и  речи  нет.  Его
коммунистическое  общество  создано  всецело  в  интересах  сифогрантов  и
траниборов   [должностные   лица   в   "Утопии"   Томаса    Мора],    этих
глубокомысленных и умудренных опытом джентльменов, назначенных следить  за
тем, чтобы князь не подмял под  себя  других.  Вот  вам  еще  один  пример
вигизма, видящего цель свою в том, чтобы сократить цивильный лист  короля.
В этом истинная сущность конституционализма  восемнадцатого  века.  Вигизм
Мора полон утилитаризма, а не очарования цветка. В его городах -  всех  на
один лад, так что "кто узнает один город, тот  узнает  все",  -  бентамист
пересмотрел бы свою полную скептицизма теологию и признал бы существование
рая.
   Как и всякий виг. Мор ставит разум выше воображения и  не  в  состоянии
постичь магические чары золота, используя для  пущей  убедительности  этот
благородный металл на сосуды самого грязного назначения; он  не  имеет  ни
малейшего понятия о том, например, как приятно посумасбродствовать, или  о
том, что одеваться все-таки лучше по-разному. Все утописты ходят в толстом
белье и некрашеном грубошерстном платье - зачем миру  краски?  -  а  новая
организация труда и сокращение рабочего дня ему нужны лишь для того, чтобы
до конца жизни продлить годы учения и побольше иметь  времени  для  чтения
вслух, - бесхитростные  радости  примерного  школьника!  "Учреждение  этой
повинности имеет прежде всего только ту цель, чтобы обеспечить,  насколько
это возможно с точки зрения общественных нужд, всем  гражданам  наибольшее
количество  времени  после  телесного  рабства  для  духовной  свободы   и
образования. В этом, по их мнению, заключается счастье жизни".
   Мы ничуть не будем парадоксальны, если скажем, что "Утопия", ставшая по
прихоти  случая  синонимом  безудержного  фантазерства  в  общественной  и
политической жизни, в действительности совсем не фантастическая  книга.  В
этом-то,  помимо  приоритета,  секрет  ее  неослабевающего   интереса.   В
некотором роде  она  похожа  на  весьма  полезный  и  превосходный  альбом
газетных  вырезок,  который  обычно  раскапывают   где-нибудь   в   старых
деревенских домах; сама убогость  синтеза  делает  тем  резче  и  ярче  ее
составные части - все эти заимствования из Платона и подражания  ему,  все
эти рецепты высиживания цыплят и суровые законы о мошенниках и  обидчиках.
Всегда найдутся люди, которые сумеют правильно ее прочесть, хотя  огромное
большинство по невежеству еще долго будет обозначать словом  "утопия"  все
наиболее чуждое сущности Мора.

   Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.



СОВРЕМЕННЫЙ РОМАН
   Пер. - Н.Явно

   Обстоятельства часто заставляют меня обращаться  мыслями  к  роману,  к
тому, как создается роман, в чем его значение, что он собой  представляет,
и каким может быть, и еще задолго до того, как написать свой первый роман,
я стал профессиональным критиком. Теперь  вот  уже  двадцать  лет  я  пишу
романы и пишу о романах, но мне кажется,  будто  только  вчера  вышла  моя
рецензия в "Сэтердей ревью"  на  книгу  мистера  Джозефа  Конрада  "Каприз
Олмейера"  -  кстати,  первая  большая  и  положительная  статья   о   его
творчестве.  Я  посвятил  роману  столько  лет  своей  жизни  -  можно  ли
рассчитывать, что я буду говорить о  нем  в  примирительных  и  осторожных
тонах? Я считаю роман  поистине  значительным  и  необходимым  явлением  в
сложной системе беспокойных исканий, что зовется современной цивилизацией.
Во многих отношениях, мне думается, без него просто не обойтись.
   Все сказанное, я знаю,  расходится  с  установившимися  взглядами.  Мне
известно,  что  существует  теория,  признающая  за  романом  единственное
назначение - развлекать читателя. Вопреки  очевидным  фактам  этот  взгляд
господствовал в период деятельности великих писателей, который  мы  теперь
называем викторианской эпохой, он живет и поныне. Пожалуй,  возникновением
своим эта теория обязана скорее читателям, нежели читательницам. Ее  можно
назвать теорией Усталого  Гиганта.  Читателя  представляют  как  человека,
обремененного заботами,  изнемогающего  от  тяжких  трудов.  С  десяти  до
четырех он не выходил из своей конторы, разве что  часа  на  два  в  клуб,
перекусить, или же играл в гольф, а может быть,  он  провел  весь  день  в
парламенте - заседал и голосовал в палате общин; удил рыбу,  участвовал  в
жарких спорах по поводу  какой-то  статьи  закона,  писал  проповедь,  или
занимался еще чем-то столь же серьезным и важным - ведь вся жизнь человека
обеспеченного состоит из  тысячи  подобных  дел.  Но  вот  наконец  пришли
желанные минуты отдыха, и Усталый Гигант берется за книгу.  Не  исключено,
что он в дурном настроении - быть может, его обыграли в гольф,  или  леска
запуталась в ветвях дерева, или падают самые  надежные  акции,  или  днем,
когда он выступал в суде, судья, страдающий болезнью желудка,  был  с  ним
крайне  резок.  Ему  хочется  забыть  о  жизненных  невзгодах.  Он   хочет
рассеяться. Он ждет, чтобы его подбодрили  и  утешили,  он  ищет  в  книге
развлечения - в первую очередь развлечения. Ему  не  нужны  ни  мысли,  ни
факты, ни тем более проблемы. Он жаждет унестись мечтой в призрачный  мир,
где героем будет он сам и где перед ним предстанут  красочные,  светлые  и
радостные видения:  всадники  и  скакуны,  наряды  из  кружев,  принцессы,
которых спасают, получая в награду любовь. Он хочет, чтобы ему  нарисовали
забавные трущобы и веселых нищих, чудаков-рыболовов  и  скрашивающие  нашу
жизнь благие порывы. Ему нужна романтика, но без присущих ей опасностей, и
юмор, но без тени иронии, и он считает, что долг писателя - поставлять ему
подобное чтиво, этакую  сладкую  водицу.  Вот  в  чем  заключается  теория
Усталого Гиганта по отношению к роману.
   Наша критика руководствовалась этой  теорией  вплоть  до  англо-бурской
войны, а потом с нами, вернее, со многими из нас, что-то произошло, и  эти
взгляды утратили былую силу. Быть может, они обретут  ее  вновь,  а  может
случиться, что этого уже не произойдет никогда.
   В наши дни и художественная литература и критика  взбунтовались  против
Усталого Гиганта - преуспевающего англичанина. Я не могу назвать ни одного
мало-мальски  известного  писателя,  разве  что   У.У.Джейкобса,   который
согласен потакать облаченным в туфли и  халат  любителям  легкого  чтения.
Пока что мы выяснили, что наш Усталый Гигант,  скучающий  читатель  -  это
всего-навсего поразительно ленивое, несобранное и вялое существо, и все мы
пришли к единодушному  выводу,  что  любыми  путями  нужно  заставить  его
упражнять свои мыслительные  органы.  Итак,  я  уже  достаточно  сказал  о
существующем мнении, будто роман - это нечто  вроде  безобидного  дурмана,
который скрашивает досуг человеку  со  средствами.  На  самом  деле  роман
никогда не ограничивался подобной ролью, и я сомневаюсь, чтобы он  мог  ею
ограничиться, - свидетельством тому сама природа этого жанра.
   Мне думается, женщины никогда не разделяли  до  конца  теорию  Усталого
Гиганта. Женщины ведь гораздо серьезнее относятся не только к жизни, но  и
к литературе. Женщинам независимо от характера и взглядов  не  свойственно
праздное и  трусливое  скудоумие,  на  котором  зиждется  теория  Усталого
Гиганта; и когда в начале девяностых годов - а респектабельное  английское
легкомыслие оставило особенно  глубокий  след  в  нашей  литературе  этого
периода - участились бунтарские всплески, все  искреннее  и  непримиримое,
что выявилось в среде читающих и пишущих,  шло  в  основном  от  женщин  и
обличало  вред  распространенного   тогда   поверхностного   отношения   к
художественной литературе. Читательницы всех возрастов и читатели, главным
образом молодые, упорно требуют романов содержательных и реалистических, и
вот  к  этим-то  непрерывно  растущим  требованиям  должен  прислушиваться
романист - так он сможет постепенно выйти  из-под  влияния  порядком  всем
надоевших, но тем не менее весьма распространенных  в  современной  Англии
идей.
   И, чтобы утвердить роман как серьезный литературный жанр, а не  простое
развлечение, нужно, мне думается, высвободить его из тенет,  которыми  его
опутали  неистовые   педанты,   стремящиеся   навязать   роману   какую-то
обязательную форму. В наши дни любой  вид  искусства  должен  прокладывать
себе путь между скалами пошлых и низкопробных запросов, с одной стороны, и
водоворотом произвольной и неразумной критики - с другой. Когда  создается
новая область художественной критики, или, попросту  говоря,  объединяется
группа знатоков, взявших на себя право поучать всех остальных, эти знатоки
выступают единым строем, и  они  не  судят  о  книге  по  непосредственным
впечатлениям, а создают наукообразные теории и, дабы ни в чем не  уступить
науке, а то и превзойти ее создают классификацию,  эталоны,  сравнительные
методы, обязательные правила.
   У них вырабатывается свое чувство стиля - чаще всего это не  более  как
стремление навязать писателю замысловатые приемы или приемы,  претендующие
на  своеобразие,  причем  профессиональный  критик  даже  не  ищет  в  них
достоинств, он просто считает их достойными  похвалы.  Этот  взгляд  очень
глубоко проник в критические суждения о романе и  драме.  Все  мы  не  раз
слышали поучительное высказывание, что такой-то спектакль очень интересен,
занимателен  от  начала  до  конца  и  глубоко  волнует  зрителя,  но   по
таинственным техническим причинам в основе его лежит "не пьеса"; точно так
же, по столь же непостижимым причинам  оказывается,  что  такая-то  книга,
хоть вы и прочли ее  с  истинным  удовольствием,  "не  роман".  От  романа
требуют, чтобы по форме он был очерчен так же  строго,  как  сонет.  Около
года назад, к примеру, в одном еженедельнике, если не ошибаюсь, отражающем
взгляды некоторых религиозных общин, разгорелись жаркие споры о том, каким
должен быть роман по объему. Критику надлежало приступать к своей нелегкой
задаче с сантиметром в руках. Со всей  ответственностью  к  этому  вопросу
подошла "Вестминстер газетт": опросили множество литераторов обоего  пола,
требуя,  чтобы  перед  лицом  "Тома  Джонса",  "Векфилдского  священника",
"Мещанской истории" и "Холодного дома" был дан точный и определенный ответ
- каков должен быть объем романа. Мы отвечали по-разному; кто  более,  кто
менее вежливо, сама же попытка обсудить эту проблему свидетельствует,  мне
кажется, о том, насколько широко распространилась в газетах и журналах,  в
кругах, создающих мнение публики, тенденция навязать  роману  определенный
объем и определенную форму. В заметках и статьях, которые  последовали  за
этим опросом, опять промелькнула тень нашего друга. Усталого Гиганта.  Нам
заявили, что ему нужен такой роман, который можно прочесть между обедом  и
последней рюмкой виски в одиннадцать часов вечера.
   Без сомнения, в этом слышится отголосок полузабытых рассуждений  Эдгара
Аллана По о новелле. Эдгар Аллан По определенно  утверждает,  что  рассказ
лишь тогда рассказ, когда его можно прочитать в один присест. Но  роман  и
новелла  -  вещи  совершенно  разные,  и  соображения,  которые  заставили
американского  писателя  ограничить  рассказ  самое  большее  одним  часом
чтения, немыслимы,  когда  дело  касается  произведений  большего  объема.
Рассказ - произведение по форме простое, во всяком случае, он должен таким
быть; его цель -  произвести  единое  и  сильное  впечатление,  он  должен
овладеть вниманием  читателя  уже  в  экспозиции  и,  не  давая  ослабнуть
интересу,   нагнетая   впечатления,   неуклонно   вести   к   кульминации.
Человеческому вниманию есть предел, поэтому  и  действие  рассказа  должно
укладываться в определенные рамки;  оно  должно  разгореться  и  угаснуть,
прежде  чем  читатель  отвлечется  или  устанет.   Но   роман   я   считаю
произведением многоплановым, в нем не одна  нить  повествования,  а  целый
узор; сначала вас  увлекает,  вызывает  ваш  интерес  что-то  одно,  потом
другое, вы оставляете книгу и снова возвращаетесь к ней, и,  мне  кажется,
не следует как бы то ни было ограничивать объем романа. От  других  жанров
художественной литературы  роман  отличается  одним  исключительно  ценным
свойством - искусством создания образов, а в искусно созданном образе  нас
увлекает его развитие, мы не стремимся поскорее узнать судьбу героя, и что
до меня, то я охотно признаюсь,  что  все  романы  Диккенса,  как  они  ни
длинны, кажутся мне слишком короткими. Обидно, что у  Диккенса  герои  так
редко переходят из одного романа  в  другой.  Мне  хотелось  бы  встретить
Микобера, Дика Свивеллера и Сари Гэмп не только в  тех  романах,  где  они
описаны, но и на страницах  других  книг;  вспомним,  как  Шекспир  провел
великолепного Фальстафа во всем его блеске через целый ряд  пьес.  Диккенс
лишь раз воспользовался этим приемом - перенес Пиквиккский  клуб  в  "Часы
дядюшки Хамфри". Опыт оказался неудачным,  и  писатель  никогда  больше  к
этому приему не прибегал. После Диккенса наступили  времена,  когда  объем
романа стал сокращаться, когда сюжет подчинил себе образы и  стремление  к
занимательности  возобладало  над   описаниями;   тому,   говорят,   виной
соображения низменного порядка, гинеи, шиллинги и пенсы - не будем  о  них
распространяться, - но сегодня я с радостью замечаю по  многим  признакам,
что время господства этой узости и ограниченности прошло, что  налицо  все
предпосылки к дальнейшему развитию гибкой  и  свободной  формы  романа.  В
Англии это новое направление  зародилось  как  протест  против  нетерпимых
взглядов на художественное мастерство (о них я еще буду  говорить  в  этой
статье), и оно стремится возродить гибкую, свободную форму, непринужденную
манеру переходить от одной темы к другой, право  отвлекаться  от  основной
мысли, присущие раннему английскому роману - "Тристраму Шенди"  или  "Тому
Джонсу"; кроме того, это направление черпает  силы  в  других  странах,  в
таких необычных и смелых начинаниях,  как,  скажем,  "Жан-Кристоф"  Ромена
Роллана. Эти два источника определяют собой двойственный  характер  нового
направления: если в Англии тяготеют к последовательному и  многостороннему
описанию, то французских писателей отличает  стремление  к  исчерпывающему
анализу.  Мистер  Арнольд  Беннет  использует  обе  эти   формы   широкого
изображения  действительности.  Его   великолепная   "Повесть   о   старых
женщинах", где он свободно переходит от образа к образу, от сцены к сцене,
во  многих  отношениях  самый  лучший  роман  из  всех,  что  написаны  на
английском  языке  и  в  современных  английских  традициях,  а  теперь  в
"Клейхенгере" и в других обещанных нам романах этого цикла он всесторонне,
подробно и многообразно показывает развитие и изменение  одного  или  двух
характеров  -  такой  метод  является  главной  особенностью  современного
европейского романа большого объема. Если для "Повести о старых  женщинах"
характерна  многосторонняя  описательность,   то   для   "Клейхенгера"   -
исчерпывающий анализ: писатель в совершенстве овладел методами обоих новых
литературных течений.
   "Жана-Кристофа", превосходным переводом  которого  мы  обязаны  мистеру
Кеннану, я упоминаю здесь потому, что считаю его типичным образцом  романа
нового  направления;  но  у  этого  романа,  где,  кроме  главного  героя,
появляются всего два-три сопутствующих ему персонажа,  а  сам  герой,  его
мысли и переживания изображены так полно и красочно,  есть  предшественник
еще более значительный, он дошел  до  нас  из  Франции  благодаря  мистеру
Беннету и мистеру  Кеннану.  "Жан-Кристоф",  как  и  другие  подобные  ему
произведения, берет начало из великолепной книги Флобера, которая осталась
неоконченной, - я говорю о "Буваре  и  Пекюше".  Флобер  почти  всю  жизнь
посвятил созданию самой строгой и сдержанной прозы на свете -  даже  прозу
Тургенева не назовешь более сдержанной  и  строгой,  -  и  его  творчество
увенчалось этим радостным и печальным чудом, истинным кладезем мудрости. У
нас эта книга малоизвестна, кажется, она еще не переведена  на  английский
язык, но она существует, и если читатель о ней не знает, то я  сделаю  ему
подарок, открыв секрет, что есть такая книга, читать  которую  все  равно,
что бродить  по  прекрасному  лесу,  полному  чудес.  И  если  Флобер  был
европейским писателем, освободившим роман от оков строгой  формы,  то  мы,
приверженцы английского направления, школы многопланового  романа,  должны
навсегда преисполниться благодарности к тому, кто для меня остается  самым
искусным, несравненным, величайшим художником - я подчеркиваю,  художником
- среди всех, кого Англия дала миру, к истинному создателю романа, Лоренсу
Стерну...
   К  новелле  и  к  роману  следует  предъявлять   совершенно   различные
требования, ибо путаница в этом вопросе ведет к наставлениям  -  так,  что
ли, их назвать? - в духе  "Вестминстер  газетт",  когда  поучают,  к  чему
должен стремиться романист и каким должен  быть  объем  романа,  и,  кроме
того, создают разные нелепые запреты и  правила,  касающиеся  литературных
приемов и стиля. И делается  ошибочный  вывод,  что  цель  романа,  как  и
новеллы,  -  произвести  единое,  насыщенное  впечатление.  Это  порождает
благодатную  почву  для  всякого  рода   заблуждений.   В   рецензиях   на
произведения художественной литературы постоянно встречаешь жалобы, что то
или  иное  в  романе  неоправданно.  В  новелле  очень  легко  сбиться  на
неоправданные детали, и это губительно  для  произведения.  Когда  человек
убегает от тигра, он не  будет  останавливаться,  чтобы  нарвать  ромашек,
растущих у тропинки, по которой бежит, и  вряд  ли  ему  достанет  времени
любоваться бархатным мхом на стволе дерева, куда он  взбирается,  спасаясь
от опасности  -  вот  так  же  стремительно  должно  развиваться  действие
рассказа. Цель новеллы - создавать иллюзию напряженного действия, а роман,
напротив, нетороплив, как завтрак в  саду  теплым  летним  утром,  и  если
писатель в счастливом расположении духа, все детали оправданны;  дрозд  на
садовой дорожке и лепесток, который падает с  цветущей  яблони  ко  мне  в
кофе, оказываются так же уместны, как яйцо на тарелке  и  ломтик  хлеба  с
маслом на столе, как и все, что разрушает эту иллюзию;  и  поэтому  такие,
скажем,   приемы,   как   авторские   отступления,   какие-то   замечания,
заставляющие нас вспомнить, что мы имеем дело не с правдой, а с  вымыслом,
стилистические перебивки, несерьезный тон, пародийность, бранные  слова  -
все это может прийтись писателю на руку. Бывает и  так,  что  все  это  не
только не идет ему впрок, а, напротив, мешает, и читателя  коробит,  режет
ему слух, он не в силах  читать,  но  тут  речь  идет  лишь  о  трудностях
мастерства, перед которыми истинный художник  не  отступает,  как  хороший
охотник не страшится  самых  высоких  барьеров.  Почти  во  всех  романах,
которые завоевали себе прочное место среди величайших произведений мировой
литературы, не только от начала и до конца чувствуется личность автора, но
встречаются также  его  откровенные  и  непосредственные  излияния.  Самый
неудачный пример авторских отступлений, который даже отпугивает от  такого
приема,  это,  конечно,  отступления  Теккерея.  Но,  мне  думается,  беда
Теккерея не в том, что ему нравятся отступления, а в том, что, прибегая  к
ним, он использует удивительно нечестные приемы.  Я  согласен  с  покойной
миссис  Крейджи,  что   Теккерею   была   свойственна   какая-то   глубоко
укоренившаяся  пошлость.  Пошлой   выглядит   его   притворно   вдумчивая,
наигранная  поза  светского  человека;   совсем   не   этот   человек,   а
беззастенчивый, нахальный задира,  который  после  обеда  с  наглым  видом
греется у камина, надуваясь от сытости и спеси, ибо он весьма преуспел и в
литературе и в свете, - вот  кто  выступает  от  первого  лица  в  романах
Теккерея. Это не сам Теккерей, это не искренний человек,  к