вопил Люлю и, гремя ботинками, устремился к
месту действия.
   - Ставлю двадцатку на мужика в сером! - выкрикнул Дэдлиб, сдвигая шляпу
на затылок. Юллиус молча показал большой палец и сделал глоток из своей
фляжки.
   Между тем, сектанты с боевым кличем дружно кинулись с трех сторон на
серый халат. Тот ловко уклонился от одного - сверкнуло лезвие, поднырнул
под руку другого, отбил меч третьего, сложно изогнулся и замер спиной к
нападавшим в напряженной стойке с вытянутым перед собой мечом.
   Сектанты один за другим медленно, по частям рухнули на палубу, заливая
ее кровью. Звякнул покатившийся меч.
   Ландсбергис звучно икнул.
   - Кто-нибудь принял мое пари? - без особой надежды спросил Дэдлиб. -
Юлли, дай-ка хлебнуть.
   - Ух ты! Ниндзя! - восхитился Люлю.
   Баг стоял, молча сжимая меч. Такие приемы фехтования были ему очень
хорошо знакомы: они зародились в глубокой древности в Цветущей Средине, а
впоследствии были заимствованы нихонцами. Но нихонцы заимствовали -
вернее, им позволили заимствовать - только внешнюю школу. Была еще
внутренняя. Баг равно владел и той, и другой.
   - Управление внешней охраны! - выходя вперед, негромко, но веско бросил
Баг серому халату и показал ему пайцзу. - Вы задержаны для дачи показаний
по делу государственной важности.
   Бросьте меч. - И серому от ужаса Ландсбергису: - Вы также задержаны,
Дзержин Ландсбергис. Нам все известно.
   Паром, заваливаясь на корму, кренился все безнадежнее. До скачущих в
нетерпении серых балтийских волн оставалось уже каких-нибудь десять шагов
из тех сорока, которые разделяли палубу и поверхность моря в начале
путешествия. Совсем ведь, если посмотреть на часы, недавно.
   Серый халат вложил меч в ножны и сел на палубу, скрестив ноги.
   Баг знал, что будет дальше. Серый халат продемонстрирует искусство
разрубания единым ударом из положения сидя, когда движение извлекаемого из
ножен меча переходит в поражение цели. Неподготовленному человеку мимо
него живым не проскользнуть.
   Неподготовленному.
   Но не Багу.
   Не Багу по прозвищу Тайфэн.
   "Карма", - подумал Баг и с мечом в руке пошел на него.
   И за какое-то мгновение до того, как чужой хищный меч уже готов был
вспороть его тело снизу вверх, от живота и до левого плеча, Баг
непостижимым для окружающих образом оказался лежащим на боку на палубе.
   Меч Бага описал затейливую восьмерку. Голова противника качнулась и
упала назад.
   Баг поднялся и в строгой, печальной позе замер над сидящим
обезглавленным телом противника - вполне достойного уважения, как боец,
но, по правде сказать, полного подонка. Служить международному ворюге...
затеять бойню на пассажирском пароме... Баг брезгливо сменил позу. Вытер
меч о полу халата и легким, скользящим движением отправил его в ножны.
Вынул из рукава бронзовую пайцзу и, зажав ее в ладонях, поднес к груди.
   - Намо амитофо... - прошелестел его голос.
   "Наверное, Богдан меня бы не одобрил", - подумал он как-то отстраненно.
Ну и, в конце-то концов! Еще Учитель говорил:
   благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного
поступками. Вот я и удержал.
   Он шагнул к Ландсбергису.
   А тот, выхватив из-за пазухи крест, крикнул отчаянно, почти безумно:
   - Так не доставайся же никому!
   Размахнулся и метнул крест далеко в море.
   Пенный всплеск над провалившейся в балтийскую бездну святыней Баг
увидел уже в полете.
   "Стало быть, этот аспид не только вследствие внезапных финансовых
затруднений пошел на свое страшное преступление, - промелькнуло, исчезая.
- Стало быть, в глубине души он и без того был полон ненависти ко всему,
что свято для Ордуси...
   Какой негодяй! Переродиться ему, раз уж его так манят американские
миллионы, американским скунсом!" Вода оказалась довольно холодной.
    
 
 
 
   Богдан Рухович Оуянцев-Сю, 
   Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича, 
   25 день шестого месяца, отчий день, 
   вечер 
 
 
   - А ты азарт, Богдан, - не без удовольствия проговорил Мокий Нилович,
неторопливо, по-купечески прихлебывая чай из блюдца. - Азарт...
   - Не стану спорить, - ответил Богдан сдержанно. Внутренне он весь был
напряжен, словно струна циня. - Но, вне зависимости от моих личных
качеств, дело объективно не терпело отлагательств. Мне пришлось поставить
на карту всю свою репутацию... а может, - мрачно добавил он, - и самое
бессмертную душу.
   - Это - вряд ли, - отозвался Мокий Нилович, опуская блюдце на столик.
   Они расположились в небольшой, увитой плющом беседке на крошечном
искусственном острове посреди затейливого пруда, притаившегося в глубине
сада загородного имения Мокия Ниловича. Стоило работникам Возвышенного
Управления усесться, приветливо улыбающаяся дочь Великого мужа, мелко и
грациозно ступая, пересекла водное пространство по узкому деревянному
мостику, изящные перила которого были несколько претенциозно выкрашены в
ярко-алый цвет, и принесла чай. Сообразно кланяясь, она разлила его
преждерожденным и удалилась.
   - Отсюда чудесно любоваться яблонями, - сказал Мокий Нилович, слегка
поведя рукой в сторону фруктовой части сада, - но они, к сожалению, уже
отцвели.
   Богдан был тут впервые, и поначалу, хоть это и могло показаться хозяину
не вполне пристойным, с любопытством озирался, покуда Мокий Нилович
внимательно и даже с некоторой грустинкой во взгляде слушал запись
ошеломляющего разговора нечистых на руку братьев Ландсбергисов.
   Утонченно цвели кувшинки. Несколько ив романтично и печально купали в
кристально чистой лахтинской воде свои серебристо-зеленые кроны. Здесь,
посреди старого сада, ветра совсем не чувствовалось - только время от
времени его порывы морщили воду пруда да шумели поверху дерев. Беседка
была чрезвычайно уютной, а плетеные бамбуковые кресла - на редкость
удобными. На деревянной доске над входом были четко вырезаны четыре
иероглифа: "Зал, с коим соседствует добродетель", а внутри, свешиваясь с
поперечных балок и по временам слегка волнуясь на ветру, красовались
свитки, исписанные красивыми, но незнакомыми Богдану буквами. Перехватив
его взгляд, Мокий Нилович, не прерывая прослушивания, пояснил:
   - Мой дед говорил: "Что есть добродетель? Всего лишь - Тора, остальное
- комментарии".
   - Вы с ним согласны?
   Подперев подбородок кулаком и сосредоточенно глядя в пространство,
внимательно ловя каждое слово записи, Мокий Нилович негромко ответил:
   - И он тоже был прав, Царствие ему Небесное...
   Когда запись кончилась, Мокий Нилович неторопливо размял папиросу и
закурил. А потом, прихлебнув ароматный дымящийся напиток, проговорил:
   - А ты азарт, Богдан...
   Еще с минуту они молчали. Мокий Нилович курил.
   - Ты действовал абсолютно правильно, Богдан Рухович, - наконец сказал
он. - Ты герой. Я буду ходатайствовать о твоем награждении и облегчении
епитимьи, которую наверняка наложат на тебя духовные власти за нарушение
наставлений.
   - Вот этого не нужно, - тихо, но твердо ответил Богдан. - Не нужно
смешивать. Польза для дела не уменьшает взятого на душу греха. Если князь
сочтет сообразным как-то отметить меня, я не стану возражать и любую
полученную награду буду носить с праведной гордостью, но сразу по
завершении дела обращусь в церковь с покаянием и нижайшей мольбой о
наложении суровой епитимьи. Сразу. С этим грузом на совести я дальше ни
жить, ни работать не смогу, - он запнулся. - Да и не дело людей:
   облегчать или утяжелять покаяние. Сказано в писании: мне воздаяние, и
аз воздам. Ему, - он поднял указательный палец вверх. - Но не нам.
   Мокий Нилович пристально глянул ему в глаза, а потом с уважением и
одобрением легко коснулся плеча Богдана своей прокуренной ладонью.
   - Барух хашем, - сказал он, зажав дымящуюся папиросу в углу рта. - Эти
слова подобают благородному мужу, иных я и не ждал.
   Такими работниками, как ты, Богдан Рухович, сильна наша служба.
   И тут же схватился за блюдце с остывшим чаем, словно пытаясь обыденными
действиями как-то скрыть, смазать, замаскировать этот порыв. Нилыч был
очень сдержанным человеком, и чтобы он так расчувствовался, требовалось
немало.
   - Что думаешь делать?
   - Немедленно надлежит, - сухо и четко, словно не заметив произошедшего,
начал предлагать Богдан, - скрытно и незаметно установить в хранилище Ясы
видеокамеру, чтобы иметь неопровержимые доказательства совершения
преступления лично и непосредственно Берзином Ландсбергисом. Даже если мы
его задержим с Ясой подмышкой, этот хитрец наверняка постарается убедить
суд, что нашел ее на мостовой.
   - С него станется, с аспида, - кивнул Мокий Нилович.
   - Обычно Берзин приходил работать с нею вечерами, не делая подчас
исключений и для отчих дней. Есть веские основания полагать, что и нынче в
ночь он явится. Поэтому время теперь особенно дорого.
   Со стороны берега пруда послышались легкие, частые шаги, и снова из-за
высоких кустов сирени, давно уже, к сожалению, сбросившей цвет, показалась
одетая в почему-то модное в нынешнем сезона нихонского кроя кимоно
двадцатилетняя дочь Мокия Ниловича с подносом в руках. Поднявшись на
мостик, она приветливо улыбнулась и сказала:
   - Я подумала, что этот чай в вашем чайнике уже мог остыть, и взяла на
себя смелость заварить для преждерожденных свежий...
   - Умница, Рива, - сказал Мокий Нилович, бросив окурок папиросы прямо в
пруд. Специально прикормленный и натасканный зеркальный карп весом с
хорошего поросенка вышел из глубины наперерез окурку, подождал, пока тот
потухнет, коснувшись воды, и, шумно плеснув хвостом, схватил его своими
морщинистыми губами. Поверхность пруда вновь стала девственно чистой -
лишь медленные круги растеклись по темной глади, мягко покачивая цветущие
кувшинки и лилии. - Смени тут все.
   Девушка, левой рукой держа поднос на весу, правой проворно переставила
с него на столик новый чайник и чистые чашки, разлила по ним свежий чай, а
затем составила на опустевший поднос чайник с недопитым и действительно
остывшим чаем - на улице при такой погоде чай и впрямь стынет очень
быстро, - и чашки предыдущей перемены.
   - Благодарю вас, Рива Мокиевна, - сказал Богдан.
   - Ах, что вы! - смущенно порозовев, ответила девушка и удалилась.
   - Дальше так, - продолжал Богдан, осторожно отхлебнув раскаленный и
благоуханный напиток. - Дальше у выхода из ризницы, уже на территории
города, чтобы факт выноса мог считаться совершенно очевидным и полностью
свершившимся, нужно поставить засаду. И ждать там столько, сколько
потребуется.
   Хотя, честно сказать, не думаю, что придется ждать долго - Берзин
спешит, потому что Дзержин спешит. Ну, а дальше - дело техники.
   - Сам пойдешь? - глянув на Богдана из-под своих кустистых седых бровей,
понимающе спросил Мокий Нилович.
   - Почту за честь.
   - Ты же, почитай, третьи сутки на ногах, Богдан...
   Богдан пожал плечами.
   - Столько, сколько надо, - сказал он.
   Мокий Нилович вздохнул.
   - Сам бы таким, понимаю. Да и дело - из ряда вон... Хорошо.
   Сейчас вот чай допьем, вернемся в дом - и я составлю и подпишу все
потребные бумаги. От напарника твоего что?
   - Полтора часа уж сведений не поступало, - чуть качнув головой, сказал
Богдан. - Беспокоюсь я... Парень он горячий...
   Славный, да, отличный парень. Но - горячий. А тут еще... - он запнулся.
   - Что?
   - Трудно сказать... Кто-то еще следит за Берзином, вот что.
   Я совсем случайно это заметил, в последний момент... да и то - без
уверенности, Мокий Нилович. Но - есть такая вероятность.
   Странный какой-то тип в чалме его пас возле дома... По дороге к вам я
заглянул в сеть, поглядел ориентировки - очень похоже, что из незалежных
дервишей. Они ребята довольно-таки безобидные, вроде иконоборцев, считают,
что истинная вера в ритуальных предметах и реликвиях не нуждается, что все
внешние проявления - от Иблиса, так как-то. Но, получается, не хуже нас
ведь узнали насчет Берзина и креста! Серьезно работают. От слов к делу
перешли. А значит, возможны неожиданности. Неровен час, придет им в голову
крест порушить...
   - Ох, и жмеринка накрутилась, - пробормотал Мокий Нилович.
   - Неудивительно, - сказал Богдан. - Преступление затронуло самое
средостение общественной жизни державы.
   Мокий Нилович допил свой чай и решительно встал.
   - Хао! Айда, драг еч, - сказал он, хлопнув ладонью по столу, - не время
рассиживаться. Пора ордера писать.
   Пока они пили чай, сгустились сумерки. Темные лохматые тучи летели над
Александрией, предвещая бурную и, возможно, дождливую ночь. Старые ветлы
живописно запущенной части сада глухо шумели. Бок о бок Богдан и Мокий
Нилович шли по причудливо извивающейся дорожке к внутренним вратам дома.
   - Ветер усиливается, - заметил Мокий Нилович.
   - Вижу, - озабоченно ответил Богдан. - Не было бы шторма...
   Мокий Нилович даже остановился.
   - Ну, знаешь! "Евлампию" никакой шторм не помеха!
   - Это пока он на плаву, - ответил Богдан.
   - Ты думаешь...
   - Ничего я не думаю, драг прер еч. Беспокоюсь просто.
   Сердце не на месте.
   Когда они поднялись на рабочую террасу, Мокий Нилович, левой рукой
время от времени рассеянно поигрывая висящей на поясе тяжелой печатью,
сразу присел в кресло к компьютеру и зашуршал клавишами. Неподалеку, дыша
теплом и уютом, усердно боролась с непогодой предусмотрительно разогретая
бронзовая отопительная жаровня.
   Богдан вынул телефон и позвонил домой.
   - Фирузе! - отвернувшись от погруженного в составление потребных бумаг
Мокия Ниловича и прижимая трубку к уху, вполголоса сказал Богдан. - Я не
приду сегодня, родная.
   Понимаешь - я в засаде... Я помню, помню, что завтра у тебя воздухолет,
и обязательно отвезу тебя на вокзал, но сейчас мне никак не вырваться...
   - Богдан, любимый, - жена говорила на редкость сухо. - Я далека от
того, чтобы делать тебе замечания, и ни мгновения не сомневаюсь, что ты
меня проводишь подобающим образом. Но мой долг.... мой просто-таки женский
долг... ведь сама девочка не посмеет тебе ничего сказать, постесняется...
По отношению к молодой ты ведешь себя непристойно. Не побоюсь этого слова,
прости за возможную грубость, милый - нечеловеколюбиво.
   - Да я понимаю! - в отчаянии закричал Богдан, размахивая свободной
рукой. - Фира, я все понимаю! Но я в засаде!!
    
 
 
 
   Ризница Александрийской Патриархии, 
   26 день шестого месяца, первица, 
   ночь 
 
 
   Ничто не напоминало о том, что сезон белых ночей в разгаре.
   Улицу освещали лишь жестоко мотающиеся фонари, и разыгравшийся не на
шутку ветер гудел в проводах. Сорванные стихией листья летели вдоль по
пустынной мостовой; ни одна повозка не проносилась мимо.
   - Мои люди будут ждать ваших распоряжений в подсобном помещении
проходной, - четко рапортовал Богдану Максим Крюк. - Только что мы еще раз
проверили связь - каждое ваше слово они слышат отлично. Постарайтесь
только остановиться поближе ко входу.
   - Постараюсь, - ответил Богдан, в последний раз придирчиво ощупывая
наклеенную бороду. Борода была в порядке. - Имейте в виду, хорунжий:
формально группой захвата руководите вы. Так что, в случае успеха, ждите
повышения.
   - Разумеется, жду, - ответил честный козак.
   Богдан улыбнулся, кивнул ему и взялся за ручку двери таксомотора.
Хорунжий браво приложил пальцы к торчащему из-под фуражки чубу.
   - Ступайте, - сказал Богдан, открывая дверцу повозки.
   Максим Крюк повернулся и молодецкой поступью двинулся к светящемуся
окошками павильону проходной.
   Богдан сел за руль и, мягко тронув повозку с места, проехал полсотни
шагов и свернул за угол. Здесь он должен был ждать рапорта о том, что
злоумышленник с добычей покинул ризницу, а затем, под видом обычного
таксиста, подъехать к нему и, когда мерзкий Ландсбергис сядет в повозку -
взять. И все будет кончено.
   Время тянулось нестерпимо медленно. Богдан не глушил мотор, и его
сдержанное урчание действовало убаюкивающе. В глаза будто насыпали мелкого
песку или пепла. Третья ночь...
   Гудел и свистел ветер, и где-то на одном из соседних домов гремела
кровля.
   Запиликала трубка. Сон смело, словно селевым потоком; уже через
мгновение Богдан хриплым от волнения голосом сказал:
   - Да?
   - Он взял Ясу! - раздался приглушенный, восторженный от осознания
уникальности происходящего голос наблюдателя.
   - Запись?
   - Ведется с того момента, как объект вошел в хранилище. Он для вида еще
пошуршал там бумажками с полчаса, а теперь - выходит.
   - С нами Бог, - сказал Богдан.
   - С нами Бог, прер еч, - ответила трубка, и Богдан дал отбой.
   Прошло еще пять минут, и вновь раздался сигнал.
   - Да!
   - Объект прошел через проходную.
   - И?
   - Встал на тротуаре, ждет такси.
   Богдан машинально глянул на часы. Было без двенадцати час.
   Даже в такой момент корыстолюбец постарался выйти из ризницы так, чтобы
еще не начала действовать ночная надбавка на пользование таксомотором...
   Отчего-то это было особенно отвратительно.
   Торопливо перекрестившись, Богдан положил правую руку на рычаг
переключения скоростей.
   В прыгающем свете качающихся фонарей он издалека увидел нервно
топчущуюся у врат ризницы безнадежно одинокую фигуру в широком плаще
поверх длинного, едва ли не пят, халата. Полы плаща полоскало на ветру.
   Ландсбергис тоже увидел повозку издалека и отчаянно замахал рукой,
привлекая к себе внимание. Богдан представил себе, в каком он состоянии -
страх и надежда, дикий страх и отчаянная, нелепая надежда: вот-вот все
закончится, вот-вот, совсем немного осталось, вот он приближается,
спасительный зеленый огонек... и это гипертрофированное, извращенное,
доведшее до страшного преступления желание помочь попавшему в беду
старшему брату... Но разве лишиться денег - это беда? Еще две с лишним
тысячи лет назад Учитель сказал: "С теми, кто устремляется к Пути, но
стыдится гадкой пищи и ветхой одежды, благородному мужу не о чем
разговаривать". И все-таки, все-таки... "Бедняга", - на пробу подумал
Богдан, подруливая к Ландсбергису. Вотще.
   В его душе не было сострадания к преступнику.
   Не было ожесточения, не было гнева, не было ненависти. Но и сострадания
не было. Было одно только точное знание того, что противуобщественные
действия Ландсбергиса должны быть пресечены. Учитель говорил: "Благородный
муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками". На
этом речении стоят человекоохранительные органы.
   - Ну и погодка! - весело и нервно, с нездоровым возбуждением в голосе
заявил Ландсбергис, садясь в повозку рядом с Богданом. Одной рукой он
торопливо захлопнул дверцу и тою же рукой опустил воротник плаща. Другая
рука у него была словно неживая, словно он локтем прижимал к себе нечто
весьма тяжелое, укрытое под широким плащом. - Врагу не пожелаешь.
   Слава Богу, что вы тут проезжали! Лигоуский проспект сделайте... и
поскорее.
   Богдан, продолжая одну руку держать на баранке, другую положил на
спинку сиденья за спиною преступника и заглянул ему прямо в глаза.
   - Цзюйжэнь Ландсбергис, - тихо и проникновенно спросил он.
   - Совесть у вас есть?
   Несколько мгновений лицо преступника не менялось, словно сделавшись
деревянным. Наверное, Ландсбергису казалось, что ему послышалось. Потом в
глазах его мелькнул животный ужас, он судорожно завозился, пытаясь
нащупать ручку дверцы. Но дверцу на его стороне повозки можно было теперь
отворить только снаружи. И сделают это уже козаки.
   Сострадания к нему Богдан так и не ощутил. Неожиданно сам для себя он
одним движением сорвал накладную бороду и вновь заглянул в самую душу
преступнику. У того отвалилась челюсть.
   - Подмышкой, да? - спросил Богдан.
   И тогда святотатец и вор тоненько, жалко завыл.
   От проходной уже бежал, гремя сапогами, одной рукою придерживая
фуражку, а другой - шашку, хорунжий Крюк; за ним поспешали двое его
подчиненных.
   И тогда Богдан, не в силах долее сдерживать праведного торжества,
звонко выкрикнул:
   - Дырку от бублика ты получишь, а не великую Ясу Чингизову!