о,  чего  у
нас нет и никогда не будет. Ваши машины и ваша наука...
     Мы выходим на площадь и сразу останавливаемся, потому  что  за  углом
видим пушку. Она стоит слева за углом, приземистая, словно бы припавшая  к
мостовой, -  длинный  ствол  с  тяжелым  набалдашником  дульного  тормоза,
низкий,  широкий  щит,  размалеванный   камуфляжными   зигзагами,   широко
раздвинутые трубчатые станины, толстенькие колеса на резиновом  ходу...  С
этой позиции был сделан не один выстрел, но давно, очень давно.  Стреляные
гильзы, рассыпанные вокруг, насквозь проедены зеленой  и  красной  окисью,
крючья станин распороли асфальт до земли и тонут теперь в густой траве,  и
даже маленькое деревце успело пробиться возле левой станины.  Проржавевший
замок откинут, прицела нет вовсе, а  в  тылу  позиции  валяются  сгнившие,
полураспавшиеся зарядные ящики, все пустые. Здесь стреляли  до  последнего
снаряда.
     Я гляжу поверх щита и вижу, куда стреляли.  Точнее,  сначала  я  вижу
громадные, заросшие плющом пробоины в стене дома напротив, и только  потом
в глаза мне бросается некая архитектурная несообразность. У подножия  дома
с  пробоинами  совершенно  ни  к  селу  ни  к  городу   стоит   небольшой,
тускло-желтый павильон, одноэтажный, с плоской крышей, и теперь мне  ясно,
что стреляли именно по нему, прямой наводкой, почти в упор,  с  пятидесяти
метров, а зияющие дыры в стене дома над ним - это промахи, хотя  с  такого
расстояния промахнуться, казалось, было бы невозможно.  Впрочем,  промахов
не так уж и много, и можно только поражаться прочности  этого  невзрачного
желтого сооружения, принявшего на себя  столько  попаданий  и  все  же  не
превратившегося в груду мусора.
     Расположен павильон нелепо, и поначалу мне кажется,  будто  страшными
ударами снарядов его сдвинуло с места, отбросило назад, загнало на тротуар
и почти воткнуло углом в стену дома. Но  это,  конечно,  не  так.  Снаряды
пробивали в желтом фасаде круглые отверстия с оплавленными и  закопченными
краями и рвались внутри, так что широкие створки просторного входа  выбило
наружу, и, перекосившись, они висят теперь на каких-то невидимых ниточках.
Внутри, несомненно, возник пожар, и все, что там было, выгорело  дотла,  а
языки пламени оставили черные следы над входом и кое-где  над  пробоинами.
Но стоит павильон, конечно же, именно там,  где  его  поставили  с  самого
начала какие-то чудаковатые архитекторы, совершенно  загородив  тротуар  и
отхватив часть мостовой, что,  несомненно,  должно  было  мешать  движению
транспорта.
     Все, что здесь случилось, случилось очень давно, много лет  назад,  и
давно  уже  исчезли  запахи  пожаров  и  стрельбы,  но  странным   образом
сохранилась и давила на душу атмосфера лютой ненависти, ярости, бешенства,
которые двигали тогда неведомыми артиллеристами.
     Я принимаюсь диктовать очередное донесение, а Щекн, усевшись поодаль,
брюзгливо отвесив губу, демонстративно громко бурчит, кося желтым  глазом.
"Люди... Какое же тут может быть сомнение... Разумеется, люди... Железо  и
огонь, развалины, всегда одно и то же..."  Видимо,  он  тоже  ощущает  эту
атмосферу, и, наверное, еще более  интенсивно  чем  я.  Он  ведь  вдобавок
вспоминает  свои  родные  края  -  леса,   начиненные   смертоубийственной
техникой, выжженные до пепла пространства, где  мертво  торчат  обугленные
радиоактивные стволы деревьев и сама земля пропитана ненавистью, страхом и
гибелью...
     На этой площади нам делать больше нечего. Разве что строить  гипотезы
и рисовать в воображении картины одна другой ужаснее. Мы идем дальше, а  я
думаю, что  в  эпохи  глобальных  катастроф  цивилизации  выплескивают  на
поверхность бытия всю мерзость, все подонки,  скопившиеся  за  столетия  в
генах социума. Формы этой накипи чрезвычайно многообразны, и по ним  можно
судить,  насколько  неблагополучна  была  данная  цивилизация  к   моменту
катаклизма, но очень мало можно сказать о природе этого катаклизма, потому
что самые разные катаклизмы - будь то глобальная пандемия,  или  всемирная
война, или даже геологическая катастрофа  -  выплескивают  на  поверхность
одну и ту же  накипь:  ненависть,  звериный  эгоизм,  жестокость,  которая
кажется оправданной, но не имеет на самом деле никаких оправданий...
     Сообщение от Эспады:  он  вступил  в  контакт.  Приказ  Комова:  всем
группам подготовить трансляторы для приема лингвистической  информации.  Я
завожу  руку   за  спину   и  на   ощупь  щелкаю   тумблером  портативного
переводчика...



            2 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. МАЙЯ ГЛУМОВА, ПОДРУГА ЛЬВА АБАЛКИНА

     Я не стал предупреждать Майю Тойвовну  о  своем  визите,  а  прямо  в
девять утра направился на площадь звезды.
     На  рассвете  прошел  небольшой  дождь,  и  огромный  куб  музея   из
неотесанного мрамора весь влажно сверкал под солнцем. Еще издали я  увидел
перед главным входом небольшую пеструю толпу, а подойдя вплотную,  услыхал
недовольные и разочарованные восклицания. Оказывается,  музей  был  закрыт
для посетителей по случаю  подготовки  какой-то  новой  экспозиции.  Толпа
состояла главным образом из туристов, но особенно негодовали в ней научные
работники,  выбравшие  именно  это  утро  для  того,  чтобы  поработать  с
экспонатами. Не было им никакого дела до новых  экспозиций.  Заранее  надо
было предупреждать их о такого рода административных  маневрах.  А  теперь
вот считайте, что день у них пропал... Сумятицу усугубляли кибернетические
уборщики,  которых,  видимо,  забыли  перепрограммировать,  и  теперь  они
бессмысленно блуждали в толпе, путаясь у всех  под  ногами,  шарахаясь  от
раздраженных пинков и поминутно вызывая взрывы  злорадного  хохота  своими
бессмысленными попытками пройти сквозь закрытые двери.
     Уяснив обстановку, я не стал здесь  задерживаться.  Мне  неоднократно
приходилось бывать в этом музее, и я знал, где расположен служебный  вход.
Я обогнул здание и по тенистой аллейке прошел  к  широкой  низкой  дверце,
едва  заметной  за  сплошной  стеной  каких-то  вьющихся   растений.   Эта
пластиковая, под мореный дуб дверца тоже была заперта. У порога маялся еще
один киберуборщик. Вид у него был безнадежно-унылый: за ночь он,  бедняга,
основательно разрядился, а теперь здесь, в  тени,  шансов  вновь  накопить
энергию у него было немного.
     Я отодвинул его  ногой  и  сердито  постучал.  Отозвался  замогильный
голос:
     -  Музей  Внеземных  Культур  временно  закрыт  для  переоборудования
центральных помещений под новую экспозицию. Просим прощения,  приходите  к
нам через неделю.
     - Массаракш! - произнес я вслух, озираясь в некоторой растерянности.
     Никого вокруг,  естественно,  не  было,  и  только  кибер  озабоченно
стрекотал у меня под ногами. Видимо, его заинтересовали мои туфли.
     Я снова отпихнул его и снова стукнул кулаком в дверь.
     - Музей Внеземных Культур... - затянул было замогильный голос и вдруг
смолк.
     Дверь распахнулась.
     - То-то же, - сказал я и вошел.
     Кибер остался за порогом.
     - Ну? - сказал я ему. - Заходи.
     Но он попятился, словно бы не решаясь, и в ту же секунду дверь  снова
захлопнулась.
     В коридорах стоял не очень сильный, но весьма специфический запах.  Я
уже давно  успел  заметить,  что  каждый  музей  обладает  своим  запахом.
Особенно мощно пахло в зоологических музеях, но и  здесь  тоже  попахивало
основательно. Внеземными культурами, надо полагать.
     Я заглянул в первое попавшееся помещение и обнаружил там двух  совсем
молоденьких девчушек, которые с молекулярными паяльниками в руках возились
в недрах некоего сооружения, более всего  напоминающего  гигантский  моток
колючей проволоки.  Я  спросил,  где  мне  найти  Майю  Тойвовну,  получил
подробные указания и пошел  блуждать  по  переходам  и  залам  спецсектора
предметов материальной культуры невыясненного назначения. Здесь  я  никого
не  встретил.  Широкие  массы  сотрудников   пребывали,   по-видимому,   в
центральных помещениях, где и занимались новой  экспозицией,  а  здесь  не
было никого и ничего, кроме предметов невыясненного назначения. Но уж зато
предметов этих я нагляделся по дороге досыта, и у меня мимоходом сложилось
убеждение, что назначение  их  как  было  невыясненным,  так  и  останется
таковым во веки веков, аминь.
     Майю Тойвовну я нашел в ее кабинете-мастерской. Когда  я  вошел,  она
подняла мне навстречу лицо - красивая, мало того -  очень  милая  женщина,
прекрасные каштановые волосы, большие серые глаза, слегка вздернутый  нос,
сильные   обнаженные   руки   с   длинными   пальцами,   свободная   синяя
блузка-безрукавка в вертикальную черно-белую полоску. Прелестная  женщина.
Над правой бровью у нее была маленькая черная родинка.
     Она глядела на меня рассеянно, и даже не на меня,  а  как  бы  сквозь
меня, глядела и молчала. На столе перед нею было пусто, только обе руки ее
лежали на столе, как будто она положила их перед собой и забыла о них.
     - Прошу прощения, - сказал я. - Меня зовут Максим Каммерер.
     - Да. Слушаю вас.
     Голос у нее тоже был рассеянный, и сказала она неправду:  не  слушала
она меня. Не слышала она меня и не видела. И вообще ей  было  явно  не  до
меня сегодня. Любой  приличный  человек  на  моем  месте  извинился  бы  и
потихоньку ушел. Но я не мог позволить себе быть  приличным  человеком.  Я
был сотрудником КОМКОНа-2 на работе. Поэтому я не стал извиняться, ни  тем
более уходить, а просто уселся в первое попавшееся кресло и, изобразив  на
физиономии простодушную приветливость, спросил:
     - Что это у вас сегодня с Музеем? Никого не пускают...
     Кажется, она немножко удивилась.
     - Не пускают? Разве?
     - Ну я же вам говорю! Еле-еле пропустили через служебный вход.
     - А, да... Простите, кто вы такой? У вас ко мне дело?
     Я повторил, что я Максим Каммерер, и принялся излагать свою легенду.
     И тут произошла удивительная вещь. Едва я произнес имя Льва Абалкина,
как она словно бы проснулась. Рассеянность исчезла  с  ее  лица,  она  вся
вспыхнула и буквально впилась в меня своими  серыми  глазами.  Но  она  не
произнесла ни слова и выслушала меня до конца. Она только медленно подняла
со стола свои безвольно лежавшие руки, скрестила длинные пальцы и положила
на них подбородок.
     - Вы сами его знали? - спросила она.
     Я рассказал об экспедиции в устье Голубой Змеи.
     - И вы обо всем этом напишете?
     - Разумеется, - сказал я. - Но этого мало.
     - Мало - для чего? - спросила она.
     На лице ее  появилось  странное  выражение  -  словно  она  с  трудом
сдерживала смех. У нее даже глаза заблестели.
     - Понимаете, - начал я снова,  -  мне  хочется  показать  становление
Абалкина  как  крупнейшего  специалиста  в   своей   области.   На   стыке
зоопсихологии и социопсихологии он произвел что-то вроде...
     - Но он же не стал специалистом в своей области, - сказала она. - Они
же сделали его Прогрессором. Они же его... Они...
     Нет, не смех она сдерживала, а слезы. И теперь перестала  сдерживать.
Упала лицом в ладони и разрыдалась. О господи! Женские слезы - это  вообще
ужасно,  а  тут  я  вдобавок  ничего  не  понимал.   Она   рыдала   бурно,
самозабвенно, как ребенок, вздрагивая всем телом, а я сидел дурак  дураком
и не знал, что делать. В таких случаях всегда протягивают стакан воды,  но
в  кабинете-мастерской  не  было  ни  стакана,  ни  воды,  ни   каких-либо
заменителей  -  только  стеллажи,  уставленные   предметами   неизвестного
назначения.
     А она все плакала, слезы струйками протекали у нее между  пальцами  и
капали на стол, она судорожно вздыхала, всхлипывала и говорила так,  будто
думала вслух - перебивая самое себя, без  всякого  порядка  и  без  всякой
цели.
     ...Он лупил ее - ого, еще  как!  Стоило  ей  поднять  хвост,  как  он
выдавал ей по первое число. Ему было наплевать, что она девчонка и  младше
его на три года - она принадлежала ему, и точка. Она была его  вещью,  его
собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в тот день, когда он  увидел
ее. Ей было пять лет, а ему восемь. Он бегал  кругами  и  выкрикивал  свою
собственную считалку: "Стояли звери  около  двери,  в  них  стреляли,  они
умирали!" Десять раз, двадцать раз подряд. Ей стало смешно, и вот тогда он
выдал ей впервые...
     ...Это было прекрасно - быть его вещью, потому что он  любил  ее.  Он
больше никого и никогда не  любил.  Только  ее.  Все  остальные  были  ему
безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять.  А  он  выходил  на
сцену, пел песни и декламировал - для нее. Он  так  и  говорил:  "Это  для
тебя. Тебе понравилось?" И прыгал в высоту - для нее. И нырял на  тридцать
два метра - для нее. И писал стихи по ночам - тоже для нее. Он очень ценил
ее, свою собственную вещь, и все  время  стремился  быть  достойным  такой
ценной вещи. И никто ничего об этом не знал. Он всегда умел  сделать  так,
чтобы никто ничего об этом не знал. До самого последнего  года,  когда  об
этом узнал его учитель...
     ...У него было еще много собственных вещей. Весь лес вокруг интерната
был его очень большой собственной вещью. Каждая птица в этом лесу,  каждая
белка, каждая лягушка в каждой канаве. Он повелевал змеями, он  начинал  и
прекращал войны между муравейниками, он умел лечить оленей, и все они были
его собственными, кроме старого лося по имени Рекс,  которого  он  признал
равным себе, но потом с ним поссорился и прогнал его из леса...
     ...Дура, дура! Сначала все было так хорошо, а потом  она  подросла  и
вздумала освободиться. Она прямо объявила ему, что не желает  больше  быть
его вещью. Он отлупил ее,  но  она  была  упряма,  она  стояла  на  своем,
проклятая дура. Тогда он снова отлупил ее, жестоко и беспощадно, как лупил
своих волков, пытавшихся вырваться у него из повиновения. Но  она-то  была
не волк, она была упрямее всех  его  волков  вместе  взятых.  И  тогда  он
выхватил из-за  пояса  свой  нож,  который  самолично  выточил  из  кости,
найденной в лесу, и с бешеной улыбкой медленно и страшно вспорол себе руку
от кисти до локтя. Он стоял перед ней с бешеной улыбкой, кровь хлестала  у
него из руки, как вода из крана, и он спросил: "А теперь?"  И  он  еще  не
успел повалиться, как она поняла, что он был  прав.  Был  прав  всегда,  с
самого начала.  Но она,  дура,  дура,  дура, так  и не  захотела  признать
этого...
     ...А в последний его год, когда она вернулась с каникул,  ничего  уже
не было. Что-то случилось. Наверное, они уже взяли его в  свои  руки.  Или
узнали обо всем и, конечно  же,  ужаснулись,  идиоты.  Проклятые  разумные
кретины. Он посмотрел сквозь нее и отвернулся. И больше уже не смотрел  на
нее. Она перестала существовать для него, как и все остальные. Он  утратил
свою вещь и примирился с потерей. А когда он снова вспомнил о ней, все уже
было по-другому. Жизнь уже навсегда перестала быть таинственным  лесом,  в
котором он был владыкой, а она - самым ценным, что он имел. Они уже начали
превращать его, он был уже почти Прогрессор, он уже на  полпути  в  другой
мир, где предают и мучают друг друга. И видно было, что он стоит  на  этом
пути  твердой  ногой,  он  оказался  хорошим  учеником,   старательным   и
способным. Он писал ей, она не отвечала. Он звал ее, она не откликалась. А
надо было ему не писать и не звать, а  приехать  самому  и  отлупить,  как
встарь, и тогда все, может быть, стало бы по-прежнему. Но он уже больше не
был владыкой. Он стал всего лишь мужчиной, каких было много вокруг,  и  он
перестал ей писать...
     ...Последнее  его  письмо,  как  всегда  написанное  от  руки,  -  он
признавал только письма от руки,  никаких  кристаллов,  никаких  магнитных
записей, только от руки, последнее его письмо пришло как раз оттуда, из-за
Голубой Змеи. "Стояли звери около двери, - писал он, - в них стреляли, они
умирали". И больше ничего не было в этом его последнем письме...
     Она лихорадочно  выговаривалась,  всхлипывая  и  сморкаясь  в  смятые
лабораторные салфетки, и вдруг я понял, и через секунду  она  сказала  это
сама: она виделась с ним вчера. Как раз в то самое время, когда  я  звонил
ей и беседовал с конопатым Тойво, и когда  я  дозванивался  до  Ядвиги,  и
когда я разговаривал с Экселенцем, и когда я валялся дома, изучая отчет об
операции "мертвый мир", - все это время она была с ним, смотрела на  него,
слушала его, и что-то  там  у  них  происходило,  из-за  чего  она  сейчас
плакалась в жилетку незнакомому человеку.



            2 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. МАЙЯ ГЛУМОВА И ЖУРНАЛИСТ КАММЕРЕР

     Она замолчала, словно опомнившись, и я тоже  опомнился  -  только  на
несколько секунд раньше. Ведь я был на работе. Надо было  работать.  Долг.
Чувство долга. Каждый обязан исполнять свой долг.  Эти  затхлые,  шершавые
слова. После того, что мне довелось услышать. Плюнуть на  долг  и  сделать
все возможное,  чтобы  вытащить  эту  несчастную  женщину  из  трясины  ее
непонятного отчаяния. Может быть, это и есть мой настоящий долг?
     Но я знал, что это не так. Это не так по многим  причинам.  Например,
потому, что я не умею вытаскивать людей из  трясины  отчаяния.  Просто  не
знаю, как это делается. Не знаю даже, с чего здесь начинать. И поэтому мне
больше всего хотелось сейчас встать, извиниться и  уйти.  Но  и  этого  я,
конечно, не сделаю,  потому  что  мне  надо  непременно  узнать,  где  они
встречались и где он сейчас...
     Она вдруг снова спросила:
     - Кто вы такой?
     Она задала этот вопрос голосом надтреснутым и сухим, и  глаза  у  нее
уже были сухие и блестящие, совсем больные глаза.
     Пока  я  не  пришел,  она  сидела  здесь  одна,  хотя   вокруг   было
полным-полно ее коллег и даже, наверное, друзей, все равно она была  одна,
может быть, даже кто-то и подходил к ней и пытался заговорить  с  нею,  но
она все равно оставалась одна, потому что здесь никто ничего не знал и  не
мог знать о человеке, переполнившем ее душу этим страшным отчаянием,  этим
жгучим, обессиливающим разочарованием и всем прочим, что скопилось  в  ней
за эту ночь, рвалось наружу и не находило  выхода,  и  вот  появился  я  и
назвал имя Льва Абалкина -  словно  полоснул  скальпелем  по  невыносимому
нарыву. И тогда ее прорвало, и на  какое-то  время  она  ощутила  огромное
облегчение, сумела наконец выкричаться, выплакаться, освободиться от боли,
разум ее освободился, и тогда я перестал быть целителем, я стал тем, кем и
был на самом деле - совершенно чужим, посторонним и случайным человеком. И
сейчас ей становилось ясно, что на самом деле я не  могу  быть  совсем  уж
случайным человеком, потому что таких случайностей не  бывает.  Не  бывает
так, чтобы расстаться с возлюбленным  двадцать  лет  назад,  двадцать  лет
ничего не знать о нем,  двадцать  лет  не  слышать  его  имени,  а  потом,
двадцать лет спустя, снова встретиться  с  ним  и  провести  с  ним  ночь,
страшную и горькую, страшнее  и  горше  любой  разлуки,  и  чтобы  наутро,
впервые за двадцать  лет,  услыхать  его  имя  от  совершенно  случайного,
чужого, постороннего человека...
     - Кто вы такой? - спросила она надтреснутым и сухим голосом.
     - Меня зовут Максим Каммерер, - ответил я в третий  раз,  всем  видом
своим изображая крайнюю растерянность. - Я в некотором  роде  журналист...
Но ради бога... Я,  видимо,  попал  не  вовремя...  Понимаете,  я  собираю
материал для книги о Льве Абалкине...
     - Что он здесь делает?
     Она мне не верила. Может быть, она чувствовала, что я ищу не материал
о Льве Абалкине, а самого Льва Абалкина. Мне надо было  приспосабливаться.
И побыстрее. И я, разумеется, приспособился.
     - В каком  смысле?  -  спросил  журналист  Каммерер  озадаченно  и  с
некоторой даже тревогой.
     - У него здесь задание?
     Журналист Каммерер обалдел.
     - З-задание? Н-не совсем понимаю... - Журналист Каммерер  был  жалок.
Без всякого сомнения, он был не готов к такой встрече. Он попал в дурацкое
положение помимо