Некий  пухлощекий
мальчишка  лет  двенадцати.  По-моему,   ябеда.   Рисунок   был   выполнен
несколькими точными, уверенными штрихами. Очень и очень приличный рисунок.
Мне вдруг пришло в голову, что я, может быть, ошибаюсь, что вовсе  не  Лев
Абалкин, а на самом деле какой-то профессиональный художник,  претерпевший
творческую неудачу, оставил здесь после себя весь этот хаос.
     Я собрал всю разбросанную бумагу, поднял кресло и устроился в нем.
     И опять все это выглядело довольно странно. Кто-то быстро и  уверенно
рисовал на  листках  какие-то  лица,  по  преимуществу  детские,  каких-то
зверушек, явно земных, какие-то строения, пейзажи, даже, по-моему, облака.
Было  там  несколько   схем   и   как   бы   кроков,   набросанных   рукой
профессионального топографа, - рощицы, ручьи, болота, перекрестки дорог, и
тут же, среди лаконичных топографических  знаков,  -  почему-то  крошечные
человеческие фигурки, сидящие, лежащие, бегущие, и  крошечные  изображения
животных - не то оленей, не то волков, не то собак, и почему-то  некоторые
из этих фигурок были перечеркнуты.
     Все это было непонятно и уж, во всяком случае, никак не увязывалось с
хаосом в комнате и с образом имперского штабного  офицера,  не  прошедшего
рекондиционирования.  На  одном  из  листочков  я  обнаружил   превосходно
выполненный портрет  Майи  Глумовой,  и  меня  поразило  выражение  то  ли
растерянности,  то  ли  недоумения,  очень  умело   схваченное   на   этом
улыбающемся и в общем-то веселом лице. Был там  еще  и  шарж  на  Учителя,
Сергея Павловича Федосеева, причем  мастерский  шарж:  именно  таким  был,
вероятно, Сергей  Павлович  четверть  века  назад.  Увидев  этот  шарж,  я
сообразил, что за строения изображены на рисунках -  четверть  века  назад
такова была типовая архитектура евразийских школ-интернатов... И  все  это
рисовалось быстро, точно, уверенно, и почти сейчас же рвалось,  сминалось,
отбрасывалось.
     Я отложил бумаги и снова оглядел  гостиную.  Внимание  мое  привлекла
голубая тряпочка, валявшаяся под столом. Я подобрал ее. Это был измятый  и
изодранный женский носовой платок. Я, конечно, сразу же  вспомнил  рассказ
Акутагавы, и мне представилось, как Майя Тойвовна сидела вот в этом  самом
кресле перед Львом Абалкиным, смотрела на него, слушала его, и на лице  ее
блуждала улыбка, за которой лишь слабой тенью проступало выражение  то  ли
растерянности, то ли недоумения, а руки ее под столом безжалостно  терзали
и рвали носовой платок...
     Я отчетливо видел Майю Глумову, но я никак не мог  представить  себе,
что же такое видела и слышала она. Все дело было в этих рисунках. Если  бы
не они, я бы легко  увидел  перед  собой  на  этой  развороченной  кушетке
обыкновенного имперского офицера,  только  что  из  казармы  и  вкушающего
заслуженный отдых. Но рисунки были, и что-то очень важное, очень сложное и
очень темное скрывалось за ними...
     Делать здесь было больше нечего. Я потянулся  к  видеофону  и  набрал
номер Экселенца.



              2 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. НЕОЖИДАННАЯ РЕАКЦИЯ ЭКСЕЛЕНЦА

     Он выслушал меня, ни разу не перебив,  что  само  по  себе  было  уже
достаточно  дурным  признаком.  Я  попробовал  утешить  себя  мыслью,  что
недовольство его связано не со мной, а с какими-то  другими,  далекими  от
меня обстоятельствами. Но, выслушав меня до конца, он сказал угрюмо:
     - С Глумовой у тебя почти ничего не получилось.
     - Меня связывала легенда, - сказал я сухо.
     Он не спорил.
     - Что думаешь делать дальше? - спросил он.
     - По-моему, сюда он больше не вернется.
     - По-моему, тоже. А к Глумовой?
     - Трудно сказать. Вернее, совсем ничего не могу сказать. Не  понимаю.
Но шанс, конечно, остается.
     - Твое мнение: зачем он вообще с нею встречался?
     - Вот этого я и не  понимаю,  Экселенц.  Судя  по  всему,  они  здесь
занимались любовью и воспоминаниями. Только  любовь  эта  была  не  совсем
любовь, а воспоминания - не просто воспоминания. Иначе Глумова не была  бы
в таком состоянии. Конечно, если он напился как свинья, он мог  ее  как-то
оскорбить... Особенно, если вспомнить, какие у них были странные отношения
в детстве...
     - Не преувеличивай, - проворчал Экселенц. - Они уже  давно  не  дети.
Поставить вопрос так: если он теперь снова позовет ее или придет к ней сам
- примет она его?
     - Не знаю, - сказал я. - Скорее всего - да. Он все  еще  очень  много
значит для нее. Она не могла бы прийти в такое отчаяние из-за человека,  к
которому равнодушна.
     - Литература, - проворчал Экселенц и вдруг гаркнул: - Ты  должен  был
узнать, зачем он ее вызвал! О чем они говорили! Что он ей сказал!
     Я разозлился.
     - Ничего этого я узнать не мог, - сказал я. - Она была в истерике,  а
когда пришла в себя, перед ней сидел идиот-журналист со шкурой толщиной  в
дюйм...
     Он прервал меня.
     - Тебе придется встретиться с ней еще раз.
     - Тогда разрешите мне изменить легенду!
     - Что ты предлагаешь?
     - Например, так. Я из КОМКОНа. На некоей планете произошло несчастье.
Лев Абалкин - свидетель. Но несчастье это его так потрясло, что  он  бежал
на Землю и теперь никого не хочет видеть...  Психически  надломлен,  почти
болен. Мы ищем его, чтобы узнать, что там произошло...
     Экселенц молчал, предложение мое ему  явно  не  нравилось.  Некоторое
время я смотрел на его недовольную веснушчатую лысину, заслонившую  экран,
а затем, сдерживаясь, заговорил снова:
     - Поймите, Экселенц, теперь нельзя уже больше врать, как раньше.  Она
уже успела сообразить, что я появился у нее не случайно. Я  ее  разубедил,
кажется, но если я снова появлюсь в том же  амплуа,  это  же  будет  явный
вызов здравому смыслу! Либо она поверила, что я - журналист, и тогда ей не
о чем со мной говорить, она просто пошлет  к  черту  толстокожего  идиота.
Либо она не поверила, и тогда пошлет тем более. Я бы послал,  например.  А
вот если я - представитель КОМКОНа, тогда я имею право спрашивать, и уж  я
постараюсь спросить так, чтобы она ответила.
     По-моему, все это  звучало  достаточно  логично.  Во  всяком  случае,
никакого другого пути я придумать сейчас не мог. И  во  всяком  случае,  в
роли идиота-журналиста я к ней больше не пойду. В конце концов,  Экселенцу
виднее, что более важно: найти человека или сохранить тайну розыска.
     Он спросил, не поднимая головы:
     - Зачем тебе понадобилось утром заходить в Музей?
     Я удивился.
     - То есть как - зачем? Чтобы поговорить с Глумовой...
     Он медленно поднял голову, и я увидел его глаза. Зрачки у  него  были
во всю радужку. Я даже отпрянул.  Было  несомненно,  что  я  сказал  нечто
ужасное. Я залепетал, как школьник:
     - Но ведь она же там работает... Где же мне было с ней разговаривать?
Дома я ее не застал...
     - Глумова работает в Музее Внеземных Культур? - отчетливо выговаривая
слова, спросил он.
     - Ну да, а что случилось?
     -  В  спецсекторе  объектов  невыясненного   назначения...   -   тихо
проговорил он. То ли спросил, то ли  сообщил.  У  меня  холод  продрал  по
хребту, когда я увидел, как левый угол его тонкогубого рта пополз влево  и
вниз.
     - Да, - сказал я шепотом.
     Я уже снова не видел его глаз. Снова весь экран  заслонила  блестящая
лысина.
     - Экселенц...
     - Помолчи! - гаркнул он. И мы оба надолго замолчали.
     - Так, - сказал он наконец обычным голосом. - Отправляйся домой. Сиди
дома и никуда не выходи. Ты можешь понадобиться мне  в  любую  минуту.  Но
скорее всего - ночью. Сколько тебе нужно времени на дорогу.
     - Два с половиной часа.
     - Почему так долго?
     - Мне еще озеро надо переплыть.
     - Хорошо. Вернешься домой - доложи мне. Торопись.
     И экран погас.



                           ИЗ ОТЧЕТА ЛЬВА АБАЛКИНА

     ...Снова усиливается дождь, туман становится еще гуще, так  что  дома
справа и слева почти невозможно  разглядеть  с  середины  улицы.  Эксперты
впадают в панику - им померещилось, что  теперь  отказывают  биооптические
преобразователи. Я их успокаиваю. Успокоившись, они  наглеют  и  пристают,
чтобы  я  включил  противотуманный  прожектор.  Я  включаю  им  прожектор.
Эксперты ликуют было, но тут Щекн усаживается на хвост посередине мостовой
и объявляет, что он не сделает более ни шагу, пока не уберут эту  дурацкую
радугу, от которой у него болят уши и чешется между  пальцами.  Он,  Щекн,
превосходно видит все и без этих нелепых прожекторов, а если эксперты и не
видят чего-нибудь, то им и видеть-то ничего не надо,  пусть-ка  они  лучше
займутся каким-нибудь полезным делом, например, приготовят к  его,  Щекна,
возвращению  овсяную  похлебку  с  бобами.  Взрыв  возмущения.   Вообще-то
эксперты побаиваются Щекна. Любой землянин,  познакомившись  с  Голованом,
рано или поздно начинает его побаиваться. Но в то же  время,  как  это  ни
парадоксально, тот же землянин не способен относиться к Головану иначе как
к большой  говорящей собаке  (ну, там,  цирк,  чудеса  зоопсихологии,  то,
се...)
     Один из экспертов имеет  неосторожность  пригрозить  Щекну,  что  его
оставят  без  обеда,  если  он  будет  упрямиться.  Щекн  повышает  голос.
Выясняется,  что  он,  Щекн,  всю  свою  жизнь  прекрасно  обходился   без
экспертов. Более того, мы здесь  чувствовали  себя  до  сих  пор  особенно
хорошо именно тогда, когда экспертов было не видно и  не  слышно.  Что  же
касается персонально того эксперта,  который,  судя  по  всему,  нацелился
сейчас потребить его, Щекна, овсяную похлебку с бобами... И так  далее,  и
так далее, и так далее.
     Я стою под дождем, который все усиливается и усиливается, слушаю  всю
эту экспертно-бобовую белиберду и никак не могу стряхнуть с себя  какое-то
дремучее оцепенение. Мне  чудится,  будто  я  присутствую  на  удивительно
глупом  представлении  без  начала  и  конца,  где  все  действующие  лица
поперезабыли свои роли и несут отсебятину в тщетной  надежде,  что  кривая
вывезет. Это представление затеяно как бы специально для меня,  чтобы  как
можно дольше удерживать меня на  месте,  не  дать  сдвинуться  ни  на  шаг
дальше, а тем временем за кулисами кто-то торопливо делает так, чтобы  мне
стало окончательно ясно:  все  без  толку,  ничего  сделать  нельзя,  надо
возвращаться домой...
     С огромным трудом я беру себя в руки и выключаю проклятый  прожектор.
Щекн сейчас  же  обрывает  на  полуслове  длинное,  тщательно  продуманное
оскорбление и как ни в чем не бывало устремляется вперед. Я шагаю  следом,
слушая, как Вандерхузе наводит порядок у себя на  борту:  "Срам!..  Мешать
полевой группе!.. Немедленно удалю из рубки!.. Отстраню!.. Базар!.."
     - Развлекаешься? - тихонько спрашиваю я Щекна.
     Он только косится выпуклым глазом.
     -  Склочник,  -  говорю  я.  -  И  все  вы,  Голованы,  склочники   и
скандалисты...
     - Мокро, - невпопад отзывается  Щекн.  -  И  полно  лягушек.  Ступить
некуда... Опять грузовики, - сообщает он.
     Из тумана впереди явственно  и  резко  тянет  вонью  мокрого  ржавого
железа, и минуту спустя мы оказываемся  посреди  огромного  беспорядочного
стада разнообразных автомашин.
     Здесь и обыкновенные грузовики,  и  грузовики-фургоны,  и  гигантские
автоплатформы, и крошечные каплевидные легковушки, и  какие-то  чудовищные
самоходные устройства с восемью колесами в человеческий  рост.  Они  стоят
посередине улицы и на тротуарах, кое-как, вкривь и вкось, упираясь друг  в
друга бамперами, иногда налезая друг  на  друга,  -  невообразимо  ржавые,
полуразвалившиеся, распадающиеся  от  малейшего  толчка.  Их  сотни.  Идти
быстро невозможно, приходится обходить,  протискиваться,  перебираться,  и
все они нагружены домашним скарбом, и скарб этот тоже давно сгнил, истлел,
проржавел до неузнаваемости...
     Где-то  на  краю  сознания  жалобно   бубнят   усмиренные   эксперты,
встревоженно гудит Вандерхузе, но мне не до них. Я с проклятьями вытягиваю
ноги из вонючей трясины полусгнившего тряпья и  сейчас  же  с  проклятьями
проваливаюсь в недра каких-то огромных ящиков, где в грудах затхлой бумаги
отчаянно  пищат  голые  розовые  крысята,  и  с  проклятьями  выкатываюсь,
проламывая плечом какую-то гнилую деревянную стенку, под  дождь,  в  лужу,
распугивая  лягушек...  Хрустит  и  скрипит  под  ногами   битое   стекло,
раскатываются какие-то то ли банки,  то  ли  подшипники,  прочное  на  вид
никелированное железо разваливается в прах, когда рука пытается  опереться
на него, а один раз стенка фургона, гигантского, как  трансконтинентальный
контейнер, вдруг сама собой раскалывается поперек,  и  с  гнилым  грохотом
вываливаются  оттуда  потоки  неузнаваемого   мусора   в   густых   клубах
отвратительно воняющей пыли.
     А потом как-то неожиданно этот безобразный лабиринт кончается.
     То есть вокруг по-прежнему машины, сотни машин, но теперь они стоят в
относительном  порядке,  выстроившись  по  обе  стороны  мостовой   и   на
тротуарах, а середина улицы совершенно свободна.
     Я гляжу на Щекна. Щекн яростно отряхивается, чешется  всеми  четырьмя
лапами сразу,  вылизывает  спину,  плюется,  изрыгает  проклятия  и  снова
принимается отряхиваться, чесаться и вылизываться.
     Вандерхузе тревожно осведомляется, почему мы сошли с маршрута  и  что
это был за склад. Я объясняю, что это был  не  склад.  Мы  дискутируем  на
тему: если это следы  эвакуации,  то  почему  аборигены  эвакуировались  с
окраины в центр.
     - Обратно я этой дорогой  не  пойду,  -  объявляет  Щекн  и  яростным
шлепком припечатывает к мостовой пробирающуюся рядом лягушку.
     В два часа пополудни Штаб распространяет первое  итоговое  сообщение.
Экологическая  катастрофа,  но  цивилизация  погибла  по  какой-то  другой
причине. Население исчезло, так сказать, в одночасье, но оно не  истребило
себя в войнах и не эвакуировалось через Космос - не та  технология,  да  и
вообще планета представляет собой не кладбище, а помойку.  Жалкие  остатки
аборигенов прозябают в сельской  местности,  кое-как  обрабатывают  землю,
совершенно лишены  культурных  навыков,  однако  прекрасно  управляются  с
магазинными винтовками.  Вывод  для  нас  со  Щекном:  город  должен  быть
абсолютно пуст. Мне этот вывод представляется сомнительным. Щекну тоже.
     Улица расширяется, дома и ряды машин по обе стороны от нас совершенно
исчезают в тумане, и я чувствую перед  собой  открытое  пространство.  Еще
несколько шагов, и впереди  из  тумана  возникает  приземистый  квадратный
силуэт. Это опять броневик - совершенно такой же, как тот, что  попал  под
обвалившуюся стену, но этот брошен давным-давно, он просел под собственной
тяжестью и словно бы врос в асфальт. Все люки его распахнуты настежь.  Два
коротких пулеметных ствола, некогда грозно уставленных навстречу  каждому,
кто выходил на площадь, теперь унило поникли, ржавые капли сочатся из  них
и лениво стекают на покатый лобовик. Проходя  мимо,  я  машинально  толкаю
распахнутую боковую дверцу, но она приржавела намертво.
     Перед собой  я  не  вижу  ничего.  Туман  на  этой  площади  какой-то
особенный, неестественно густой, словно он отстаивался  здесь  много-много
лет  и  за  эти  годы  слежался,  свернулся,  как  молоко,  и  просел  под
собственной тяжестью.
     - Под ноги! - командует вдруг Щекн.
     Я гляжу под ноги и ничего не вижу. Зато до меня  вдруг  доходит,  что
под подошвами уже не  асфальт,  а  что-то  мягкое,  пружинящее,  склизкое,
словно толстый мокрый ковер. Я приседаю на корточки.
     - Можешь включить свой прожектор, - ворчит Щекн.
     Но я уже и без всякого  прожектора  вижу,  что  асфальт  здесь  почти
сплошняком  покрыт  довольно   толстой   неаппетитной   коркой,   какой-то
спрессованной влажной массой, обильно проросшей разноцветной  плесенью.  Я
вытаскиваю нож,  поддеваю  пласт  этой  корки  -  от  заплесневелой  массы
отдирается не то тряпочка, не то обрывок  ремешка,  а  под  ремешком  этим
мутной зеленью проглядывает что-то округлое (пуговица? пряжка?) и медленно
распрямляются какие-то то ли проволочки, то ли пружинки...
     - Они все здесь шли... - говорит Щекн со странной интонацией.
     Я поднимаюсь и иду дальше, ступая по мягкому и скользкому. Я  пытаюсь
укротить свое воображение, но теперь у меня это не получается. Все они шли
здесь, вот этой же дорогой, побросав свои ненужные  большие  легковушки  и
фургоны, сотни тысяч и миллионы вливались  с  проспекта  на  эту  площадь,
обтекая броневик с грозно и бессильно уставленными пулеметами, шли,  роняя
то немногое, что пытались унести с  собой,  спотыкались  и  роняли,  может
быть, даже падали сами и тогда уже не могли подняться, и все, что  падало,
втаптывалось, втаптывалось и  втаптывалось  миллионами  ног.  И  почему-то
казалось, что все это происходило ночью - человеческая каша  была  озарена
мертвенным неверным светом, и стояла тишина, как во сне...
     - Яма... - говорит Щекн.
     Я включил прожектор. Никакой ямы нет. Насколько хватает  луч,  ровная
гладкая площадь светится бесчисленными тусклыми огоньками  люминесцирующей
плесени, а в двух шагах впереди влажно чернеет большой, примерно  двадцать
на сорок, прямоугольник гладкого  голого  асфальта.  Он  словно  аккуратно
вырезан в этом проплесневелом мерцающем ковре.
     - Ступеньки! - говорит Щекн как бы с отчаянием. - Дырчатые!  Глубоко!
Не вижу...
     У меня мурашки ползут по коже: я никогда еще не  слыхал,  чтобы  Щекн
говорил таким странным голосом. Не глядя, я опускаю  руку,  и  пальцы  мои
ложатся на большую  лобастую  голову,  и  я  ощущаю  нервное  подрагивание
треугольного уха. Бесстрашный Щекн испуган. Бесстрашный Щекн прижимается к
моей ноге совершенно так же, как его  предки  прижимались  к  ногам  своих
хозяев, учуяв за порогом пещеры незнакомое и опасное...
     - Дна нет... - говорит он с отчаянием. - Я  не  умею  понять.  Всегда
бывает дно. Они все ушли туда, а дна нет, и никто не вернулся... Мы должны
туда идти?
     Я опускаюсь на корточки и обнимаю его за шею.
     - Я не вижу здесь ямы, - говорю я на языке Голованов. - Я вижу только
ровный прямоугольник асфальта.
     Щекн тяжело дышит.  Все  мускулы  его  напряжены,  и  он  все  теснее
прижимается ко мне.
     - Ты не можешь видеть, - говорит он. - Ты не умеешь. Четыре  лестницы
с дырчатыми ступенями. Стерты. Блестят. Все глубже и глубже. И  никуда.  Я
не хочу туда. И не приказывай.
     - Дружище,  -  говорю  я.  -  Что  это  с  тобой?  Как  я  могу  тебе
приказывать?
     - Не проси, - говорит он. - Не зови. Не приглашай.
     - Мы сейчас уйдем отсюда. - Говорю я.
     - Да! И быстро!
     Я диктую донесение. Вандерхузе уже переключил мой канал  на  Штаб,  и
когда я  заканчиваю,  вся  экспедиция  уже  в  курсе.  Начинается  галдеж.
Выдвигаются гипотезы, предлагаются меры. Шумно. Щекн понемножку приходит в
себя: косит желтым глазом и то и дело  облизывается.  Наконец  вмешивается
сам Комов. Галдеж прекращается. Нам приказано продолжать  движение,  и  мы
охотно подчиняемся.
     Мы огибаем страшный прямоугольник, пересекаем площадь, минуем  второй
броневик,  запирающий  проспект  с  противоположной   стороны,   и   снова
оказываемся между двумя колоннами брошенных автомашин.  Щекн  снова  бодро
бежит впереди, он снова энергичен, сварлив и  заносчив.  Я  усмехаюсь  про
себя и думаю, что на  его  месте  я  сейчас,  несомненно,  мучился  бы  от
неловкости за тот панический приступ почти детского страха, с  которым  не
удалось совладать там, на площади. А вот Щекн ничем таким не мучается. Да,
он испытал страх и не сумел скрыть этого, и не видит здесь ничего стыдного
и неловкого. Теперь он рассуждает вслух:
     - Они все ушли под землю. Если бы там было дно, я бы уверил тебя, что
все они живут сейчас под землей очень глубоко, неслышно. Но там нет дна! Я
не понимаю, где они там могут жить. Я не понимаю, почему там нет дна и как
это может быть.
     - Попытайся объяснить, - говорю я ему. -