ациях  -  мы  обязаны  предположить,  что
где-то рядом объявился черт с  рогами,  и  принять  соответствующие  меры,
вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах. И
слава богу, если окажется, что это была всего лишь флуктуация, и над  нами
будет хохотать весь Мировой  Совет  и  все  школяры  впридачу...  -  Он  с
раздражением отодвинул от себя чашку. - Не могу я пить этот кофе, и есть я
не могу уже четвертый день подряд...
     - Экселенц, - сказал я. - Ну  что  вы,  в  самом  деле...  Ну  почему
обязательно черт с рогами? В конце концов, что плохого мы можем сказать  о
Странниках? Ну,  возьмите  вы  операцию  "Мертвый  мир"...  Ведь  они  там
как-никак население целой планеты спасли! Несколько миллиардов человек!
     - Утешаешь... - сказал Экселенц, мрачно усмехаясь. - А ведь  они  там
не население спасали. Они планету спасали от населения! И очень успешно...
А куда делось население - этого нам знать не дано...
     - Почему - планету? - спросил я, растерявшись.
     - А почему - население?
     - Ну ладно, - сказал я. - Дело  даже  не  в  этом.  Пусть  вы  правы:
Программа, детонаторы, черт с рогами... Ну что он нам может сделать?  Ведь
он один.
     - Мальчик, - сказал Экселенц почти нежно. - Ты думаешь над этим  едва
полчаса, а я ломаю голову вот уже сорок лет. И не только я. И мы ничего не
придумали, вот что хуже всего. И никогда ничего не придумаем,  потому  что
самые умные и опытные из нас - это всего-навсего люди. Мы не  знаем,  чего
они хотят. Мы не знаем, что они могут. И никогда не  узнаем.  Единственная
надежда - что в наших метаниях, судорожных и беспорядочных, мы будем то  и
дело  совершать  шаги,  которых  они  не  предусмотрели.  Не   могли   они
предусмотреть все. Этого никто не может. И все-таки каждый раз, решаясь на
какое-то действие, я ловлю себя на мысли, что именно этого они от  меня  и
ждали, что именно этого-то делать не следует. Я дошел до того, что, старый
дурак, радуюсь, что мы не уничтожили этот проклятый саркофаг сразу  же,  в
первый же день... Вот тагоряне уничтожили - и посмотри теперь на них! Этот
жуткий тупик, в который они уперлись... Может быть, это  как  раз  и  есть
следствие того самого разумного, самого  рационального  поступка,  который
они совершили полтора века назад... Но ведь,  с  другой-то  стороны,  сами
себя они в тупике не  считают!  Это  тупик  с  нашей,  человеческой  точки
зрения! А со своей  точки  зрения  они  процветают  и  благоденствуют,  и,
безусловно,  полагают,  что  обязаны  этим   своевременному   радикальному
решению... Или  вот  мы  решили  не  допускать  взбесившегося  Абалкина  к
детонаторам. А может быть, именно этого они от нас и ждали?
     Он положил лысый череп на ладони и замотал головой.
     - Мы все устали, Мак, - проговорил он. - Как мы все  устали!  Мы  уже
больше не можем думать на эту тему. От усталости мы становимся  беспечными
и все чаще говорим друг другу: "А, обойдется!"  Раньше  Горбовский  был  в
меньшинстве, а теперь семьдесят процентов Комиссии приняли  его  гипотезу.
"Жук в муравейнике"... Ах, как это было бы прекрасно! Как хочется верить в
это! Умные дяди из чисто научного любопытства сунули в муравейник жука и с
огромным прилежанием регистрируют все нюансы  муравьиной  психологии,  все
тонкости их социальной организации. А муравьи-то перепуганы, а  муравьи-то
суетятся, переживают, жизнь готовы отдать за родимую кучу, и невдомек  им,
беднягам, что жук сползет в конце концов с  муравейника  и  убредет  своей
дорогой, не причинив никому никакого вреда... Представляешь, Мак? Никакого
вреда! Не суетитесь, муравьи! Все будет хорошо... А если  это  не  "Жук  в
муравейнике"? А если это "Хорек в курятнике"? Ты знаешь,  что  это  такое,
Мак, - хорек в курятнике?..
     И тут он взорвался. Он грохнул кулаками по столу и  заорал,  уставясь
на меня бешеными зелеными глазами:
     - Мерзавцы! Сорок лет они у меня вычеркнули из жизни! Сорок  лет  они
делают из меня муравья! Я ни о чем другом не могу думать! Они сделали меня
трусом! Я шарахаюсь от собственной тени, я не верю  собственной  бездарной
башке... Ну, что ты вытаращился на меня? Через сорок лет ты  будешь  такой
же, а может быть, и гораздо скорее, потому что события пойдут вскачь!  Они
пойдут так, как мы, старичье, и не подозревали, и мы всем гуртом  уйдем  в
отставку, потому что нам с этим не справиться. И все это навалится на вас!
А вам с этим тоже не справиться! Потому что вы...
     Он замолчал. Он уже смотрел не на меня, а поверх моей  головы.  И  он
медленно поднимался из-за стола. Я обернулся.
     На пороге, в проеме распахнутой двери, стоял Лев Абалкин.



                   4 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. ЛЕВ АБАЛКИН В НАТУРЕ

     - Лева! - произнес Экселенц изумленно-растроганным  голосом.  -  Боже
мой, дружище! А мы с ног сбились, вас разыскивая!
     Лев Абалкин сделал движение и вдруг сразу оказался возле  стола.  Без
сомнения, это был настоящий Прогрессор новой школы, профессионал,  да  еще
из лучших, наверное, - мне приходилось прилагать  изрядные  усилия,  чтобы
удерживать его в своем темпе восприятия.
     - Вы - Рудольф Сикорски, начальник Комиссии по контактам  -  произнес
он тихим, удивительно бесцветным голосом.
     - Да,  -  отозвался  Экселенц,  радушно  улыбаясь.  -  А  почему  так
официально? Садитесь, Лева...
     - Я буду говорить стоя, - сказал Лев Абалкин.
     - Бросьте, Лева, что за церемонии? Садитесь, прошу вас. Нам предстоит
долгий разговор, не правда ли?
     - Нет, не правда, - сказал Абалкин. На меня он даже не взглянул. -  У
нас не будет долгого разговора. Я не хочу с вами разговаривать.
     Экселенц был потрясен.
     - Как это - не хотите? - вопросил он. - Вы, дорогой,  на  службе,  вы
обязаны отчетом. Мы до сих пор не знаем, что случилось с Тристаном...  Как
это - не хотите?
     - Я - один из "тринадцати"?
     - Этот Бромберг... - проговорил Экселенц с досадой.  -  Да,  Лева.  К
сожалению, вы - один из "тринадцати".
     - Мне запрещено находиться на Земле? И я всю жизнь должен  оставаться
под надзором?
     - Да, Лева. Это так.
     Абалкин  великолепно  владел  собой.   Лицо   его   было   совершенно
неподвижно, и глаза были полузакрыты,  словно  он  дремал  стоя.  Но  я-то
чувствовал, что перед нами человек в последнем градусе бешенства.
     - Так вот, я пришел сюда сказать, - произнес Абалкин все тем же тихим
бесцветным голосом,  -  что  вы  поступили  с  нами  глупо  и  гнусно.  Вы
исковеркали мою жизнь и в результате ничего не добились. Я -  на  Земле  и
более не намерен Землю покидать. Прошу вас иметь в  виду,  что  и  надзора
вашего я больше не потерплю и избавляться от него буду беспощадно.
     - Как от Тристана? - небрежно спросил Экселенц.
     Абалкин, казалось, не слыхал этой реплики.
     - Я вас предупредил, - сказал он. - Теперь пеняйте на себя. Я намерен
теперь жить по-своему и прошу больше не вмешиваться в мою жизнь.
     - Хорошо. Не будем вмешиваться. Но скажите мне,  Лев,  разве  вам  не
нравилась ваша работа?
     - Теперь я сам буду выбирать себе работу.
     -  Очень  хорошо.  Великолепно.  А  в  свободное  от   работы   время
пораскиньте, пожалуйста, мозгами и попробуйте представить  себя  на  нашем
месте. Как бы вы поступили с "подкидышами"?
     Что-то вроде усмешки промелькнуло на лице Абалкина.
     - Здесь нет материала для размышлений,  -  сказал  он.  -  Здесь  все
очевидно. Надо было мне все рассказать, сделать  меня  своим  сознательным
союзником...
     - А вы бы через пару месяцев покончили с собой? Страшно  ведь,  Лева,
ощущать себя угрозой для человечества, это не всякий выдержит...
     - Чепуха. Это все бредни наших психологов.  Я  -  землянин!  Когда  я
узнал, что мне запрещено жить на Земле, я чуть не спятил! Только андроидам
запрещено  жить  на  Земле.  Я   мотался,   как   сумасшедший,   -   искал
доказательств, что я не андроид, что у меня было детство, что я работал  с
Голованами... Вы боялись свести меня с ума? Ну, так это вам почти удалось!
     - А кто сказал, что вам запрещено жить на Земле?
     - А что - это неправда? - осведомился  Абалкин.  -  Может  быть,  мне
разрешено жить на Земле?
     - Теперь - не знаю... Наверное, да. Но посудите сами, Лева!  На  всем
Саракше только один Тристан знал, что вы не должны возвращаться на  Землю.
А он вам этого сказать не мог... или все-таки сказал?
     Абалкин молчал. Лицо его по-прежнему оставалось  неподвижным,  но  на
матово-бледных щеках проступили серые пятна, словно следы старых лишаев, -
он сделался похож на пандейского дервиша.
     -  Ну,  хорошо,  -  сказал,  подождав,  Экселенц.  Он  демонстративно
разглядывал свои ногти. - Пусть Тристан вам  это  все-таки  рассказал.  Не
понимаю, почему он это сделал, но - пусть. Тогда почему  он  не  рассказал
вам остального? Почему он не рассказал вам, что вы - "подкидыш"? Почему не
объяснил причин запрета? Ведь были же причины, и весьма существенные,  что
бы вы об этом не думали...
     Медленная судорога прошла  по  серому  лицу  Абалкина,  и  оно  вдруг
потеряло твердость и словно  бы  обвисло  -  рот  полуоткрылся,  и  широко
раскрылись, как бы в удивлении, глаза, и я впервые услыхал его дыхание.
     - Я не хочу об этом говорить... - громко и хрипло произнес он.
     - Очень жаль, - сказал Экселенц. - Нам это очень важно.
     - А мне важно только одно, - сказал Абалкин. - Чтобы вы оставили меня
в покое.
     Лицо его сделалось, как прежде, твердым, опустились веки,  с  матовых
щек медленно сходили серые пятна. Экселенц заговорил совсем другим тоном:
     - Лева. Разумеется, мы оставим вас в покое. Но я умоляю вас, если  вы
вдруг почувствуете в  себе  что-то  непривычное,  непривычное  ощущение...
Какие-нибудь странные мысли... Просто больным себя почувствуете... Умоляю,
сообщите об этом. Ну, пусть не  мне.  Горбовскому,  Комову,  Бромбергу,  в
конце концов...
     Тут Абалкин повернулся к нему спиной и пошел к двери. Экселенц  почти
кричал ему вслед, протягивая руку:
     - Только сразу же! Сразу! Пока вы еще землянин! Пусть я виноват перед
вами, но Земля-то не виновата ни в чем!..
     - Сообщу, сообщу, - сказал Абалкин через плечо. - Лично вам.
     Он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
     Несколько  секунд  Экселенц  молчал,  вцепившись  обеими   руками   в
подлокотники  кресла,  и  напряженно  прислушивался.   Затем   скомандовал
вполголоса:
     - За ним. Ни в коем случае не упускать. Связь через браслет. Я буду в
Музее.



                   4 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. ЗАВЕРШЕНИЕ ОПЕРАЦИИ

     Выйдя из здания КОМКОНа-2, Лев Абалкин неторопливо, праздной походкой
проследовал по улице Красных Кленов, зашел в кабину уличного видеофона и с
кем-то переговорил. Разговор длился две минуты с небольшим, после чего Лев
Абалкин все так же неторопливо, заложив руки за спину, свернул на  бульвар
и устроился там на скамейке возле постамента с барельефом Строгова.
     По-моему, он очень внимательно прочитал все,  что  было  высечено  на
постаменте, потом рассеянно  огляделся  и  минут  двадцать  сидел  в  позе
человека, отдыхающего от  тяжелой  работы:  раскинув  руки  поверх  спинки
скамьи, откинув голову и вытянув на середину аллеи скрещенные ноги. К нему
собрались белки, одна прыгнула на плечо и ткнулась ему мордочкой в ухо. Он
громко рассмеялся, взял ее в ладони и, подобрав ноги, посадил  на  колено.
Белка так и осталась сидеть.  По-моему,  он  разговаривал  с  нею.  Солнце
только что взошло, улицы были почти пусты, а на бульваре, кроме  него,  не
было ни души.
     Я не питал,  конечно,  никаких  иллюзий,  что  мне  удалось  остаться
незамеченным. Безусловно, он знал, что  я  не  спускаю  с  него  глаз,  и,
наверное,  уже  прикинул  про  себя,  как  ему  от  меня  избавиться   при
необходимости. Но не это меня занимало.  Меня  беспокоил  Экселенц.  Я  не
понимал, что он затеял.
     Он приказал мне найти Абалкина. Он  хотел  встретиться  с  Абалкиным,
чтобы поговорить с ним один на один. По крайней мере,  так  было  вначале,
три дня назад. Потом он убедился, а точнее  сказать  -  убедил  себя,  что
Абалкин неизбежно должен выйти на детонаторы. Тогда он устроил  засаду.  О
разговорах тет-а-тет речи уже не было. Был приказ "брать его,  как  только
он прикоснется к платку". И был пистолет. По-видимому, на тот случай, если
взять не удастся. Хорошо. Теперь Абалкин приходит к нему  сам.  И  простым
глазом видно, что Экселенцу нечего сказать Абалкину. Ничего удивительного:
Экселенц убежден, что программа работает, а в этом случае разговаривать  с
Абалкиным бессмысленно. (Работает ли программа на самом  деле  -  на  этот
счет у меня было свое мнение, но оно роли не играло. Прежде всего мне надо
было понять замысел Экселенца.)
     Итак, он отпускает Абалкина. Вместо того  чтобы  взять  его  прямо  в
кабинете и отдать в распоряжение врачей и психологов,  он  его  отпускает.
Над Землей нависла угроза. Чтобы ее предотвратить, достаточно  изолировать
Абалкина. Это можно было бы сделать  самыми  элементарными  средствами.  И
поставить точку по крайней мере на этом деле. Но он отпускает Абалкина,  а
сам идет в Музей. Это может означать только одно:  он  совершенно  уверен,
что Абалкин в ближайшее время тоже явится в Музей. За детонаторами. За чем
же еще? (Казалось бы, чего проще - сунуть этот янтарный футляр в списанный
"призрак" и загнать в подпространство до окончания времен... К  сожалению,
делать этого, конечно, нельзя: это был бы необратимый поступок.)
     Абалкин является в Музей (или прорывается с боем - ведь там его  ждет
Гриша Серосовин)... В общем,  он  является  в  Музей  и  снова  видит  там
Экселенца. Картина. И вот там-то происходит настоящий разговор...
     Экселенц его убьет, подумал я. Господи, помилуй, в панике подумал  я.
Он сидит здесь и играет с белочками, а через час Экселенц его убьет.  Ведь
это же просто, как репа. Экселенц для того  и  ждет  его  в  Музее,  чтобы
досмотреть это кино до конца, чтобы понять, своими  глазами  увидеть,  как
это все происходит, как  автомат  Странников  отыскивает  дорогу,  как  он
находит янтарный футляр (глазами? по запаху?  шестым  чувством?),  как  он
открывает этот футляр, как выбирает свой детонатор,  что  он  намеревается
делать с детонатором... только намеревается,  не  больше,  ведь  в  ту  же
секунду Экселенц нажмет спусковой  крючок,  потому  что  рисковать  дальше
будет уже нельзя.
     И я сказал себе: ну, нет, этого не будет.
     Нельзя сказать, чтобы я тщательно  продумал  все  последствия  своего
поступка. Если говорить откровенно, я их не продумал вовсе. Просто я вошел
в аллею и направился прямо к Абалкину.
     Когда я подошел, он глянул на меня искоса и отвернулся. Я сел рядом.
     - Лева, - сказал я. - Уезжайте отсюда. Сейчас же.
     - По-моему, я просил оставить меня в покое, - сказал он прежним тихим
и бесцветным голосом.
     - Вас не оставят  в  покое.  Дело  зашло  слишком  далеко.  Никто  не
сомневается в вас лично. Но вы  для  нас  больше  не  Лева  Абалкин.  Левы
Абалкина больше нет. Вы для нас - автомат Странников.
     - А вы для меня - банда взбесившихся от страха идиотов.
     - Не спорю, - сказал я. - Но именно поэтому вам надо  удирать  отсюда
как можно дальше и как можно быстрее. Летите на  Пандору.  Лева,  поживите
там несколько месяцев, докажите им, что никакой программы внутри вас нет.
     - А зачем? - сказал  он.  Чего  это  ради  я  должен  кому-то  что-то
доказывать? Это, знаете ли, унизительно.
     - Лева, - сказал я.  -  Если  бы  вы  встретили  перепуганных  детей,
неужели вам показалось бы  унизительным  покривляться  и  повалять  дурака
перед ними, чтобы их успокоить?
     Он впервые глянул мне прямо в  глаза.  Он  смотрел  долго,  почти  не
мигая, и я понял, что он не верит ни одному моему слову. Перед  ним  сидел
взбесившийся от страха идиот и старательно врал, чтобы снова  загнать  его
на край Вселенной, но теперь уже навсегда, теперь уже без  всякой  надежды
на возвращение.
     - Бесполезно, - сказал он. - Прекратите эту болтовню и оставьте  меня
в покое. Мне пора.
     Он осторожно отогнал белок и поднялся. Я тоже поднялся.
     - Лева, - сказал я7 - Вас убьют.
     - Ну, это не так просто сделать, -  небрежно  отозвался  он  и  пошел
вдоль аллеи.
     Я пошел рядом с ним. Я все время говорил. Нес какую-то  чушь,  что-де
это не тот случай, когда можно  позволить  себе  обижаться,  что  глупо-де
рисковать жизнью из-за одной только гордости, что-де стариков тоже надо бы
понять - они сорок лет живут как на иголках... Он отмалчивался или отвечал
колкостями. Пару раз он даже улыбнулся - мое поведение, кажется, забавляло
его. Мы прошли до конца аллеи и свернули на  Сиреневую  улицу.  Мы  шли  к
площади Звезды.
     Людей на улицах было уже довольно много. Это не входило в мои  планы,
но и не особенно им мешало. Может же человеку стать дурно на  улице,  и  в
таких случаях должен же кто-то доставить потерявшего сознание  человека  к
ближайшему врачу... Я доставлю его на наш  ракетодром,  это  недалеко,  он
даже не успеет очухаться. Там всегда наготове два-три дежурных "призрака".
Я вызову туда Глумову, и мы втроем высадимся на  зеленой  Ружене,  в  моем
старом лагере. По дороге я ей все объясню, и провались она в  тартарары  -
тайна личности Льва Абалкина... Так. Вон  у  обочины  подходящий  глайдер.
Свободный. Как раз то, что нужно...
     Когда я очухался, голова моя покоилась на теплых  коленях  незнакомой
пожилой женщины, и я был словно на дне колодца,  и  на  меня  сверху  вниз
встревоженно глядели незнакомые лица, и кто-то предлагал  не  тесниться  и
дать мне больше воздуху, и еще кто-то заботливо подсовывал  к  моему  носу
ядовито пахнущую ампулу, а рассудительный голос вещал в  том  смысле,  что
оснований для тревоги никаких нет -  может  же  стать  человеку  дурно  на
улице...
     Тело мое казалось мне туго надутым воздушным шаром, который  с  тихим
звоном колышется над самой землей. Боли не было. Судя по всему, я  попался
на  самый  обыкновенный  "поворот  вниз",  нанесенный,  правда,  из  такой
позиции, из которой его никто и никогда не проводит.
     - Ничего, он уже очнулся, все будет в порядке...
     - Лежите, лежите, пожалуйста, вам просто стало дурно...
     - Сейчас будет врач, ваш друг уже побежал за врачом...
     Я сел. Меня поддерживали за плечи. Внутри меня  по-прежнему  звенело,
но голова была совершенно ясной. Я должен был встать, однако это было не в
моих силах. Сквозь частокол ног и  тел,  окружавших  меня,  я  видел,  что
глайдер исчез. И все-таки Абалкин не сумел довести дело до  конца.  Попади
он на два сантиметра левее, я провалялся бы без памяти до вечера. Но то ли
он промахнулся, то ли сработал  у  меня  в  последнее  мгновение  защитный
рефлекс...
     Со свистящим шелестом рядом опустился глайдер, и прямо через борт его
сквозь толпу устремился сухопарый мужчина,  на  ходу  вопрошая:  "Что  тут
случилось? Я врач! В чем дело?.."
     И откуда только у меня ноги  взялись!  Я  вскочил  ему  навстречу  и,
схватив  за  рукав,  толкнул  к  пожилой  женщине,  которая   только   что
поддерживала мою голову и все еще стояла на коленях.
     - Женщине плохо, помогите ей...
     Язык едва слушался меня. В ошарашенной тишине я продрался к глайдеру,
перевалился через борт  на  сиденье  и  включил  двигатель.  Я  еще  успел
услышать изумленно-протестующий вопль: "Но позвольте же!..", а в следующее
мгновение подо мной распахнулась залитая утренним солнцем Площадь Звезды.
     Все было, как в повторном сне. Как шесть часов назад. Я бежал из зала
в зал, из коридора в коридор, лавируя между стендами  и  витринами,  среди
статуй и макетов, похожих на бессмысленные механизмы, среди  механизмов  и
аппаратов, похожих на уродливые статуи,  только  теперь  все  вокруг  было
залито ярким светом, и я был один, и ноги подо мной подкашивались, и я  не
боялся опоздать, потому чт