сих пор он попросту не знал и не замечал, что у  него  что-то
там появилось на сгибе правого локтя.
     Поколебавшись, Ядвига Михайловна сочла своей обязанностью сообщить об
этом  маленьком  открытии  доктору  Сикорски.   Доктор   Сикорски   принял
информацию без всякого интереса,  однако  в  конце  декабря  вдруг  вызвал
Ядвигу Михайловну по видеотелефону  и  осведомился,  как  обстоят  дела  с
родимым  пятном  у  Льва  Абалкина.  Без  изменений,  ответила   несколько
удивленная Ядвига Михайловна.  Если  вас  не  затруднит,  попросил  доктор
Сикорски, как-нибудь незаметно для мальчика сфотографируйте  это  пятно  и
перешлите фотографию мне.
     Лев Абалкин был первым из "подкидышей", у кого на сгибе правого локтя
появился значок. В течение последующих двух месяцев родимые пятна, имеющие
более или менее замысловатые формы, появились еще  у  восьми  "подкидышей"
при совершенно сходных  обстоятельствах:  синяк  с  припухлостью  вначале,
никаких внешних причин, никаких болезненных ощущений,  а  через  неделю  -
желто-коричневый значок. К концу 48 года "клеймо  Странников"  носили  уже
все тринадцать. И тогда было сделано поистине удивительное и  страшноватое
открытие, вызвавшее к жизни понятие "детонатор".
     Кто первым ввел это понятие, определить  теперь  уже  невозможно.  По
мнению Рудольфа Сикорски, оно как нельзя более точно и  грозно  определяло
суть  дела.  Еще  в  39  году,  через  год  после  рождения  "подкидышей",
ксенотехники, занимавшиеся демонтажом опустевшего инкубатора, обнаружили в
его недрах длинный ящик из янтарина, содержащий тринадцать  серых  круглых
дисков со значками на них.  В  недрах  инкубатора  были  обнаружены  тогда
предметы и  более  загадочные,  чем  этот  ящик-футляр,  и  поэтому  никто
специального внимания на него не обратил.  Футляр  был  транспортирован  в
Музей  Внеземных  Культур,  описан  в  закрытом  издании  "Материалов   по
саркофагу-инкубатору"  как  элемент  системы   жизнеобеспечения,   успешно
выдержал вялый натиск какого-то исследователя, попытавшегося  понять,  что
это такое  и  для  чего  может  пригодиться,  а  затем  отфутболен  в  уже
переполненный Спецсектор  предметов  материальной  культуры  невыясненного
назначения, где и был благополучно забыт на целых десять лет.
     В начале 49 года помощник  Рудольфа  Сикорски  по  делу  "подкидышей"
(назовем его, например,  Иванов)  вошел  в  кабинет  своего  начальника  и
положил перед ним проектор, включенный  на  211-й  странице  шестого  тома
"Материалов по саркофагу". Экселенц  глянул  и  обомлел.  Перед  ним  была
фотография "элемента жизнеобеспечения 15/56А":  тринадцать  серых  круглых
дисков в гнездах янтарного футляра.  Тринадцать  замысловатых  иероглифов,
тех самых, над которыми он даже  уже  перестал  ломать  голову,  прекрасно
знакомых по тринадцати фотографиям тринадцати сгибов  детских  локтей.  По
значку на локоть. По значку на диск. По диску на локоть.
     Это не могло быть случайностью.  Это  должно  было  что-то  означать.
Что-то очень важное. Первым движением Рудольфа  Сикорски  было  немедленно
затребовать из музея этот "элемент 15/56а" и спрятать к себе  в  сейф.  От
всех. От себя. Он испугался. Он просто испугался. И  страшнее  всего  было
то, что он даже не понимал, почему ему страшно.
     Иванов был тоже испуган. Они взглянули друг на друга  и  поняли  друг
друга без слов. Одна и та же картина стояла перед их  глазами:  тринадцать
загорелых, исцарапанных бомб с веселым гиканьем носятся по-над  речками  и
лазают по деревьям в разных концах земного шара, а здесь,  в  двух  шагах,
тринадцать детонаторов к ним в зловещей тишине ждут своего часа.
     Это  была  минута  слабости,  конечно.  Ведь  ничего   страшного   не
произошло. Ниоткуда, собственно, не следовало, что диски со значками - это
детонаторы к бомбам, возбудители скрытой программы.  Просто  они  привыкли
уже предполагать самое худшее, когда дело касалось "подкидышей".  Но  если
даже эта паника воображения и не обманывала их, даже в этом самом  крайнем
случае ничего страшного пока не произошло. В любой момент детонаторы можно
было уничтожить. В любой момент их можно было изъять из Музея и  отправить
за тридевять земель, на край обитаемой Вселенной, а при необходимости -  и
еще дальше.
     Рудольф Сикорски позвонил директору Музея и  попросил  его  доставить
экспонат номер такой-то в распоряжение Мирового Совета - к нему,  Рудольфу
Сикорски,  в  кабинет.  Последовал  несколько  удивленный,  безукоризненно
вежливый,  но  недвусмысленный  отказ.  Выяснилось  (Сикорски   прежде   и
представления об этом не имел), что экспонаты из Музея, причем  не  только
из Музея Внеземных Культур, но из любого музея на Земле, не выдаются -  ни
частным лицам, ни Мировому Совету, ни даже  господу  богу.  Если  бы  даже
самому господу богу потребовалось поработать с экспонатом номер  такой-то,
ему пришлось бы для этого  явиться  в  Музей,  предъявить  соответствующие
полномочия и там, в стенах Музея,  производить  необходимые  исследования,
для которых, впрочем, ему, господу богу, были бы созданы  все  необходимые
условия: лаборатории, любое оборудование, любая консультация и так далее и
тому подобное.
     Дело оборачивалось неожиданной стороной, но первый шок уже прошел.  В
конце концов хорошо уже и то, что бомбе для  воссоединения  с  детонатором
понадобятся, по меньшей мере,  "соответствующие  полномочия".  И  в  конце
концов только от Рудольфа  Сикорски  зависело  сделать  так,  чтобы  Музей
превратился в тот же самый сейф,  только  размерами  побольше.  И  вообще,
какого дьявола? Откуда бомбам знать, где находятся детонаторы  и  что  они
вообще существуют? Нет-нет, это была минута  слабости.  Одна  из  немногих
подобных минут в его жизни.
     Детонаторами  занялись  вплотную.  Соответственно  подобранные  люди,
снабженные  соответствующими  полномочиями  и  рекомендациями,  провели  в
прекрасно оборудованных  лабораториях  Музея  цикл  тщательно  продуманных
исследований. Результаты этих исследований  можно  было  бы  со  спокойной
совестью назвать нулевыми, если бы не одно странное и даже, прямо  скажем,
трагическое обстоятельство.
     С одним из  детонаторов  был  проведен  эксперимент  на  регенерацию.
Эксперимент дал отрицательные результаты: в отличие  от  многих  предметов
материальной   культуры   Странников   детонатор    номер    12    (значок
"М_готическое"), будучи разрушен, не восстановился. А  спустя  два  дня  в
Северных Андах попала под горный  обвал  группа  школьников  из  интерната
"Темпладо" - двадцать семь девчонок  и  мальчишек  во  главе  с  учителем.
Многие получили ушибы и ранения, но все остались живы, кроме  Эдны  Ласко,
личное дело N_12, значок "М готическое".
     Безусловно, это могло быть случайностью. Но исследования  детонаторов
были приостановлены,  и  через  Мировой  Совет  удалось  провести  их  как
запрещенные.
     И было еще одно происшествие, но много позже, уже в  62  году,  когда
Рудольф Сикорски, по  местному  прозвищу  "Странник",  резидентствовал  на
Саракше.
     Дело в том, что именно  благодаря  его  отсутствию  на  Земле  группе
психологов, входящих в состав Комиссии  по  Тринадцати,  удалось  добиться
разрешения на частичное раскрытие тайны личности одному  из  "подкидышей".
Для эксперимента был выбран Корней Яшмаа -  номер  11,  значок  "Эльбрус".
После  тщательной  подготовки  ему  была  рассказана  вся  правда  о   его
происхождении. Только о нем. Больше ни о ком.
     Корней  Яшмаа  кончал  тогда  школу  Прогрессоров.   Судя   по   всем
обследованиям, это был человек с чрезвычайно устойчивой психикой  и  очень
сильной  волей,  весьма  незаурядный  человек  по  всем  своим   задаткам.
Психологи не ошиблись. Корней Яшмаа воспринял информацию  с  поразительным
хладнокровием, - видимо, окружающий мир интересовал его много больше,  чем
тайна собственного происхождения. Осторожное предупреждение  психологов  о
том, что в нем, возможно, заложена  скрытая  программа,  которая  в  любой
момент может направить его деятельность против интересов  человечества,  -
это предупреждение нисколько не взволновало его. Он откровенно  признался,
что хотя и понимает свою потенциальную опасность, но совершенно в  нее  не
верит. Он охотно  согласился  на  регулярное  самонаблюдение,  включающее,
между прочим, ежедневное  обследование  индикатором  эмоций,  и  даже  сам
предложил сколь угодно глубокое ментоскопирование. Словом, Комиссия  могла
быть  довольна:  по  крайней  мере  один  из  "подкидышей"   стал   теперь
сознательным и сильным союзником Земли.
     Узнав об этом эксперименте, Рудольф Сикорски поначалу разозлился,  но
потом решил, что  в  конечном  итоге  такой  эксперимент  может  оказаться
полезным. С самого  начала  он  настаивал  на  сохранении  тайны  личности
"подкидышей" прежде всего из соображений безопасности Земли. Он не  хотел,
чтобы в распоряжении "подкидышей",  когда  и  если  программа  заработает,
кроме этой подсознательной программы были бы  еще  и  вполне  сознательные
сведения о них самих и о том, что с  ними  происходит.  Он  предпочел  бы,
чтобы они стали метаться, не  зная,  чего  они  ищут,  и  с  неизбежностью
совершая нелепые и странные поступки. Но, в  конце  концов,  для  контроля
было бы даже  полезно  иметь  одного  (но  не  больше!)  из  "подкидышей",
располагающего  полной  информацией  о   себе.   Если   программа   вообще
существует, то она, безусловно, организована  так,  что  никакое  сознание
справиться с нею будет не в силах. Иначе Странникам  не  стоило  и  огород
городить. Но, без всякого сомнения, поведение человека,  осведомленного  о
программе, должно будет резко отличаться от поведения прочих.
     Однако  психологи  и  не  думали  останавливаться   на   достигнутом.
Ободренные успехом с Корнеем Яшмаа, они спустя три года (Рудольф  Сикорски
все еще сидел на Саракше) повторили эксперимент с Томасом Нильсоном (номер
02, значок "Косая звезда"), смотрителем заповедника на Горгоне.  Показания
были   вполне   благоприятны,   и   несколько   месяцев   Томас   Нильсон,
действительно, продолжал благополучно работать, по всей видимости,  нимало
не смущенный  тайной  своей  личности.  Он  вообще  был  человеком  скорее
флегматичным и не склонным к проявлению эмоций.
     Он   аккуратно   выполнял   все    рекомендованные    процедуры    по
самонаблюдению,  относился  к   своему   положению   даже   с   некоторым,
свойственным ему тяжеловатым юмором,  но,  правда,  наотрез  отказался  от
ментоскопирования, сославшись при этом на чисто личные мотивы.  А  на  сто
двадцать восьмой день после начала эксперимента  Томас  Нильсон  погиб  на
своей   Горгоне   при   обстоятельствах,   не   исключающих    возможности
самоубийства.
     Для комиссии вообще и для психологов в особенности это  был  страшный
удар. Престарелый Пак Хин объявил  о  своем  выходе  из  Комиссии,  бросил
институт, учеников, родных и удалился в самоизгнание. А  на  сто  тридцать
второй  день  сотрудник  КОМКОНа-2,  в  обязанности  которого  входил,   в
частности, ежемесячный осмотр янтарного футляра,  доложил  в  панике,  что
детонатор номер 02, значок "Косая звезда", исчез начисто, не оставив после
себя в гнезде,  выстланном  шевелящимися  волокнами  псевдоэпителия,  даже
пыли.
     Теперь существование некоей, мягко выражаясь,  полумистической  связи
между каждым из "подкидышей" и  соответствующим  детонатором  не  вызывало
никаких сомнений. И никаких сомнений ни  у  кого  из  членов  комиссии  не
вызывало теперь, что в обозримом будущем землянам, пожалуй, не дано  будет
разобраться в этой истории.



                     4 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. ДИСКУССИЯ СИТУАЦИИ

     Все это и еще многое другое рассказал  мне  Экселенц  той  же  ночью,
когда мы вернулись из Музея к нему в кабинет.
     Уже светало,  когда  он  кончил  рассказывать.  Замолчав,  он  грузно
поднялся, не глядя на меня, пошел заваривать кофе.
     - Можешь спрашивать, - проворчал он.
     К этому моменту  лишь  одно  чувство,  пожалуй,  владело  мною  почти
безраздельно - огромное, безграничное сожаление о том, что я все это узнал
и вынужден был теперь принимать в этом  участие.  Конечно,  будь  на  моем
месте  любой  нормальный  человек,  ведущий  нормальную  жизнь  и  занятый
нормальной  работой,  он  воспринял  бы  эту  историю,  как  одну  из  тех
фантастических и грозных баек, которые возникают на самых  границах  между
освоенным и неведомым, докатываются до нас в неузнаваемо искаженном виде и
обладают тем восхитительным свойством, что как бы грозны и страшны они  ни
были, к нашей светлой и теплой Земле они  прямого  отношения  не  имеют  и
никакого существенного влияния на нашу повседневную жизнь не  оказывают  -
все это как-то, кем-то и где-то всегда улаживалось, улаживается сейчас или
непременно уладится в самом скором времени.
     Но я-то, к сожалению, не  был  нормальным  человеком  в  этом  смысле
слова. Я, к сожалению, и был как раз одним из тех, на долю которых  выпало
улаживать все, что могло  стать  опасным  для  человечества  и  прогресса.
Именно поэтому такие, как я, оказывались иногда в чуждых мирах и в  чуждых
ролях. Вроде роли имперского офицера  в  феодальной  империи  на  Саракше,
которую играл в свое время Абалкин.
     Я понимал, что с этой тайной на плечах мне  ходить  теперь  до  конца
жизни. Что вместе с тайной я принял на себя еще  одну  ответственность,  о
которой не просил и в которой, право же, не нуждался. Что отныне я  обязан
принимать какие-то решения, а значит - должен  теперь  досконально  понять
хотя бы то, что уже понято до меня, а желательно и еще больше. А значит  -
увязнуть в этой  тайне,  отвратительной,  как  все  наши  тайны,  и  даже,
наверное, еще более отвратительной, чем они, - увязнуть в ней еще  глубже,
чем до сих пор.  И  какую-то  совсем  детскую  благодарность  ощущал  я  к
Экселенцу, который до последнего момента старался удержать  меня  на  краю
этой тайны. И какое-то еще  более  детское,  почти  капризное  раздражение
против него - за то, что он все-таки не удержал.
     - У тебя нет вопросов? - осведомился Экселенц.
     Я спохватился.
     - Значит, вы полагаете, что программа заработала и он убил Тристана?
     - Давай рассуждать логически, - Экселенц расставил чашечки, аккуратно
разлил кофе и уселся на место.  -  Тристан  был  его  наблюдающим  врачом.
Регулярно раз в  месяц  они  встречались  где-то  в  джунглях,  и  Тристан
проводил профилактический осмотр. Якобы в порядке  рутинного  контроля  за
уровнем психической напряженности Прогрессора, а на самом деле - для того,
чтобы убедиться: Абалкин остается человеком. На всем Саракше  один  только
Тристан знал номер моего  спецканала.  Тридцатого  мая,  самое  позднее  -
тридцать первого, я должен был  получить  от  него  три  семерки,  "все  в
порядке". Но двадцать  восьмого,  в  день,  назначенный  для  осмотра,  он
гибнет. А Лев Абалкин бежит на Землю. Лев  Абалкин  бежит  на  Землю,  Лев
Абалкин скрывается, Лев Абалкин звонит  мне  по  спецканалу,  который  был
известен только Тристану... - Он залпом выпил свой кофе  и  помолчал,  жуя
губами. - По-моему, ты не понял самого главного, Мак. Мы теперь имеем дело
не с Абалкиным, а со Странниками. Льва Абалкина больше нет. Забудь о  нем.
На нас идет автомат Странников. -  Он  снова  помолчал.  -  Я,  откровенно
говоря, вообще не представляю, какая сила была способна заставить Тристана
назвать мой номер кому бы то ни было, а  тем  более  -  Льву  Абалкину.  Я
боюсь, его не просто убили...
     - Значит, вы полагаете, что программа гонит его на поиски детонатора?
     - Мне больше нечего предполагать.
     - Но ведь он понятия не имеет о детонаторах... Или это тоже Тристан?
     - Тристан ничего не знал. И Абалкин ничего не знает. Знает программа!
     Я сказал:
     - Вы только поймите меня правильно, Экселенц.  Не  подумайте,  что  я
стараюсь смягчить, преуменьшить... Но ведь вы  не  видели  его.  И  вы  не
видели людей, с которыми он общался... Я  все  понимаю:  гибель  Тристана,
бегство, звонок по вашему спецканалу, скрывается, выходит  на  Глумову,  у
которой хранятся детонаторы... Выглядит это совершенно однозначно.  Этакая
безупречная логическая цепочка. Но  ведь  есть  и  другое!  Встречается  с
Глумовой - и ни слова о  Музее,  только  детские  воспоминания  и  любовь.
Встречается с Учителем - и только обида, будто  бы  Учитель  испортил  ему
жизнь... Разговор со мной - обида,  будто  я  украл  у  него  приоритет...
Кстати, зачем  ему  было  вообще  встречаться  с  Учителем?  Со  мной  еще
туда-сюда - скажем,  он  хотел  проверить,  кто  его  выслеживает...  А  с
учителем зачем? Теперь Щекн - дурацкая просьба об убежище, что вообще ни в
какие ворота не лезет!
     -  Лезет,  Мак.  Все  лезет.  Программа  программой,  а  сознание   -
сознанием. Ведь он не понимает, что с ним происходит. Программа требует от
него нечеловеческого, а сознание тщится трансформировать это требование во
что-то хоть мало-мальски осмысленное... Он мечется, он совершает  странные
и нелепые поступки. Чего-то вроде этого я и ожидал...  Для  того  и  нужна
была тайна личности: мы имеем теперь  хоть  какой-то  запас  времени...  А
насчет Щекна ты не понял ни черта. Никакой просьбы об убежище там не было.
Голованы почуяли, что он больше  не  человек,  и  демонстрируют  ему  свою
лояльность. Вот что там было...
     Он не убедил меня. Логика его была почти безупречна, но ведь я  видел
Абалкина, я разговаривал с  ним,  я  видел  учителя  и  Майю  Тойвовну,  я
разговаривал с ними. Абалкин метался - да. Он совершал странные поступки -
да, но эти поступки не были нелепыми. За ними стояла какая-то цель, только
я никак не мог понять, какая. И потом, Абалкин был жалок, он не  мог  быть
опасен...
     Но все это была только моя интуиция, а я знал цену  интуиции.  Дешево
она стоила в наших делах. И потом, интуиция - это из области человеческого
опыта, а мы как-никак имели дело со Странниками...
     - Можно еще кофе? - попросил я.
     Экселенц поднялся и пошел заваривать новую порцию.
     - Я вижу, ты сомневаешься, - сказал он, стоя ко мне спиной. - Я бы  и
сам сомневался, если бы только имел на это право. Я - старый  рационалист,
мак, и я навидался всякого, я всегда шел от разума,  и  разум  никогда  не
подводил меня.  Мне  претят  все  эти  фантастические  кунштюки,  все  эти
таинственные программы, составленные кем-то там  сорок  тысяч  лет  назад,
которые, видите ли, включаются и выключаются по непонятному принципу,  все
эти мистические внепространственные связи между живыми душами и  дурацкими
кругляшками, запрятанными в футляр... Меня с души воротит от всего этого!
     Он принес кофе и разлил по чашкам.
     - Если бы мы с тобой были обыкновенными учеными, - продолжал он, -  и
просто занимались  бы  изучением  некоего  явления  природы,  с  каким  бы
наслаждением я объявил все  это  цепью  идиотских  случайностей!  Случайно
погиб Тристан - не он первый, не он последний.  Подруга  детства  Абалкина
случайно оказалась  хранительницей  детонаторов.  Он  совершенно  случайно
набрал номер моего спецканала, хотя собирался звонить  кому-то  другому...
Клянусь тебе, это маловероятное сцепление маловероятных  событий  казалось
бы мне все-таки гораздо более  правдоподобным,  чем  идиотское,  бездарное
предположение о какой-то там вельзевуловой программе, якобы  заложенной  в
человеческие  зародыши...  Для  ученых  все  ясно:  не  изобретай   лишних
сущностей без самой крайней необходимости. Но мы-то  с  тобой  не  ученые.
Ошибка ученого - это, в конечном счете, его личное дело. А мы ошибаться не
должны.  Нам  разрешается  прослыть   невеждами,   мистиками,   суеверными
дураками. Нам одного не простят: если мы недооценили опасность. И  если  в
нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто  не  имеем  права  пускаться  в
рассуждения о молекулярных флукту