ий может придумать  людей
наизнанку, антигравитацию или  миры  вроде  гантелей.  Интерес  возникает,
когда все это переводится на  язык  повседневности  и  все  прочие  чудеса
начисто отметаются.  Тогда  рассказ  становится  человечным.  "Что  бы  вы
почувствовали и что бы могло с вами случиться - таков  обычный  вопрос,  -
если бы, к примеру, свиньи могли летать и одна  полетела  на  вас  ракетой
через изгородь? Что бы вы почувствовали и что бы могло с  вами  случиться,
если бы вы стали ослом и не в состоянии были никому сказать об  этом?  Или
если бы вы стали невидимы?" Но никто не  будет  раздумывать  над  ответом,
если начнут летать и изгороди и дома,  или  если  люди  обращались  бы  во
львов, тигров, кошек и собак на каждом шагу, или если бы любой по  желанию
мог стать невидимым. Там, где все может случиться, ничто не вызовет к себе
интереса.  Читателю  надо  еще  принять  правила  игры,  и  автор  должен,
насколько позволяет такт, употребить все усилия,  чтобы  тот  "обжил"  его
фантастическую гипотезу. С помощью правдоподобного предположения он должен
вынудить  у  него  неосторожную  уступку  и   продолжать   рассказ,   пока
сохраняется иллюзия. Именно в этом состояла известная  новизна  моих  книг
при их появлении. Исключая книги о научных  исследованиях,  фантастическая
сторона произведения до тех пор сводилась к волшебству. Даже  Франкенштейн
устроил  какой-то  волшебный  фокус,  чтобы  оживить  свое   искусственное
чудовище. Как-никак, надо было дать ему душу. Но в конце прошлого века  от
магии было уже мало проку: никто  больше  ни  на  минуту  не  верил  в  ее
результаты.
   И вот тогда мне пришло в голову, что, вместо того чтобы,  как  принято,
сводить читателя с дьяволом или  волшебником,  можно,  если  ты  не  лишен
выдумки, двинуться по пути,  пролагаемому  наукой.  Это  не  было  великим
открытием. Я только заменил старый фетиш новым и  приблизил  его,  сколько
было возможно, к настоящей теории.
   Коль скоро читатель обманут и поверил в твою  фантазию,  остается  одна
забота: сделать остальное реальным и человечным. Подробности надо брать из
повседневной действительности  еще  и  для  того,  чтобы  сохранить  самую
строгую верность первоначальной фантастической посылке, ибо всякая  лишняя
выдумка,  выходящая  за  ее  пределы,  придает  целому   оттенок   глупого
сочинительства. После того как фантастическая гипотеза высказана,  интерес
повествования  сосредоточивается  на  том,  чтобы  наблюдать   чувства   и
поведение человека под новым углом зрения. Можно вести рассказ, не  выходя
из границ индивидуального опыта, как делает Шамиссо в "Петере Шлемиле",  а
можно, как в  "Путешествиях  Гулливера",  расширить  рамки  и  подвергнуть
критике общественные институты  и  человеческие  недостатки.  Мое  давнее,
глубокое и не остывающее с годами восхищение Свифтом можно заметить в этом
сборнике  на  каждом  шагу;  оно  особенно  сказалось  в  моей  склонности
обсуждать  в  романах  современные  политические  и  социальные  проблемы.
Литературные  критики  неисправимы:  они  оплакивают  художественность   и
непосредственность, утраченные мною после того, как я написал ранние вещи,
и обвиняют меня в том, что позднее я все более склонялся  к  полемике.  Но
это просто застарелая  привычка,  -  ведь  еще  покойный  мистер  Зангвилл
жаловался в своей рецензии  1895  года,  что  моя  первая  книга,  "Машина
времени", посвящена "нашим нынешним невзгодам". В  "Машине  времени"  было
столько же философии, полемики и критического отношения к жизни, как  и  в
романе "Люди как боги", написанном 28 лет спустя. Не больше и  не  меньше.
Ни в одной книге я не мог уйти от жизни  в  целом,  сосредоточив  внимание
исключительно на индивидуальных переживаниях. От  современных  критиков  я
отличаюсь тем, что нахожу эти стороны неразъединимыми.
   Несколько лет я выпускал ежегодно по  "научно-фантастической  повести",
как их называли, иногда даже больше. В дни студенчества мы много  говорили
о  возможном  четвертом  измерении  пространства;  мне  пришла  в   голову
совершенно очевидная идея, что события можно представить в  жесткой  рамке
четырех измерений пространства и времени: эта магическая уловка  позволила
заглянуть на минутку в будущее; оно оказалось совсем не таким,  как  тогда
самодовольно предполагали, считая, что Эволюция  работает  на  человека  и
делает  для  него  мир  все  лучше  и  лучше.  "Остров  доктора  Моро"   -
произведение, полное юношеского богохульства. Время  от  времени,  хотя  я
редко признаю это, мир показывает мне отвратительную гримасу. Он  состроил
гримасу как раз тогда, и я постарался выразить как можно более  явно  свое
представление о том, сколько бессмысленного страдания гнездится на  божьем
свете. "Борьба миров"  была  новой,  после  "Машины  времени",  атакой  на
человеческое самодовольство.
   Все эти три книги выдержаны  в  свифтовской  традиции  и  преднамеренно
жестоки. Но в глубине души я не пессимист и не оптимист. Мир безразличен к
человеку,  и  настойчивая  человеческая  мудрость  не   встретит   в   нем
предумышленного сопротивления. В конце  концов  довольно  легко  извлекать
художественные эффекты из зловещих сторон жизни. Страшные рассказы  писать
проще, чем веселые и возвышающие. В "Первых людях на  Луне"  я  постарался
исправить выстрел Жюля  Верна:  мне  хотелось  взглянуть  на  человечество
издалека и высмеять  последствия  специализации.  Верн  не  высадил  своих
героев на Луне, потому что он не  знал  о  радио  и  не  имел  возможности
послать на Землю радиограмму. Поэтому его снаряд должен был вернуться. А в
моем распоряжении было радио,  которое  как  раз  тогда  изобрели,  и  мои
путешественники смогли высадиться и даже осмотреть часть Луны.
   Два последних романа выдержаны в оптимистическом духе. "Пища  богов"  -
это фантазия о том, как изменился масштаб  человеческих  дел.  Теперь  все
чувствуют, что он изменился; мы замечаем эту  перемену,  наблюдая  мировой
беспорядок, но в 1904 году такой взгляд не был  слишком  распространен.  Я
подошел к нему, размышляя о возможностях ближайшего будущего, которым была
посвящена моя книга "Предвиденья" (1901). Последний  роман  -  утопический
[речь идет о романе "В дни кометы"]. Мир морально  очищен  газом,  который
оставил благотворный хвост кометы.
   Почти последний из  моих  "научно-фантастических  романов",  "Люди  как
боги", был написан семнадцатью годами позже "Дней кометы" и не  включен  в
этот сборник. Он не устрашал и не запугивал - и не имел большого успеха. К
тому времени мне уже надоело обращаться с игривыми иносказаниями  к  миру,
занятому саморазрушением.  Я  был  слишком  уверен,  что  близкое  будущее
готовит людям сильные и жестокие переживания, - и не хотел обыгрывать  это
в книгах. Но прежде чем расстаться с фантастикой, я написал две сатиры, не
вошедшие  в  этот  сборник:  "Мистер  Блетсуорси  на  острове  Рэмполь"  и
"Самовластье мистера Парэма". В них есть, мне кажется, веселая горечь.
   "Самовластье мистера  Парэма"  -  это  роман  о  диктаторах;  но,  хотя
диктаторы нас окружают, ему так и не удалось выйти дешевым изданием. Книги
этого рода сейчас так глупо рецензируют, что их вряд  ли  могут  правильно
понять. Читателей предупреждают,  что  в  моих  сочинениях  есть  идеи,  и
советуют  не  браться  за  них;  над  новыми  книгами  тяготеет  фатальное
подозрение. "Остерегайтесь возбуждающих  средств!"  Едва  ли  имеет  смысл
говорить, что последние мои книги так же легко читаются, как и  ранние,  и
гораздо больше ко времени.
   Наскучивает писать  о  воображаемых  вещах,  если  они  не  затрагивают
воображения читателей, и в конце концов перестаешь даже  задумывать  новые
романы. Мне кажется,  что  мне  лучше  держаться  ближе  к  реальности;  я
предлагаю рабочий анализ наших все углубляющихся социальных противоречий в
таких книгах, как "Работа, богатство  и  счастье  человечества"  и  "После
демократии". Мир, потрясаемый катаклизмами, не нуждается в новых фантазиях
о катаклизмах. Эта  игра  сыграна.  Кому  интересны  причуды  вымышленного
мистера Парэма с улицы Уайтхолл, когда мы ежедневно можем  наблюдать  г-на
Гитлера в  Германии?  Какая  человеческая  выдумка  может  устоять  против
фантастических шуток судьбы?  Я  зря  ворчал  на  рецензентов.  Реальность
принялась подражать моим книгам и готова меня заменить.

   1934



ВЕК СПЕЦИАЛИЗАЦИИ
   Пер. - В.Иванова

   В каждом из нас есть что-то от граммофона, но так называемая выдающаяся
личность, которая произносит  публичные  речи  об  образовании  и  книгах,
раздает награды и открывает  учебные  заведения,  -  это  уже  законченный
граммофон. Эти люди все время говорят одно и то же и всегда одним и тем же
тоном. Если каждый  из  них  по  правде  личность,  то  зачем  бы  им  так
поступать?
   Я не могу  не  подозревать,  что  где-то  в  преисподней  идет  оптовая
торговля пластинками для этих знатных граммофонов, причем отдают их  почти
задаром. Не иначе, как они там  наладили  массовое  производство  речей  о
"бессистемном чтении" и о том различии  между  "современной"  и  серьезной
литературой, о котором болтает сейчас без устали кто  попало.  Граммофоны,
кое-как  замаскированные  под   епископов,   еще   менее   замаскированные
граммофоны, которые называются выдающимися государственными  деятелями,  а
также граммофоны - кавалеры ордена Бани и граммофоны - члены  Королевского
Общества вновь и вновь начинают талдычить нам об этом и будут талдычить то
же самое нашим внукам, когда  мы  умрем,  а  наши  слабые  протесты  будут
забыты.
   И почти столь же беззастенчиво любят они повторять, что нынешний век  -
век специализации. Нам всем знакомы томно опущенные веки одной  выдающейся
личности, когда она  одаряет  нас  этим  открытием,  и  мы  помним,  какие
поучительные выводы из этого следуют, какие напыщенные предупреждения  нам
преподносятся и что это все за велеречивая чепуха.
   Наш век - что угодно, но только не век специализации. Во  всей  истории
человечества едва ли был век, который с меньшим основанием можно  было  бы
именовать веком специализации. Не надо долго думать, чтоб  это  понять.  В
наш век происходят такие перемены, как никогда  прежде:  меняются  условия
быта, меняется средняя продолжительность жизни, меняется сам ритм жизни, -
а  это  все   несовместимо   со   специализацией.   Ведь   человек   может
специализироваться только в стабильной обстановке.
   В высшей степени благоприятствовали, например, специализации те условия
жизни,  которые  существовали  в  Индии  в  прошлом  поколении.  Вчерашние
жестянщик или портной, колесный мастер или аптекарь работали почти  в  тех
же условиях, в каких работали люди тех же профессий за пять веков до  них.
Они располагали теми же средствами, тем  же  инструментом  и  материалами,
делали одни и те же вещи для одних и  тех  же  целей.  В  узких  границах,
поставленных ему, каждый из них доводил работу до совершенства, его руки и
его ум были подчинены его профессии. Даже его одежда и манера держать себя
определялись его  профессией.  Короче,  это  был  высокоспециализированный
человек. Эти свои профессиональные качества и отличия он передавал  своему
сыну. В социальной  жизни  логическим  выражением  такой  высокой  степени
специализации стала каста. И действительно, что,  кроме  касты,  могло  бы
лучше  выразить  эти  классовые  особенности?  Но   для   нашего   времени
характерно, как нетрудно  заметить,  исчезновение  каст  и  неустойчивость
классовых различий. Если посмотреть на условия промышленного производства,
окажется, что специализация сохраняется в той  только  мере,  в  какой  на
профессию не воздействуют изобретения и нововведения.
   Очень консервативна, например, строительная профессия. Кирпичная  стена
сегодня возводится почти так же, как двести лет  назад,  а  следовательно,
каменщик  -  высококвалифицированный  специалист,  каким  он  и  останется
навсегда. Тот, кто не  прошел  длительной  и  трудной  выучки,  не  сможет
правильно укладывать кирпич. И  нужно  быть  хорошим  специалистом,  чтобы
пахать землю на лошадях или править кэбом  на  улицах  Лондона.  Шляпники,
башмачники, вообще все кустари специализированы до такой высокой  степени,
которая вовсе не требуется ни в одной из современных профессий.
   С появлением машин узкопрофессиональное мастерство исчезает, а на смену
ему приходит интеллект. Любой понятливый человек за день или за два сможет
научиться   водить   трамвай,   чинить   электропроводку   или   управлять
строительными механизмами или паровым плугом. Конечно, для этого он должен
быть развитее в умственном отношении, чем средний каменщик, но он  гораздо
меньше нуждается в специальных навыках. Для того, чтобы  починить  машину,
нужны специальные знания, а не специальная выучка.
   Это исчезновение специализации наиболее заметно в  армии  и  флоте.  Во
времена Греции и Рима война была особой  профессией,  требовавшей  особого
типа людей.  В  средние  века  приемы  войны  были  так  разработаны,  что
пехотинец играл роль неквалифицированного рабочего, и всего только сто лет
назад еще нужны были длительная  тренировка  и  навыки  дисциплины,  чтобы
обычный человек мог быть превращен в настоящего солдата.  И  даже  сегодня
традиции еще очень сильны, что проявляется и в  том,  сколько  нелепого  и
лишнего в военной форме и в остатках тупой  муштровки,  которая  была  так
важна во времена рукопашных схваток, чтобы солдат был чем  угодно,  только
не человеком.
   Несмотря на все уроки Бурской войны, мы все  еще  склонны  верить,  что
солдат - это  существо,  которое  идет  в  стройной  шеренге,  по  команде
поднимает ружье, и спускает курок, и послушно приказам до  такой  степени,
что нужды в собственной голове не испытывает. Мы все еще считаем, что наше
офицерство должно быть выдрессировано, подобно неким благородным  цирковым
животным. Их учат обращаться с положенным по уставу оружием  вместо  того,
чтобы развивать их интеллект  и  способность  использовать  все  подручные
средства.
   И действительно, когда начнется  Великая  европейская  война  и  в  ход
пойдут автомашины, велосипеды, беспроволочный  телеграф,  самолеты,  новые
снаряды любого калибра и назначения, а вслед за ними нахлынут  в  процессе
непредусмотренно  широкой  мобилизации  огромные  массы  сметливых  людей,
военная  каста  исчезнет  за  первые  же  три  месяца,  в  то  время   как
разносторонние, инициативные, развитые люди займут свое место.
   Так случится не только с военной кастой,  но  и  со  специализированной
правящей верхушкой, взращенной в закрытых учебных заведениях.
   Предположение, что наш век -  век  специализации,  порождено  смешением
понятий  "специализация"  и  "разделение  труда".  Отсюда  и  неправильная
постановка технического  образования,  которая  приносит  нам  неизмеримый
вред. Нет сомнения, что наш век - это век все  более  широкой  кооперации.
Вещи, которые раньше делал высококвалифицированный  специалист,  например,
часы, теперь изготовляются в огромных количествах  сложными  машинами  при
объединенных усилиях  множества  людей.  Каждый  из  них  может  временами
проявлять  при   выполнении   какой-то   особо   сложной   операции   свой
высокоразвитый интеллект,  но  он  не  делает  всю  вещь  целиком,  он  не
специализирован.
   Особенно это заметно в научных изысканиях. Проблема или часть проблемы,
на которой сосредоточено  внимание  отдельной  личности,  теперь  зачастую
много уже, чем проблемы, занимавшие Фарадея или Дальтона, и вместе  с  тем
твердо  установленные  границы,  разделявшие  некогда  физика  и   химика,
ботаника и патолога, давно исчезли.
   Профессор  Фармер,  ботаник,  исследует  рак,   а   если   обыкновенный
образованный человек ознакомится с общими результатами  работ  профессоров
Девара, Рамсея, лорда Ролея и Кюри, он затруднится определить, кто из  них
химик, а кто физик.
   Классификация наук, которой с таким увлечением  занимались  наши  деды,
нам теперь только мешает.
   Интересно взглянуть на возможную причину этой несчастной путаницы между
понятиями "специализация" и "разделение труда". Я уже говорил о  том,  как
нечистая сила наладила массовое производство  граммофонных  пластинок  для
наших епископов, государственных деятелей и тому подобных  лидеров  мысли,
но если отбросить эту шуточную метафору,  я  должен  признаться,  что  все
остальное написано под влиянием моего несогласия с Гербертом Спенсером.
   Этот философ всегда настаивает на  ничем  не  подкрепленной,  по-моему,
мысли,  что  вселенная  и  каждая  вещь  в  ней  движется  от  простого  и
однородного  (гомогенного)  к  сложному  и  разнородному  (гетерогенному).
Легковерному  человеку,  одержимому  этой  идеей,  очень  легко   с   ходу
предположить, что во времена варварства люди были менее  специализированы,
чем теперь, но мне кажется, что я привел  достаточно  доказательств  того,
что противоположная версия ближе к правде.

   Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.



ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
   Пер. - Э.Башилова

   Из всех живых существ, населяющих нашу планету, один  лишь  человек  не
хочет смириться со своею судьбой. Все остальные подчиняются породившим  их
силам, и когда эти силы оборачиваются против них, пассивно  обрекают  себя
на вымирание. Человек - единственный, кто смело смотрит этим силам в  лицо
и, как только видит, что природа отворачивается от него,  стремится  найти
средства самозащиты.  Последний  из  детей  Сатурна,  он  избежал  судьбы,
уготованной им всем. Он лишил своего  прародителя  какой  бы  то  ни  было
возможности вернуть первоначальную власть и  овладел  скипетром  мира.  До
появления человека многие величественные  существа  проследовали  одно  за
другим, словно в гигантской процессии, и исчезли с лица  земли.  Это  были
чудовища, населявшие древние моря, неповоротливые амфибии, стремящиеся  во
что бы то ни  стало  выползти  на  землю,  рептилии,  динозавры,  крылатые
пресмыкающиеся мезозойских лесов, первые млекопитающие  -  колоссальные  и
нелепые,  огромные  ленивцы,  мастодонты  и  мамонты.  Они  появлялись   и
исчезали, словно неведомый гигант развлечения ради лепил их, а потом ломал
и отбрасывал в сторону до тех пор, пока не появился человек и не отстранил
эту громадную руку, которая пыталась уничтожить и его.
   Кроме человека, нет на земле ничего такого, что  восставало  бы  против
силы, породившей его, - ничего,  кроме  порожденного  человеком  огня.  Но
огонь не обладает разумом: даже немноговодный ручей или переменчивый ветер
могут его погасить. А человек противостоит обстоятельствам. Если бы  огонь
обладал разумом, он построил бы лодку и пересек ручей,  он  перехитрил  бы
ветер, переждав в укрытых от ветра местах, тлея понемногу и сберегая  себя
до тех пор, пока трава не пожелтеет и леса не станут сухими. Но ведь огонь
- всего лишь порождение человека, до человека наша  планета  не  знала  об
огне ни в одном из пригодных для жизни мест и видела его лишь  во  вспышке
молнии или в далекой светящейся диадеме вулкана. Человек приобщил огонь  к
своей повседневной жизни, заставил этого мстительного и вспыльчивого  раба
служить себе, отгонять зверей от своего ночного прибежища и охранять себя,
как охраняет его в наши дни верный пес.
   Представим  себе,  что  какой-то  вечный,  самостоятельно  существующий
интеллект веками наблюдал бы изменения жизненных форм  на  земле,  отмечая
распространение то одних, то других, их  столкновения,  приспособляемость,
преобладание одних видов над другими или вымирание, и что вдруг он стал бы
свидетелем этого  удивительного  и  впечатляющего  события  -  превращения
человекообразной обезьяны в человека.
   Поначалу  это  существо  показалось  бы  ему   рядовой   разновидностью
обитающих на деревьях и насыщающихся плодами млекопитающих; оно отличалось
бы лишь тем, что опиралось при ходьбе на палку и использовало  в