псулу протянул Бромбергу.
     - И не подумаю! - заявил Бромберг, демонстративно отворачиваясь.
     Экселенц продолжал протягивать  ему  капсулу.  Бромберг  искоса,  как
петух посмотрел на нее. Потом сказал с пафосом:
     - Яд, мудрецом  тебе  предложенный,  возьми,  из  рук  же  дурака  не
принимай бальзама...
     Он взял капсулу и тоже выкатил себе на ладонь белый шарик.
     - Я в этом не нуждаюсь! - объявил он и кинул шарик в рот. - Пока  еще
не нуждаюсь...
     - Айзек, - сказал Экселенц и причмокнул.  -  Что  вы  будете  делать,
когда я умру?
     - Спляшу качучу, - сказал Бромберг мрачно. - Не говорите глупостей.
     - Айзек,  -  сказал  Экселенц.  -  Зачем  вам  все-таки  понадобились
детонаторы?.. Подождите, не начинайте все сначала. Я  вовсе  не  собираюсь
вмешиваться в ваши личные дела. Если бы вы  заинтересовались  детонаторами
неделю назад или на будущей неделе, я бы никогда не стал задавать вам этот
вопрос. Но они понадобились вам именно сегодня. Именно в ту ночь, когда за
ними должен был прийти совсем другой человек. Если это просто  невероятное
совпадение,   то  так  и  скажите,   и  мы  расстанемся.   У  меня  голова
разболелась...
     - А кто это должен  был  за  ними  прийти?  -  подозрительно  спросил
Бромберг.
     - Лев Абалкин, - сказал Экселенц утомленно.
     - Кто это такой?
     - Вы не знаете Льва Абалкина?
     - В первый раз слышу, - сказал Бромберг.
     - Верю, - сказал Экселенц.
     - Еще бы! - сказал Бромберг высокомерно.
     - Вам я верю, - сказал Экселенц. -  Но  я  не  верю  в  совпадения...
Слушайте,  Айзек,  неужели  это  так  трудно  -  просто,   без   кривляний
рассказать, почему вы именно сегодня пришли за детонаторами...
     - Мне не нравится слово "кривлянья"! - сказал Бромберг  сварливо,  но
уже без прежнего задора.
     - Я беру его назад, - сказал Экселенц.
     Бромберг снова принялся утираться.
     - У меня секретов нет, - объявил он. - Вы знаете, Рудольф, я ненавижу
все и всяческие секреты. Это вы сами поставили меня в положение,  когда  я
вынужден кривляться и ломать  комедию.  А  между  тем  все  очень  просто.
Сегодня утром ко мне явился некто... Вам обязательно нужно имя?
     - Нет.
     - Некий молодой человек. О чем мы с ним говорили -  несущественно,  я
полагаю. Разговор носил достаточно личный характер. Но во время  разговора
я заметил у него вот здесь... - Бромберг ткнул пальцем в сгиб локтя правой
руки, - довольно странное родимое пятно. Я даже спросил его:  "Это  что  -
татуировка?" Вы знаете, Рудольф, татуировки - мое хобби... "Нет, - ответил
он. - Это родимое пятно" больше всего оно  было  похоже  на  букву  "Ж"  в
кириллице или, скажем, на японский иероглиф "сандзю" - "тридцать". Вам это
ничего не напоминает, Рудольф?
     - Напоминает, - сказал Экселенц.
     Мне это  тоже  что-то  напомнило,  что-то  совсем  недавнее,  что-то,
показавшееся и странным, и несущественным одновременно.
     - Вы что - сразу сообразили? - спросил Бромберг с завистью.
     - Да, - сказал Экселенц.
     - А вот я - не сразу. Молодой человек уже давно ушел, а я все сидел и
вспоминал, где я мог видеть такой значок... Причем не  просто  похожий  на
него, а именно такой в точности. В конце концов вспомнил.  Мне  надо  было
проверить, понимаете? Под рукой - ни одной репродукции. Я бросаюсь в Музей
- Музей закрыт...
     - Мак, - сказал Экселенц, - будь добр,  подай  нам  сюда  эту  штуку,
которая под шалью.
     Я повиновался.
     Брусок был тяжелый и теплый на ощупь. Я поставил его  на  стол  перед
Экселенцем. Экселенц подвинул его поближе к себе, и теперь  я  видел,  что
это   действительно   футляр   из   гладко    отполированного    материала
ярко-янтарного цвета с едва заметной, идеально прямой  линией,  отделяющей
слегка  выпуклую  крышку  от  массивного  основания.  Экселенц   попытался
приподнять крышку, но пальцы его скользили, и ничего у него не получалось.
     -  Дайте-ка  мне,  -  нетерпеливо  сказал  Бромберг.   Он   оттолкнул
Экселенца, взялся за крышку обеими руками, поднял ее и отложил в сторону.
     Вот эти штуки они,  по-видимому,  и  называли  детонаторами:  круглые
серые блямбы миллиметров семидесяти в диаметре, уложенные  одним  рядом  в
аккуратные гнезда. Всего детонаторов было одиннадцать, и  еще  два  гнезда
были пусты, и видно было, что дно их выстлано белесоватым ворсом,  похожим
на плесень, и ворсинки эти  заметно  шевелились,  словно  живые,  да  они,
вероятно, и были в каком-то смысле живые.
     Однако прежде всего в глаза мне бросились довольно сложные иероглифы,
изображенные на поверхности  детонаторов,  по  одному  на  каждом,  и  все
разные. Они были большие, розовато-коричневые, слегка расплывшиеся, как бы
нанесенные цветной тушью на влажную бумагу. И один их них я узнал сразу  -
чуть расплывшаяся стилизованная буква  "Ж",  или,  если  угодно,  японский
иероглиф "сандзю" - маленький оригинал увеличенной копии на обороте  листа
N_1 в деле N_07. Этот детонатор был третьим слева, если смотреть от  меня,
и Экселенц, подвесив над ним свой длинный указательный палец, произнес:
     - Он?
     - Да-да, - нетерпеливо отозвался Бромберг,  отпихивая  его  руку.  Не
мешайте. Вы ничего не понимаете...
     Он  вцепился  ногтями  в  края  детонатора  и  принялся   осторожными
движениями как бы вывинчивать его из  гнезда,  бормоча  при  этом:  "Здесь
совсем не в этом дело...  Неужели  вы  воображаете,  что  я  был  способен
перепутать... Чушь какая..." И он вытянул наконец детонатор  из  гнезда  и
стал осторожно поднимать его над футляром все выше и выше, и  видно  было,
как  тянутся  за  серым  толстеньким  диском  тонкие   белесоватые   нити,
утоньшаются, лопаются одна за другой, и когда лопнула последняя,  Бромберг
повернул диск нижней поверхностью вверх, и я увидел там среди  шевелящихся
полупрозрачных ворсинок тот же иероглиф, только черный, маленький и  очень
отчетливый, словно его вычеканили в сером материале.
     - Да! - сказал Бромберг торжествующе. - Точно такой. Я  так  и  знал,
что не могу ошибиться.
     - В чем именно? - спросил Экселенц.
     -  Размер!  -  сказал  Бромберг.  -  Размер,  детали,  пропорции.  Вы
понимаете, родимое пятно у него не просто похоже на этот значок  -  оно  в
точности такое же... - Он пристально посмотрел на Экселенца.  -  Слушайте,
Рудольф, услуга за услугу. Вы что, их всех пометили?
     - Нет, конечно.
     - Значит, у них  это  было  с  самого  начала?  -  спросил  Бромберг,
постукивая себя пальцем по сгибу правой руки.
     - Нет. Эти значки появились у них в возрасте десяти-двенадцати лет.
     Бромберг   осторожно   ввинтил   детонатор   обратно   в   гнездо   и
удовлетворенно повалился в кресло.
     - Ну что же, - произнес он. - Так я все это и понял... Ну-с, господин
полицей-президент, чего же стоит вся эта ваша  секретность?  Канал  его  у
меня  есть,  и  едва  златоперстый  Феб   озарит   верхушки   этих   ваших
архитектурных уродов, как  я  немедленно  свяжусь  с  ним,  и  мы  всласть
поговорим... И не пытайтесь меня отговаривать, Сикорски!  -  вскричал  он,
размахивая пальцем перед носом Экселенца. - Он сам пришел ко мне, а я  сам
- понимаете? - сам, вот этой своей старой головой, сообразил,  кто  передо
мной, и теперь он мой! Я не  проникал  в  ваши  паршивые  тайны!  Немножко
везенья, немножко сообразительности...
     - Хорошо, хорошо, - сказал Экселенц. - Ради бога. Никаких возражений.
Он ваш, встречайтесь, говорите. Но только с ним, пожалуйста. Больше  ни  с
кем.
     - Н-ну... - с ироническим сомнением протянул Бромберг.
     - А впрочем, как вам будет угодно, - сказал вдруг Экселенц. - Все это
сейчас не важно... Скажите, Айзек, о чем вы с ним разговаривали?
     Бромберг сложил руки на животе и покрутил большими пальцами.  Победы,
одержанные им над Экселенцем, были настолько велики и  очевидны,  что  он,
без сомнения, мог позволить себе быть великодушным.
     - Разговор, надо признаться, был довольно сумбурный, - сказал  он.  -
Теперь-то я, конечно, понимаю, что этот  кроманьонец  просто  морочил  мне
голову...
     Сегодня, а вернее, вчера утром к  нему  явился  молодой  человек  лет
сорока-сорока  пяти  и  представился  как  Александр  Дымок,  конфигуратор
сельскохозяйственной  автоматики.  Роста  среднего,  очень  бледное  лицо,
длинные черные прямые волосы,  как  у  индейца.  Он  пожаловался,  что  на
протяжении  многих  месяцев   пытается   и   никак   не   может   выяснить
обстоятельства исчезновения своих родителей. Он изложил Бромбергу в высшей
степени  загадочную  и  чертовски  соблазнительную  в  своей  загадочности
легенду, которую он якобы собрал  по  крупицам,  не  брезгуя  даже  самыми
малодостоверными  слухами.  Легенда  эта  у  Бромберга  записана  во  всех
подробностях, но излагать ее сейчас вряд ли имеет смысл. Собственно, визит
Александра Дымка преследовал единственную  цель:  не  может  ли  Бромберг,
крупнейший в мире знаток запрещенной науки, пролить хоть какой-нибудь свет
на эту историю.
     Крупнейший знаток Бромберг окунулся в свою  картотеку,  но  ничего  о
супругах Дымок не обнаружил. Молодой  человек  был  заметно  огорчен  этим
обстоятельством и совсем уже собрался было уходить,  когда  в  голову  ему
пришла  счастливая  мысль.  Не  исключено,  сказал  он,  что  фамилия  его
родителей вовсе и не Дымок. Не исключено также, что  вся  его  легенда  не
имеет ничего общего  с  действительностью.  Может  быть,  доктор  Бромберг
попытается вспомнить, не происходило ли  в  науке  каких-то  загадочных  и
впоследствии запрещенных к широкой публикации событий в  годы,  близкие  к
дате рождения Александра Дымка (февраль 36-го), поскольку родителей  своих
он потерял то ли в годовалом, то ли в двухлетнем возрасте...
     Знаток Бромберг снова полез в  свою  картотеку,  но  на  этот  раз  в
хронологическую ее часть. За период с 33-го по 39-й годы  он  обнаружил  в
общей сложности восемь различных инцидентов,  в  том  числе  и  историю  с
саркофагом-инкубатором.  Вместе  с  Александром   Дымком   они   тщательно
проанализировали каждый из этих инцидентов и пришли к выводу, что ни  один
из них не может быть связан с судьбой супругов Дымок.
     Отсюда "я, старый дурак, сделал заключение, что судьба  подарила  мне
историю, которая в свое время совершенно ускользнула из поля моего зрения.
Представляете себе? Не запрет ваш какой-нибудь  паршивый,  а  исчезновение
двух биохимиков! Уж этого бы я вам не простил, Сикорски!" И еще битых  два
часа Бромберг допрашивал Александра Дымка, требуя от  него  вспомнить  все
самые мельчайшие подробности, любые, даже самые нелепые слухи, взял с него
торжественное обещание пройти глубокое ментоскопирование, так что  молодой
человек на протяжении последнего  часа  явно  мечтал  только  об  одном  -
поскорее убраться восвояси...
     Уже в самом конце  разговора  Бромберг  совершенно  случайно  заметил
"родимое пятно". Это родимое пятно,  не  имеющее,  казалось  бы,  никакого
отношения к делу, каким-то необъяснимым образом  застряло  у  Бромберга  в
мозгу.  Молодой  человек  уже  давно  ушел.  Бромберг  уже  успел  сделать
несколько запросов в БВИ, поговорить с двумя-тремя специалистами по поводу
супругов Дымок (безрезультатно), но этот проклятый значок никак не  шел  у
него из головы. Во - первых, Бромберг был совершенно уверен, что уже видел
его где-то и когда-то, а во-вторых, его не покидало ощущение, что об  этом
значке или о чем-то, связанном с этим значком, упоминалось в его беседе  с
Александром Дымком. И  только  восстановив  в  памяти  самым  скрупулезным
образом всю эту беседу фразу за фразой, он добрался наконец до  саркофага,
вспомнил детонаторы, и поразительная догадка о том,  кто  таков  на  самом
деле Александр Дымок, осенила его.
     Первым его движением было немедленно позвонить мальчику  и  сообщить,
что тайна его происхождения раскрыта. Но присущая ему, Бромбергу,  научная
добросовестность  требовала  прежде  всего  абсолютной  достоверности,  не
допускающей никаких  инотолкований.  Он,  Бромберг,  знавал  совпадения  и
покруче. Поэтому он бросился сначала звонить в Музей...
     - Все понятно, -  сказал  Экселенц  мрачно.  -  Спасибо  вам,  Айзек.
Значит, теперь он знает о саркофаге...
     - А почему бы ему об этом и не знать? - вскинулся Бромберг.
     - Действительно, - медленно проговорил Экселенц. - Почему бы и нет?



                        ТАЙНА ЛИЧНОСТИ ЛЬВА АБАЛКИНА

     21 декабря 37  года  отряд  Следопытов  под  командой  Бориса  Фокина
высадился на каменистом плато безымянной планетки в системе ЕН_9173,  имея
задачей обследовать  обнаруженные  здесь  еще  в  прошлом  веке  развалины
каких-то сооружений, приписываемых Странникам.
     24 декабря интравизорная съемка зафиксировала под развалинами наличие
обширного помещения в толще скальных пород на глубине более трех метров.
     25  декабря  Борис  Фокин  с  первой  же   попытки   и   без   всяких
неожиданностей  проник  в  это  помещение.  Оно  было  выполнено  в  форме
полусферы  радиусом  в  десять  метров.  Полусфера  эта  была   облицована
янтарином, материалом весьма характерным  для  цивилизации  Странников,  и
содержала весьма громоздкое устройство, которое с легкой  руки  одного  из
Следопытов стали называть саркофагом.
     26 декабря Борис Фокин запросил и получил из соответствующего  отдела
КОМКОНа разрешение на обследование саркофага своими силами.
     Действуя по своему обыкновению изнуряюще методично  и  осторожно,  он
провозился с саркофагом  трое  суток.  За  это  время  удалось  определить
возраст находки (40-45 тысяч лет),  обнаружить,  что  саркофаг  потребляет
энергию,  и  даже  установить  несомненную  связь   между   саркофагом   и
расположенными над ним развалинами. Уже  тогда  была  высказана  гипотеза,
впоследствии подтвердившаяся, что указанные "развалины" вовсе  развалинами
не  являются,  а  представляют  собой  часть  обширной,  охватывающей  всю
поверхность   планетки   системы,   предназначенной   для   поглощения   и
трансформации  всех  видов  даровой  энергии,  как  планетарной,   так   и
космической (сейсмика, флюктуации магнитного поля, метеоявления, излучение
центрального светила, космические лучи и так далее).
     29  декабря  Борис  Фокин  связался  непосредственно  с   Комовым   и
потребовал  к  себе  лучшего  специалиста-эмбриолога.  Комов,  разумеется,
запросил объяснений, но Борис Фокин от объяснений  уклонился  и  предложил
Комову прибыть лично, но при этом обязательно в сопровождении  эмбриолога.
Когда-то в далекой молодости Комову приходилось работать вместе с Фокиным,
и у него осталось от Фокина впечатление скорее нелестное. Поэтому  сам  он
лететь и не подумал, однако эмбриолога послал, правда,  далеко  не  самого
лучшего, а просто первого же согласившегося - некоего Марка  Ван  Блеркома
(впоследствии Комов неоднократно рвал на себе волосы,  вспоминая  об  этом
своем  решении,  ибо  Марк  Ван   Блерком   оказался   закадычным   другом
небезызвестного Айзека П. Бромберга).
     30 декабря Марк Ван Блерком убыл в распоряжение Бориса Фокина  и  уже
через несколько  часов  отправил  Комову  открытым  текстом  поразительное
сообщение. В этом сообщении он  утверждал,  что  так  называемый  саркофаг
представляет  собой  на  самом  деле  не  что  иное,   как   своего   рода
эмбриональный  сейф  совершенно  фантастической   конструкции.   В   сейфе
содержится тринадцать оплодотворенных яйцеклеток вида хомо сапиенс, причем
все  они  представляются  вполне  жизнеспособными,  хотя  и  пребывают   в
латентном состоянии.
     Необходимо отдать должное двум участникам этой истории: Борису Фокину
и члену КОМКОНа Геннадию Комову.  Борис  Фокин  каким-то  шестым  чувством
угадал, что об этой находке не следует  орать  на  весь  мир:  радиограмма
Марка Ван  Блеркома  была  первой  и  последней  открытой  радиограммой  в
последующем  радиообмене  отряда  с  Землей.  Поэтому  вся   эта   история
отразилась в потоке массовой информации  на  нашей  планете  лишь  в  виде
коротенького сообщения, впоследствии не подтвердившегося и потому почти не
привлекшего внимания.
     Что же касается Геннадия Комова, то он не только сразу  ухватил  суть
возникающей на глазах проблемы, но и каким-то  образом  сумел  представить
себе целый ряд вообразимых последствий  этой  проблемы.  Прежде  всего  он
потребовал от Фокина и Блеркома подтверждения полученных данных (спецкодом
по сверхсрочному каналу) и, получив это подтверждение,  немедленно  собрал
совещание тех руководителей КОМКОНа, которые являлись одновременно членами
Мирового Совета. Среди них были такие корифеи,  как  Леонид  Горбовский  и
Август-Иоганн Бадер, молодой и  горячий  Кирилл  Александров,  осторожный,
вечно    сомневающийся    Махиро    Синода,     а     также     энергичный
шестидесятидвухлетний Рудольф Сикорски.
     Комов проинформировал  собравшихся  и  поставил  вопрос  ребром:  что
теперь делать? Очевидно, можно было закрыть саркофаг и оставить  все,  как
есть,  ограничившись  на  будущее  пассивным   наблюдением.   Можно   было
попытаться инициировать развитие яйцеклеток и  посмотреть,  что  из  этого
получится. Наконец, можно было во избежание грядущих осложнений уничтожить
находку.
     Разумеется,  Геннадий  Комов,  человек  в  то  время  уже  достаточно
опытный, прекрасно понимал, что ни это  чрезвычайное  совещание,  ни  даже
десяток последующих проблему не решат. Своим нарочито резким  выступлением
он преследовал только одну цель: шокировать собравшихся и  побудить  их  к
дискуссии.
     Надо сказать, цели своей он  достиг.  Из  всех  участников  совещания
только  Леонид   Горбовский   и   Рудольф   Сикорски   сохранили   видимое
хладнокровие. Горбовский - потому что был разумным оптимистом. Сикорски же
- потому что уже  тогда  был  руководителем  КОМКОНа-2.  Было  произнесено
множество  слов  -  безудержно  горячих  и  нарочито   спокойных,   вполне
легкомысленных и исполненных глубокого смысла, давно забытых и таких,  что
вошли впоследствии в лексикон докладов, легенд,  отчетов  и  рекомендаций.
Как и следовало ожидать, единственное решение совещания  свелось  к  тому,
чтобы завтра же собрать новое, расширенное совещание с привлечением других
членов Мирового Совета - специалистов по социальной психологии, педагогике
и средствам массовой информации.
     На  протяжении  всего  совещания  Рудольф  Сикорски  молчал.  Он   не
чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы  высказываться  за  то  или
иное   решение   проблемы.   Однако   долгий   опыт   работы   в   области
экспериментальной истории, а также вся совокупность известных ему фактов о
деятельности Странников  однозначно  приводили  его  к  выводу:  какое  бы
решение не принял в конце концов Мировой Совет, решение  это,  как  и  все
обстоятельства дела, надлежит на неопределенное время  сохранить  в  кругу
лиц с самым высоким уровнем социальной ответственности. В этом смысле он и
высказался под занавес.  "Решение  оставить  все,  как  есть,  и  пассивно
наблюдать решением на самом деле не является. Истинных решений всего  два:
уничтожить или инициировать. Неважно, когда будет  принято  одно  из  этих
решений  -  завтра  или  через  сто   лет,   но   любое   из   них   будет
неудовлетворительным.  Уничтожить  саркофаг  -   это   значить   совершить
необратимый поступок. Мы  все  здесь  знаем  цену  необратимым  поступкам.
Инициировать - это значит пойти на поводу у Странников, намерения  которых
нам, мягко выражаясь, непонятны. Я ничего не предрешаю и вообще не  считаю
себя вправе голосовать за какое бы то ни было решение. Единственное, о чем
я прошу и на чем я настаиваю, -  разрешите  мне  немедленно  принять  меры
против утечки информации. Ну, хотя  бы  для  того  только,  чтобы  нас  не
захлестнуло океаном некомпетентности..."
     Эта маленькая речь произвела известное впечатление, и разрешение было
дано ед