арламента,  но  выросла  бы  и  их  личная
независимость. И Парламент  действительно  стал  бы  собранием  выдающихся
людей, вместо того чтобы быть трамплином для карьеристов.
   Двухпартийная система, которая крепко держит в своих когтях все страны,
говорящие на английском языке, несомненно, будет сломлена пропорциональным
представительством. Разумное голосование в конце концов убьет либералов  и
консерваторов,  партийную  машину  демократов  и  республиканцев.  Скрытая
гнилость нашей общественной  жизни,  секретный  конклав,  который  торгует
почестями, мошенничает в денежных делах, запутывает общественные проблемы,
обманывает  страстные  чаяния  народа  и  губит  честных   людей   темными
махинациями, - все это станет невозможным. Поддержка партии станет  весьма
сомнительным  преимуществом,  а  в  самом  Парламенте  сторонники   партии
окажутся далеко  позади  независимых,  может  быть,  даже  и  в  численном
отношении. Всего через несколько лет после введения разумного  голосования
кабинет министров исчезнет из общественной жизни Великобритании. Парламент
сможет избавиться от министра без того, чтобы упразднять все правительство
и выражать  свое  неодобрение,  скажем,  какому-нибудь  дурацкому  проекту
переустройства местного правительства Ирландии,  без  того,  чтобы  широко
распахивать дверь перед целой серией  фантастических  фискальных  авантюр.
Кабинет, стоящий на плечах политической партии -  истинный  правитель  так
называемых демократических стран, - перестанет им  быть,  и  правительство
все  чаще  и  чаще  будет  обращаться  к  законодательным   собраниям.   И
законодательное собрание не только  снова  обретет  власть,  но  неизбежно
пресечет серьезное и все растущее недовольство  Парламентом,  которое  так
омрачает   сейчас   наше   социальное   будущее.   Вооруженное   восстание
"юнионистов"  в  Ульстере,  саботаж  рабочих,  забастовки  солидарности  и
всеобщая стачка -  все  эти  события  имеют  одну  общую  особенность:  их
участники заявляют, что Парламент - это обман и в нем нет и не может  быть
справедливости и что искать разрешения своих обид у  Парламента  -  пустая
трата времени и сил. При разумном голосовании все эти разрушительные  силы
будут лишены предлога и необходимости насилия.
   Я знаю, в некоторых кругах склонны умалять  важность  пропорционального
представительства и считать,  что  это  всего  лишь  упорядочение  системы
голосования. Ничего подобного, это перспективный переворот в избирательном
законе. Он революционизирует правительство гораздо больше, нежели  простой
переход от монархии к республике или наоборот; он  подарит  миру  новый  и
совершенно  беспрецедентный  способ  правления.  Страной  будут  управлять
истинные  ее  вожди.   В   Великобритании,   например,   вместо   тайного,
сомнительного и  не  внушающего  доверия  кабинета,  который  полновластно
правит сегодня, опираясь на непокорную  и  многолюдную  Палату  Общин,  мы
будем иметь открытое правление,  осуществляемое  представителями,  скажем,
двадцати крупных областей, таких, как Ульстер, Уэльс,  Лондон,  причем  от
каждой  из  них  в  правительство  войдет  от   двенадцати   до   тридцати
представителей.  Такое  правительство  будет  крепче,  устойчивее,   более
надежным и более заслуживающим доверия, чем любое из тех, какие уже  видел
мир. Министры и даже министерства могут приходить и  уходить,  но  это  не
будет иметь того значения, какое имеет сейчас, ибо  законодательный  орган
найдет множество способов выразить свою волю,  тогда  как  теперь  у  него
только одна возможность - выбирать между двумя партиями.
   Доводы,  которые  до  сих  пор  приводились  против   пропорционального
представительства,  ничего  не  стоят,  если  подумать  о   его   огромных
преимуществах. Во всех них сквозит уверенность, что общественное мнение, в
сущности,  ерунда  и   что   избирательная   система   предназначена   для
умиротворения народа, а вовсе не для того, чтобы выражать его волю.  Может
быть, и верно, что известные  болтуны,  вознесенные  и  разрекламированные
авантюристы  и  герои  минутных  сенсация  могут  иметь  все  шансы   быть
избранными. Но мое личное впечатление о народной мудрости противоречит той
мысли, что любая яркая, заметная фигура непременно попадет в  эти  списки.
Мне кажется, что люди способны оценить, скажем, обаяние и глубину  мистера
Сэндоу, или мистера Джека Джонсона, или мистера Гарри, Лодера, или мистера
Ивена  Робертса  без  того,  чтобы  непременно   пожелать   послать   этих
джентльменов в Парламент. И не стоит, по-моему,  преувеличивать  возросшее
могущество прессы в связи с тем, что она якобы имеет возможность создавать
репутации.
   Репутации - штука своеобразная, и не так-то легко их  создавать,  да  и
если бы даже какая-то часть  прессы  и  приковала  бы  внимание  народа  к
десятку лиц с целью провести их в законодательные органы,  все  равно  это
должны  быть  интересные,  чуткие  люди,  обладающие  к  тому   же   яркой
индивидуальностью. И в конце концов это было бы всего полдесятка людей  из
четырехсот  тех,  чьи  репутации  завоеваны  естественным  путем.   Третье
возражение  таково:  эта  реформа  приведет  к  раздробленности  мнений  в
Парламенте и даст нам неустойчивый кабинет. Это возможно; но  неустойчивый
кабинет может означать устойчивое  правительство,  а  устойчивым  кабинет,
вроде  того,  что  сейчас  управляет  Англией,  проводит  политику   самых
невероятных колебаний - и  все  из-за  того,  что  его  члены  так  упорно
цепляются за свои должности.  Мистер  Рамсей  Макдональд  нарисовал  такую
картину, будто в результате пропорционального  представительства  появится
чересчур представительный Парламент, который  будет  разделен  на  группы,
причем каждая из них будет клятвенно сулить какие-то реформы  и  заключать
самые невероятные договоры,  всячески  жертвуя  общественными  интересами,
лишь бы обеспечить проведение в жизнь обещанных реформ. Но  мистер  Рамсей
Макдональд  -  только  парламентский   деятель;   он   знает   современную
парламентскую  "кухню",  как  мелкий  чиновник  своего   непосредственного
начальника, и мыслит привычными терминами; для него представители народа -
это непременно политические деятели, которых финансируют партийные центры;
естественно, он не может представить  себе,  что  разумно  избранный  член
парламента будет совсем иным, нежели те интриганы и  охотники  за  теплыми
местечками, с которыми он имеет дело  в  наше  время.  Партийная  система,
основанная на нелепом голосовании, - вот что  превращает  правительства  в
невидимые конклавы и дает главной клике и фракции неограниченную и опасную
власть.  Мистер  Рамсей  Макдональд  -  типичнейший  продукт  существующей
избирательной системы, и его  острый  нюх  на  интриги  в  законодательных
органах - лучшее доказательство того, как необходимы коренные изменения.
   Конечно, разумное голосование не есть кратчайший путь к золотому  веку,
это не способ изменить человеческую натуру, и в новом типе Парламента, как
и в старом, еще останутся  злоба,  тщеславие,  леность,  корысть  и  явная
бесчестность.
   Но  выступать  против  реформы  только  по  этой  причине  не   слишком
убедительный довод. Все эти качества будут еще иметь  место,  но  в  новом
Парламенте их роль будет значительно меньше, чем в старом. Это  все  равно
что  возражать  против  уже  спроектированной  и  совершенно   необходимой
железной дороги только  потому,  что  она  не  предполагает  возить  своих
пассажиров прямехонько в рай.

   Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.



ТАК НАЗЫВАЕМАЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА
   Пер. - С.Майзельс

   С давних времен общепризнано, что существуют два  совершенно  различных
подхода  к  социологическим  и  экономическим  проблемам:  один   называют
научным, а второй  -  ненаучным.  В  этом  определении  нет  никакой  моей
заслуги, однако, выясняя разницу между этими двумя подходами, я,  как  мне
кажется, говорю нечто новое, и на это-то новое мне и хотелось бы  обратить
ваше  внимание.  Я,  разумеется,  не  претендую  при  этом  на  какое-либо
оригинальное открытие. То, что я хочу сказать и уже  не  раз  говорил,  вы
найдете (приблизительно и с некоторыми отклонениями) у профессора Бозанке,
в работе Элфреда Соджвика "Употребление слов в логических рассуждениях", в
"Логике" Сигворта и в современной американской философии. Мое  суждение  -
всего лишь частица общего потока развивающейся  общественной  мысли.  Весь
ход моих размышлений привел меня к мысли,  что  социология  не  наука  или
наука в том свободном понимании этого слова, в каком можно считать  наукой
современную историю; кроме того, я сомневаюсь в ценности социологии,  коль
скоро она чересчур точно следует так называемому научному методу.
   Я намереваюсь оспорить не только то положение, что социология -  наука,
но также и развенчать Герберта Спенсера и Конта, которых  превозносят  как
основателей  новой  и  плодотворной  системы  человеческого  познания.   Я
вынужден разбить эти  современные  кумиры,  вернуть  греческих  социальных
мыслителей на их опустевшие пьедесталы и  вновь  обратиться  к  Платону  в
поисках правильной системы социологического мышления.
   Конечно,  самим  словом  "социология"  мы   обязаны   Конту,   человеку
исключительно методичному. Я считаю, что он логически вывел это  слово  из
Произвольного  допущения,  что  все   явления   бытия   можно   свести   к
определенным, соизмеримым, точным и неизменным понятиям.
   В глазах Конта  социология,  без  всякого  сомнения,  венчает  стройное
здание всех наук; он считает, что для  политического  деятеля  она  должна
служить тем же, чем патология и  физиология  служат  для  врача;  в  таком
случае напрашивается вывод, что он чаще всего рассматривал социологию  как
интеллектуальный процесс, ничем не  отличающийся  от  методов  физического
анализа. Предложенная им классификация наук с очевидностью показывает, что
он  рассматривает  их,  все  без  исключения,  синтетически,  как   точную
систематизацию фактов, логически  вытекающих  один  за  другим,  причем  в
каждой  из  наук  уже  содержатся  элементы,  поясняющие  сущность  науки,
следующей за первой  по  значению;  так,  физика  объясняет  суть  явлений
химических,   химия   -   физиологических,   физиология    -    социальных
(социологических). Метод, которым он пользуется, абсолютно ненаучен, и тем
не менее все работы  Конта  проникнуты  уверенностью,  что  в  отличие  от
предшествующих  метод  этот  точен  и  применим  в  любой   области,   как
математика.
   Герберту  Спенсеру  мы  обязаны  проникновением  слова  "социология"  в
английский язык,  и  это  вполне  естественно,  так  как  способ  мышления
Спенсера делает его английской параллелью Конту. Герберт Спенсер был более
выдающимся мыслителем, чем Конт,  и  потому  в  его  трудах  этот  предмет
получил куда  более  широкое  развитие.  Спенсер  плохо  представлял  себе
практическую сторону всех  наук,  но  естественную  историю  знал  все  же
немного лучше; естественно, что именно к ней  он  и  обратился  в  поисках
социологических аналогий. Он был одержим идеей классификации, в его голове
теснились воспоминания о различных видах и подвидах и о музейных образцах;
от него и пошел  этот  поток  заплесневелых  антропологических  анекдотов,
которые до сих пор  занимают  важное  место  в  ходячих  представлениях  о
социологии.   Попутно   он   был   зачинателем   метода   Социологического
исследования, элементы которого до сих пор в ходу.
   Таковы  два  источника  большей   части   современных   социологических
представлений. Однако здесь явно бросается в  глаза  любопытный  разнобой,
который ставит под сомнение  значение  и  ценность  этих  первоисточников.
Недавно мистер Брэнфорд, достойный  секретарь  Социологического  общества,
предпринял  полезную  работу   по   классификации,   как   он   выразился,
"методологических подступов" (определение, на мой взгляд, здравое и весьма
выразительное). Его обзор первого тома Трудов Социологического общества  -
прямое доказательство того, как удачно выбрал он название для существующих
исследовательских приемов и попыток "найти верную  линию".  Имена  доктора
Битти Крозье  и  мистера  Бенджамена  Кидда  приводят  на  память  работы,
производящие впечатление  вовсе  не  серьезного  исследования  с  научными
выводами, а скорее грандиозной  заявки  на  несуществующую  науку.  Поиски
системы,  "метода"  продолжаются  так  рьяно,  словно  ничего   этого   не
существует и в помине. Доктору  Штайнмецу  принадлежит  отчаянная  попытка
возродить  метод  аналогий  Коммениуса  -  он  вводит  понятия  социальной
морфологии, физиологии, патологии и т.п.
   Виконт де  Лестрад  и  профессор  Гиддингс  менее  решительны  в  своих
утверждениях.  В  ряде  других  случаев   социологическая   мысль   вообще
утрачивает свою первоначальную направленность и скатывается в  те  области
человеческой   деятельности,   которые   нельзя   назвать   прежде   всего
социологическими. Примером этого служат хотя бы  труды  мистера  и  миссис
Уэбб, М.Острогорского и М.Густава Ле Бон.
   Основательно поразмыслив над этим разнообразием точек зрения, профессор
Дургейм   выдвигает   требование   "синтетической   науки"   и    каких-то
синтетических концепций, которые  помогут  спаять  эти  пестрые  теории  и
превратить их в  нечто  способное  жить  и  развиваться.  Той  же  позиции
придерживается  и  профессор  Карл  Пирсон.  Откуда  же  возникает   такая
безнадежная путаница, что в этом вопросе невозможно  не  только  прийти  к
какому-либо общему выводу, но даже выработать  единую  позицию  или  точку
зрения?
   Дело в том, что  действительно  существует  определенная,  недостаточно
нами осмысленная классификация наук,  на  которую  я  хочу  обратить  ваше
внимание, и она-то и является  главным  моим  аргументом  в  споре  против
претензий социологии на научность. Когда мы  от  механики,  физики,  химии
через биологию переходим к экономике и социологии,  то  здесь  наблюдается
возрастающая разница в значимости каждого отдельного явления; корреляты  и
смысл этой разницы еще не получили должного признания, а между тем  именно
значимость отдельных явлений глубочайшим образом влияет на методы изучения
и исследования любой науки.
   Начать  с  того,  что  новейшие  философские  теории  утверждают,   что
совершенно одинакового объективного  опыта  не  существует  и  что  всякое
реально существующее объективное явление воспринимается как индивидуальное
и неповторимое. И  эта  мысль  -  вовсе  не  плод  моего  чудачества;  она
встречает  серьезную  поддержку  в  трудах  наших  весьма  респектабельных
современников, не запятнавших себя близостью к художественной  литературе.
Теперь все понимают, что, вероятно, лишь в мире субъективного познания - в
теории или в  воображении  -  можно  иметь  дело  с  совершенно  подобными
элементами и абсолютно  соизмеримыми  количествами.  В  реальном  же  мире
разумнее  предположить,  что  мы  в  лучшем  случае  имеем  дело  лишь   с
практически подобными элементами и практически соизмеримыми  количествами.
Но  для  нормального  человеческого  мышления  естественна  явная,  вполне
удобная, экономящая силы тенденция не только говорить, но  и  думать,  что
тысяча кирпичей, или тысяча овец, или тысяча социологов сделаны  точно  по
одному  образцу.  Такого  мыслителя  можно  заставить  поверить,   что   в
действительности это не так, но стоит вам на миг перестать на него влиять,
как  он  сейчас  же  соскользнет  на  свои  прежние  позиции.  Эта  ошибка
свойственна, например, всему племени химиков - если не считать одного-двух
выдающихся ученых, - и атомы, ионы  и  прочие  элементы  того  же  порядка
упорно  рассматриваются  ими  как  подобные.  Следует  заметить,  что  для
практических результатов в области химии и физики  едва  ли  играет  роль,
какую точку зрения мы принимаем.
   А для теории бесконечно более удобна точка зрения ошибочная.
   Но  все  это  справедливо  только  для  области  физики  и   химии.   В
биологических науках XVIII века здравый смысл всячески старался сбрасывать
со счетов индивидуальность раковин,  растений  и  животных.  Была  сделана
попытка вовсе зачеркнуть наиболее явные отклонения и считать их аномалией,
ошибкой или игрой природы, и лишь великое обобщение  Дарвина  разбило  эту
намертво застывшую систему классификации и вернуло индивиду  его  законное
место. Тем не менее между выводами биологии и наук, имеющих дело с неживой
природой,  всегда  ощущалось  четкое  различие,   которое   выражалось   в
относительной туманности, неодолимой рыхлости и  неточности  биологических
наук. Натуралисты собирали факты и накапливали названия,  но  их  путь  не
походил на триумфальное шествие  от  обобщения  к  обобщению  химиков  или
физиков. Потому-то основой основ и  стали  считать  науки  неорганические.
Никто и не подозревал, что,  несмотря  на  большую  практическую  ценность
точных наук, истинной наукой может оказаться именно биология. По сей  день
огромное большинство людей полагает, что только точные науки - это науки в
прямом смысле слова, а биология - всего только сложный  комплекс  проблем,
где полно всяких вариантов и отклонений, которым  еще  предстоит  получить
свое объяснение. На мой взгляд, Конт и Герберт Спенсер также  считали  это
аксиомой. Конечно, Герберт Спенсер говорил о непознанном и  непознаваемом,
но  не  в  смысле  неопределенности,  пронизывающей   все   явления.   Под
непознанным он понимал  то  неопределенное,  что  находится  за  пределами
непосредственной  реальности  мира  и  что   когда-нибудь   можно   узнать
совершенно точно.
   Но все большее  число  людей  начинает  придерживаться  противоположной
точки зрения и приходит к выводу, что подсчеты, классификация, измерение и
весь, математический аппарат - это есть нечто субъективное и обманчивое, а
объективная истина - в неповторимости отдельных индивидов. И по мере того,
как   уменьшается   количество   рассматриваемых   элементов,   возрастает
разнообразие и неточность обобщений, ибо индивидуальность заявляет о  себе
все  громче  и  громче.  Если  бы  можно  было  исчислять  людей  тысячами
миллиардов, можно было бы рассуждать о них как об атомах, и если бы  можно
было исчислять атомы единицами, вы, вероятно, убедились  бы,  что  они  не
менее индивидуальны, чем ваши тетки и двоюродные  братья.  Такова  вкратце
точка зрения упомянутого мною меньшинства, и с  этих  позиций  и  написана
настоящая статья.
   Итак, метод,  который  называют  научным,  -  это  Метод,  игнорирующий
индивидуальность, и, как при  многих  математических  допущениях,  большое
практическое удобство  вовсе  не  является  доказательством  конечной  его
истинности. Я признаю огромную ценность и поразительные его  результаты  в
области механики, во всех точных науках, в химии и даже в психологии - ну,
а за пределами этих областей? Какова ценность этого метода  для  биологии?
Ведь огромные успехи Дарвина и его школы достигнуты  вовсе  не  с  помощью
"научного метода" в общепринятом понимании  этого  слова.  Дарвин  перенес
исследование в область  преддокументальной  истории.  Он  собирал  научную
информацию соответственно некоторым своим предположениям, и основная часть
его работы состояла в освоении и критическом анализе собранного материала.
   Ископаемые, особенности  анатомического  строения  различных  животных,
яйцеклетка слишком бесхитростные, чтобы ввести в заблуждение,  -  вот  его
документы и памятки. И в этом смысле можно  сказать,  что  он  исходил  из
конкретных материалов. Но, с другой стороны, он  должен  был  общаться  со
скотоводами, с разными путешественниками, то есть с людьми  такого  сорта,
которые  с  точки  зрения   доказательности   приравниваются   к   авторам
исторических трудов и мемуаров. И  я  очень  сомневаюсь,  может  ли  слово
"наука" в его ходячем смысле соответ