топча
своих же товарищей, а весь дворец огласился криками:
     - Лев, который стал сумасшедшим!
     - Джины! Джины! Джины!
     Все убегали с дороги Монферрата. Защитники  дворца  вели  себя,  как  и
всякая толпа при пожаре: они убивали  друг  друга,  топтали  раненых.  А  из
глубины сада надвигалась стена огня, прикрывая продвижение рыцаря  в  образе
льва.
     Уведенный своими воинами  в  глубь  галереи,  Абд-эль-Малек  ругался  и
говорил о том, что надо выпустить тигров  из  клеток.  Появился  разбуженный
всем этим шабашом халиф, еле волоча ноги в  туфлях  без  задников.  Среднего
роста, повелитель правоверных кутался в шелка  небесного  цвета.  Его  череп
блестел,  лицо  было  покрыто  волдырями.  Увидев  в   коридорах   людей   с
запачканными кровью трезубцами, он разразился бранью:
     - Вы что, все посходили с ума? Вы всполошили мой гарем.  И  что  скажет
моя госпожа, Саламандра?
     - Феранк   проник   в   этот   гарем...   -   пробормотал   атабек.   -
Собака-христианин и...
     Он вытер свой залитый кровью лоб. Но это  была  не  его  кровь.  Прошло
бесконечно много дней с тех пор, как он приблизился к ней  -  Саламандре,  и
ему  казалось,  что  этот  отрезок  времени,  заполненный   отступничеством,
преступлениями и угрызениями совести, отделял  его  от  нее  больше,  нежели
стены.
     - Так, - произнес  халиф,  накручивая  на  кулак  шелковистую,  хотя  и
редкую, бороду. - Неужели это и есть причина такого шума? Вы действуете  все
же необдуманно. Может быть, этот человек - посланник короля Ги?  Этот  принц
знает, что мы собираемся атаковать его; может быть, он думает о  прекращении
сопротивления и об уплате выкупа? Феранки  являются  искусными  мастерами  в
производстве духов и тканей. Я хотел бы предложить вербену  и  росный  ладан
Иерушалаима той, кто держит мое сердце в своих белых ручках...
     Его близорукие глаза остановились на тоненькой фигурке, которая  быстро
спускалась по лестнице. Но это была  всего  лишь  принцесса  Зубейда,  и  он
вздохнул. Поправив складки своей вышитой в духе  Корана  накидки,  усыпанной
изображениями звезд, очаровательная девушка уткнула в плечо своего  сводного
брата красивое заспанное личико.
     - Как?! - воскликнула она. - Феранк во дворце?! И ему удалось уйти,  не
так ли?! Несмотря на засовы, львов и этого  храброго  атабека,  который  нас
охраняет! Но я вижу, этот монстр привел в ужас наших янычар;  наверное,  это
был людоед, горбатый циклоп...
     - Вы, конечно же, знаете, моя кузина, -  сказал,  кланяясь,  с  иронией
атабек, - что этот христианин-собака очень красив. Иначе разве  он  смог  бы
войти в гарем?
     - В таком случае, - возразила Зубейда, нервно  покусывая  свой  красный
от хны ноготь, - вы сделали непростительную ошибку, дав  ему  уйти.  Человек
менее уродливый, нежели дьявол, в Баодаде - вот так удача!  Я  предпочла  бы
увидеть, как он умирает.
     Она показывает ему дорогу...


     По-прежнему следуя за Искандером, Конрад прошел по подъемным  мостам  и
через потайные двери, чтобы погрузиться  в  ночь,  несущую  только  песок  и
молнии. Веревочная лестница была прикреплена в условном месте на  крепостной
стене, но у него не было времени на  риск.  Внизу,  на  Тигре,  покачивалась
гурфа - круглая, сплетенная  из  ивовой  лозы  и  обмазанная  смолой  лодка.
Человек и лев прыгнули  в  нее.  Невообразимые  крики  за  ними  стихли.  За
стенами сераля неистовствовал хасмин.
     Огромная река пересекала город. В ночи блестела ее черная  вода.  Вдоль
берегов с якорными цепями ветер гнал корабли.  Сверкнула  молния,  и  Баодад
Анти-Земли (Багдад на Земле) предстал перед беглецом как вычурный рисунок.
     Хлестал песчаный дождь.  Под  пальмами  вспыхивали  фиолетовые  шаровые
молнии. Гурфа причалила  к  галере;  Конрад  и  Искандер  взобрались  на  ее
палубу. Землянин увидел скованных цепями  гребцов,  которые  спали,  положив
головы  на  чугунные  цепи.  Некоторые  переворачивались   и   стонали,   их
исполосованные спины кровоточили; другие  шептали  во  сне  какие-то  имена.
Больше всех страдали те, кто был под бизань-мачтой.
     Являясь представителем Воды, Конрад получал  дополнительные  силы,  как
только приближался к  родной  стихии.  Его  зрение  и  слух  обострились,  а
полученные в ходе эпического прорыва раны  быстро  зарубцевались.  В  полной
темноте  он  различал  огоньки  на  вершинах  мачт,   слышал   потрескивание
кораблей, его мысль улавливала безграничное отчаяние  пленников.  Почти  все
из них были христианами, многие - из Меропы.  Некоторые  сидели  на  галерах
уже по двадцать лет; это были живые  трупы,  чьи  раны  растравливала  соль.
Глухой ропот перешел в грустную песню.

                Соленая вода! Ветер тело нам ласкает,
                Кнут на части разрывает!..

     Кто-то пел молодым, ломаным голосом, а хор подхватил:

                Земля далеко...
                Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!

     Соло простонало:

                Как далеко теплый берег Феранции,
                Матери руки и губы любимой!
                Ну поднимай, поднимай же весло!

     Голос певца был  поставлен  как  хорошо  настроенная  виола;  тот,  кто
говорил, был так же молод и,  наверное,  недавно  попал  на  галеры.  В  его
речитативе слышалась нежность, но не было покорности судьбе. Он говорил:

                Я взял на плечи Тау, положил,
                Хорошим делом Богу послужил.
                Любовь моя, ты жди всегда,
                Я приплыву к Святой Земле,
                Под нами есть вода!
                Грехи свои я тотчас замолю
                И при священнике женюсь.
                Но я в аду! В аду я нахожусь!
                С кем спишь? Я за тебя молюсь.

     И хор снова подхватил:

                Соленая вода! Ветер тело нам ласкает,
                Кнут на части разрывает!..
                Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!

     Зазвучал старый, хриплый голос:

                У меня были замки, и земли, и хлеб,
                И к столу сыновья собирались.
                Руки мне целовали они. Я не слеп:
                Сейчас хлеб собрали, значит, старались!
                Я же лучше для Тау хотел и молился в саду!
                Сыновья! Не молчите, не смейтесь, это грешно!
                Я в аду! Нахожусь я в аду!
                Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!

     И запел третий голос:

                Ветер я люблю в открытом море,
                Его мощь в раздутых парусах;
                И единственное мое тут горе,
                Что свобода только на устах.
                Нет налогов, короля, одежды,
                У меня лишь ветер за спиной.
                О свободе все мои надежды,
                Это скажут волны, пена и прибой.
                В море, как в небе, ангелы с нами.
                Кнут полосует нам спины с рубцами,
                Я и не думал, что вяжут цепями...
                Да, я молюсь, чтоб не быть под волнами.
                Только терпенье меня и спасло.
                Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!

     Они  пели,  и  Конрад  начинал  понимать,  почему  Зубейда,  нежная   и
коварная, влюбленная представительница Земли и Огня, направила его сюда...
     А хор продолжал полную отчаяния песню:

                До тех пор, пока не потеряли
                Зубы, волосы, себя,
                Будем кланяться! Покорными мы стали
                Без надежды... ведь она слепа!
                Спины от побоев волдырями покрываются.
                Поясницу сгибает кнут.
                Кнут нам тело изрежет, даже кости ломаются;
                Весла, цепи и соль руки в кровь изотрут.
                Не устать бы, мой брат, не упасть,
                За борт выбросят голых, как кости...
                От стрелы ослабел я в саду.
                Но народ я не предал! Грешно!
                Но в аду я, в аду!
                Поднимай, поднимай же, брат мой, весло!

     Наступила тишина.
     - Вставайте, феранки! - сказал не  похожий  на  другие  голос,  который
ничего общего с этой полной отчаяния песней не имел.
     Тень  перешагнула  натянутые  бортовые  леера.  Вторая  (голубая)  луна
осветила блестящий панцирь из неизвестного металла.
     У человека в руке был меч, за ним следовал лев. Кое-кто из  каторжников
выпрямился, а тот, что был ближе всех, сказал на прованском языке:
     - Да это один из рыцарей Тау!
     - Замолчи, - прошептал другой. - Это  всего  лишь  видение...  или  еще
хуже! Смотри: у него на кольчуге полумесяц!
     - Это всего лишь военная хитрость, - сказал Конрад. - Я оттуда,  откуда
и вы, родственник Великого  Магистра  Гуго  Монферратского.  Братья  мои,  я
решил освободить вас. Много ли среди вас феранков?
     - А что мы теряем? -  послышался  молодой  голос,  в  котором  не  было
никакого смирения. - Умереть под кнутом или  от  удара  ятагана...  На  этих
кораблях нас больше двухсот, мой принц. Но мы скованы цепью, а  у  тех  есть
оружие.
     Дрожь пробежала по исполосованным спинам. Потом кто-то шепнул:
     - Тревога! Надсмотрщик!
     Все легли на палубу. Тень в форме бочки  поднималась  по  трапу  судна;
человек шатался, держа в руках хлыст, он был явно пьян.  Он  хотел  еще  раз
ударить по нывшим от  боли  телам,  но  покачнулся,  и  узкие  ремни  хлыста
просвистели в пустоте. Конрад сдержал свой гнев:  "Не  нападать  на  местных
жителей без провоцирующих действий". Тому,  кто  составлял  Устав  Свободных
Светил было легко написать такое! Но пьяный приближался, ругаясь. Он  поднес
фонарь к сверкающему силуэту:
     - Что это такое? Клянусь Тервагантом, феранк не скован цепями!
     Он поднял хлыст. Но длинное тело, золотистое и грациозное, бросилось  с
бортовых лееров: Искандер раздавил эту скотину.  Монферрат  вытер  щеку,  на
которую  попала  кровь.  Он  чувствовал  себя   связанным   с   каторжниками
Анти-Земли и скомандовал второму стражнику, остававшемуся в темноте:
     - Снимите цепи с пленников.
     Вышел капитан с обнаженной саблей. Искандер поднял  голову  и  зарычал.
При виде убитого стражника и огромной кошки, которая  его  терзала,  человек
открыл было рот, чтобы закричать, поднять тревогу на остальных кораблях.  На
этот раз Конрад  без  колебаний  навел  свой  бластер  и  выстрелил.  Однако
появились и другие тени; каторжники увлеченно  наблюдали  за  развернувшейся
борьбой, предупреждая своего освободителя:
     - Осторожнее, справа, сынок! Сейчас слева!
     Видя  это,  второй  стражник  открыл  замки  на  цепях,  что  связывали
шестерых гребцов. Эти окровавленные, изможденные люди выпрямились и,  пустив
в ход наручники, начали наносить удары стражникам. Кое у кого в  руках  были
обломки весел и обрубки канатов.  Схватка  была  недолгой,  но  упорной;  на
палубе везде валялись убитые стражники.
     - А сейчас - на другие корабли! - сказал Конрад.
     Всего  было  шесть  судов:  три  галеры  по  восемьдесят   пар   весел,
флагманский  корабль  и  две  фелуки.  Так  как  большинство  каторжан  были
моряками,  абордаж  прошел  изящно.  Только   флагманский   корабль   оказал
сопротивление, но Искандер совершил чудо, раскалывая, как  скорлупу,  головы
в тюрбанах, кроша мясо. Среди феранков были два  рыцаря,  которые,  подобрав
сабли, радостно работали ими молча.
     Сидя на мостике командующего галерами, де Фамагуст, появившийся  откуда
ни возьмись, из измерения ESP или какого-нибудь  другого,  считал  павших  и
отпускал им грехи.
     Когда   каторжане   овладели   флагманским    судном,    рыцари-феранки
представились Конраду:  граф  Альфаж  и  рыцарь  Эстандуер.  Молодой  певец,
который  все  еще  помнил  свою  милую  в  Феранции,  оказался  кузнецом  из
Арманьяка; богатый купец,  который  обвинял  своих  детей,  был  из  Оверна:
корсар, который мечтал только о свободе, назвал себя Тьерри. Конрад  поручил
им командование на захваченных кораблях. В мгновение ока  палубы  и  мостики
были расчищены, трупы выброшены  за  борт,  а  каторжане,  сбросившие  цепи,
снова оказались у весел. Меркуриус де Фамагуст благословил этих людей.
     - Мы поднимемся вверх по Тигру, - объявил он, - и да поможет  нам  Бог,
братья мои, это будет тяжело. На полпути нам нужно  будет  сжечь  корабли  и
отправиться в Фалестию пешком.
     - Я не знаю, -  сказал  с  сомнением  корсар,  -  как  встретят  нас  в
Иерушалаиме.
     - Вас встретят  с  распростертыми  объятиями,  -  сказал  Конрад.  -  Я
ручаюсь за это.


                             Проявление ярости

     Новость о том, что бесчисленная армия халифа Абд-эль-Хакима вступила  в
Моавский край, разнеслась  по  Иерушалаиму  как  удар  молнии.  До  сих  пор
рыцарям Тау приходилось сражаться с  Дамасском  и  пустыней:  неравные  силы
противостояли  друг  другу.  Но  двести  тысяч  янычар  и  регулярных  войск
Баодада, пятьсот тысяч монголов с  плоскогорий  хлынули  на  ничтожно  малый
Сион.
     В королевском дворце об этом еще не думали. На совете  крупные  вассалы
поздравляли короля Ги; патриарх  благословлял  брак,  махая,  как  крыльями,
украшенными  жемчугом  рукавами;   рядом   с   королем   стоял   Жильбер   с
высокомерным,  мраморным  лицом.  Завтра  он  женится  на  Анне.  В  воротах
Эль-Асбата показался гонец, прибывший из пустыни. Он так гнал  своего  коня,
а на его лице была такая маска из пыли и крови, что его тут же пропустили  в
зал капитулярия. Поначалу великие мужи не узнали его: это был  лишь  сборщик
налогов. Случай забросил его к границам  королевства  на  горящие  развалины
крепости  спустя  полчаса  после  ухода  Абд-эль-Малека.  Этот   предвестник
несчастья очень спешил, он тяжело дышал, язык его во рту был черным.
     Не произнеся ни слова, гонец упал на  колени  перед  королем  и  бросил
перед святейшим  собранием  одеревенелый  мешок,  покрытый  клейкой  массой.
Веревка зацепилась за изображения сказочных чудовищ на троне, и этот  своего
рода бурдюк раскрылся.
     Из него выкатились три головы:  широко  раскрытые  глаза  были  белыми,
густая жидкость капала из зияющих отверстий шей. С  самой  маленькой  головы
спадала голубая копна длинных женских волос. Ги узнал своих вассалов  по  ту
сторону реки Иордан.
     Поспешно поднявшись по ступенькам к своему трону, он закричал:
     - Дама Эсшив из Триполи! Графиня Генезарета... Что вы хотите  от  меня?
Чем я могу вам помочь?
     Так Жильбер узнал, что у него была старшая сестра.
     Синие губы почти не шевелились,