- Я вижу, вы сильно напугались.
     - Какой вздор! - мгновенно  воспламенился  Бромберг.  -  Чушь  какая!
Слава богу, я не  из  пугливых!  И  уж  если  кто  меня  сумеет  испугать,
Сикорски...
     - Но вы так ужасно завопили и повалили так много мебели...
     - Ну, знаете ли, если бы у вас над ухом в  абсолютно  пустом  здании,
ночью...
     - Абсолютно незачем ходить в абсолютно пустые здания по ночам...
     - Во-первых, это абсолютно не ваше дело, Сикорски,  куда  и  когда  я
хожу!  А  во-вторых,  когда  еще  вы  мне  прикажете  ходить?  Днем  здесь
устраивают какие-то  подозрительные  ремонты,  какие-то  нелепые  перемены
экспозиции... Слушайте,  Сикорски,  сознайтесь:  ведь  это  ваша  затея  -
закрыть доступ в Музей! Мне  нужно  срочно  освежить  в  памяти  кое-какие
данные. Я являюсь сюда. Меня не пускают. Меня! Члена Ученого совета  этого
Музея! Я звоню директору: в чем дело? Директор,  милейший  Грант  Хочикян,
мой в каком-то смысле ученик... Бедняга мнется, бедняга красен от стыда за
себя и передо мной... Но он  ничего  не  может  сделать,  он  обещал!  Его
попросили весьма уважаемые люди, и он обещал! Любопытно  узнать,  кто  его
попросил? Может быть, некий Рудольф Сикорски? Нет!  О,  нет!  Никто  здесь
даже не слышал имени Рудольфа Сикорски! Но меня не проведешь! Я  то  сразу
понял, чьи уши торчат из-за кулис. И я бы все-таки хотел узнать, Сикорски,
почему вы вот уже битый час молчите и не отвечаете на  мой  вопрос?  Зачем
вам все это понадобилось, спрашиваю я! Закрытие  Музея!  Позорная  попытка
изъять из Музея принадлежащие ему экспонаты! Ночные засады!  И  кто,  черт
подери, выключил здесь электричество! Я не знаю, что  бы  я  стал  делать,
если бы у меня в глайдере не оказалось фонарика! Я шишку  набил  себе  вот
здесь, черт бы вас побрал! И я там что-то повалил! От души надеюсь -  хочу
надеяться! - что это был всего лишь  макет...  И  молите  бога,  Сикорски,
чтобы это был только макет, потому что если это оригинал, вы у  меня  сами
будете его собирать! До  последнего  веддинга!  А  если  этого  последнего
веддинга не окажется, вы у меня, как миленький, отправитесь на Тагору...
     Голос его сорвался, и  он  мучительно  заперхал,  стуча  себя  обоими
кулаками по груди.
     - Я получу когда-нибудь ответы на свои вопросы? - яростно просипел он
сквозь перханье.
     Я сидел, как в театре, и все  это  производило  на  меня  впечатление
скорее комическое, но тут я глянул на Экселенца и обомлел.
     Экселенц,  Странник,  Рудольф  Сикорски,  эта  ледяная  глыба,   этот
покрытый  изморозью  гранитный  монумент  Хладнокровия  и  Выдержки,  этот
безотказный механизм для выкачивания информации - он  до  макушки  налился
темной кровью, он тяжело дышал, он судорожно сжимал и  разжимал  костлявые
веснушчатые кулаки, а знаменитые уши его пылали и жутковато подергивались.
Впрочем, он еще сдерживался, но, наверное, только он один знал,  чего  это
ему стоило.
     - Я хотел бы знать, Бромберг, - сдавленным  голосом  произнес  он,  -
зачем вам понадобились детонаторы.
     - Ах, вы хотели бы это знать! - ядовито прошептал доктор  Бромберг  и
подался вперед, заглядывая Экселенцу в лицо с  такого  малого  расстояния,
что длинный нос его едва не оказался в зубах у моего шефа. - А что  бы  вы
еще хотели обо мне знать?  Может  быть,  вас  интересует  мой  стул?  Или,
например, о чем я давеча беседовал с Пильгуем?
     Упоминание имени  Пильгуя  в  таком  контексте  мне  не  понравилось,
Пильгуй занимался биогенераторами, а мой отдел уже второй месяц  занимался
Пильгуем. Впрочем, Экселенц пропустил Пильгуя мимо ушей. Он сам  посунулся
вперед, да так стремительно, что Бромберг едва успел отшатнуться.
     - Вашим стулом извольте интересоваться сами! - прорычал  он.  -  А  я
хотел бы знать, почему это вы позволяете себе взламывать  Музей  и  почему
тянете свои лапы к детонаторам, хотя вам было совершенно ясно сказано, что
на ближайшие несколько дней...
     - Вы,  кажется,  собираетесь  критиковать  мое  поведение?  Ха!  Кто!
Сикорски! Меня! Во взломе! Хотел бы я знать, как вы сами проникли  в  этот
Музей! А? Отвечайте!
     - Это не относится к делу, Бромберг!
     - Вы - взломщик, Сикорски! - объявил Бромберг, простирая к  Экселенцу
длинный извилистый палец. - Вы докатились до взлома!
     - Это вы докатились до взлома, Бромберг! - взревел  Экселенц.  -  Вы!
Вам  было  совершенно  ясно  и  недвусмысленно  сказано:  доступ  в  Музей
прекращен! Любой нормальный человек на вашем месте...
     - Если нормальный  человек  сталкивается  с  очередным  актом  тайной
деятельности, его долг...
     - Его долг - немножечко пошевелить  мозгами,  Бромберг!  Его  долг  -
сообразить, что он живет не в Средние Века. Если он столкнулся  с  тайной,
секретом, то это не чей-то каприз и не злая воля...
     - Да, не каприз и не злая воля, а ваша  потрясающая  самоуверенность,
Сикорски, ваша смехотворная, поистине средневековая, идиотски-фанатическая
убежденность в том, что именно вам дано решать, чему быть скрытым, а  чему
- открытым! Вы - глубокий старик, Сикорски, но вы так и не поняли, что это
прежде всего аморально!..
     - Мне  смешно  разговаривать  о  морали  с  человеком,  который  ради
удовлетворения своего детского чувства протеста идет на  взлом!  Вы  -  не
просто старик, Бромберг, вы - жалкий старикашка, впавший в детство!..
     - Прекрасно! - сказал Бромберг, вдруг снова  успокаиваясь.  Он  сунул
руку в карман своего белого плаща, извлек оттуда и со  стуком  положил  на
стол перед Экселенцем какой-то блестящий предмет. - Вот мой ключ. Мне, как
и всякому сотруднику этого музея, полагается ключ от служебного хода, и  я
им воспользовался, чтобы прийти сюда...
     - Посреди  глухой  ночи  и  вопреки  запрету  директора  Музея?  -  У
Экселенца не было ключа, у него была магнитная отмычка, и  ему  оставалось
одно - наступать.
     - Посреди глухой  ночи,  но  все-таки  с  ключом!  А  где  ваш  ключ,
Сикорски? Покажите мне, пожалуйста, ваш ключ!
     - У меня нет ключа! Он мне не нужен! Я нахожусь здесь по долгу, а  не
потому, что мне попала вожжа под хвост, старый вы, истеричный дурак!
     И что тут началось! Я уверен, что никогда раньше стены этой  скромной
мастерской не слышали таких взрывов сиплого рева вперемежку со  скрипучими
воплями. Таких эпитетов. Такой вакханалии эмоций. Таких абсурдных  доводов
и еще более абсурдных контрдоводов. Да что там стены! В конце  концов  это
были всего  лишь  стены  тихого  академического  учреждения,  далекого  от
житейских страстей. Но  я,  человек  уже  не  первой  молодости,  всякого,
казалось бы, повидавший,  даже  я  никогда  и  нигде  не  слыхивал  ничего
подобного, во всяком случае от Экселенца.
     То и дело поле сражения целиком заволакивалось дымом,  в  котором  не
различить было уже предмета спора,  и  только  подобно  раскаленным  ядрам
проносились навстречу друг другу разнообразные "безответственные болтуны",
"феодальные  рыцари   плаща   и   кинжала",   "провокаторы-общественники",
"плешивые агенты  тайной  службы",  "склеротические  демагоги"  и  "тайные
тюремщики  идей".  Ну,  а  менее  экзотические  "старые  ослы",  "ядовитые
сморчки" и "маразматики" всех видов сыпались градом наподобие шрапнели...
     Однако  порой  дым  рассеивался,  и   тогда   моему   изумленному   и
завороженному взору открывались воистину  поразительные  ретроспективы.  Я
понимал тогда, что сражение, случайным  свидетелем  которого  я  оказался,
было лишь одной из бесчисленных, невидимых миру схваток беззвучной  войны,
начавшейся еще в те времена, когда родители мои только оканчивали школу.
     Довольно  быстро  я  вспомнил,  кто  такой   этот   Айзек   Бромберг.
Разумеется, я слышал о нем  и  раньше,  может  быть,  еще  когда  сопливым
мальчишкой работал в Группе Свободного Поиска. Одну из его книг - "Как это
было  на  самом  деле"  -  я,  безусловно,   читал:   это   была   история
"Массачусетского кошмара". Книга  эта,  помнится,  мне  не  понравилась  -
слишком сильно было в ней памфлетное начало, слишком  усердствовал  автор,
сдирая романтические покровы с  этой  действительно  страшной  истории,  и
слишком много  места  уделил  он  подробностям  дискуссии  о  политических
принципах подхода к опасным экспериментам, дискуссии, которой я в то время
нисколько не интересовался.
     В  определенных  кругах,  впрочем,  имя  Бромберга  было  известно  и
пользовалось достаточным уважением. Его можно  было  бы  назвать  "крайним
левым"  известного  движения  дзюиистов,  основанного   еще   Ламондуа   и
провозглашавшего право науки на развитие без ограничений.
     Экстремисты этого движения исповедуют  принципы,  которые  на  первый
взгляд представляются совершенно естественными, а на  практике  сплошь  да
рядом  оказываются  неисполнимыми  при  каждом  заданном  уровне  развития
человеческой  цивилизации  (помню  огромный  шок,   который   я   испытал,
ознакомившись с историей цивилизации Тагоры, где эти принципы  соблюдались
неукоснительно с незапамятных времен их Первой Промышленной Революции).
     Каждое научное открытие, которое может быть реализовано,  обязательно
будет реализовано. С этим принципом трудно спорить, хотя и здесь возникает
целый ряд оговорок. А  вот  как  поступать  с  открытием,  когда  оно  уже
реализовано? Ответ: держать его последствия под контролем. Очень  мило.  А
если мы не предвидим  всех  последствий?  А  если  мы  переоцениваем  одни
последствия и недооцениваем другие? Если, наконец, совершенно ясно, что мы
просто не в  состоянии  держать  под  контролем  даже  самые  очевидные  и
неприятные последствия? Если для этого требуются совершенно  невообразимые
энергетические  ресурсы  и  моральное  напряжение?  (Как  это,  кстати,  и
случилось  с  Массачусетской  машиной,  когда  на  глазах  у  ошеломленных
исследователей зародилась  и  стала  набирать  силу  новая  нечеловеческая
цивилизация Земли.)
     Прекратить исследование! - приказывает обычно в таких случаях Мировой
Совет.
     Ни в коем случае! - провозглашают  в  ответ  экстремисты.  -  Усилить
контроль? Да. Бросить необходимые мощности?  Да.  Рискнуть?  Да!  В  конце
концов, "кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет"  (из  выступления
патриарха   экстремистов   Дж._Гр._Пренсона).   Но    никаких    запретов!
Морально-этические запреты в науке страшнее  любых  этических  потрясений,
которые возникали или могут  возникнуть  в  результате  самых  рискованных
поворотов научного прогресса. Точка зрения, безусловно, импонирующая своей
динамикой, находящая безотказных апологетов  среди  научной  молодежи,  но
чертовски  опасная,  когда  подобные   принципы   исповедует   крупный   и
талантливый специалист,  сосредоточивший  под  своим  влиянием  динамичный
талантливый коллектив и значительные энергетические мощности.
     Именно такие экстремисты-практики и были основными  клиентами  нашего
КОМКОНа-2. Старикан же Бромберг был экстремистом-теоретиком, и  именно  по
этой причине, вероятно, он ни разу не попал в поле моего  зрения.  Зато  у
Экселенца, как я теперь видел, он всю жизнь просидел в почках, печени и  в
желчном пузыре.
     По роду своей деятельности мы в КОМКОНе-2 никогда никому и ничего  не
запрещаем. Для этого мы  просто  недостаточно  разбираемся  в  современной
науке. Запрещает Мировой Совет. А  наша  задача  сводится  к  тому,  чтобы
реализовать эти запрещения  и  преграждать  путь  утечке  информации,  ибо
именно утечка информации в таких случаях сплошь и рядом приводит  к  самым
жутким последствиям.
     Очевидно, Бромберг либо не хотел, либо не мог понять этого. Борьба за
уничтожение всех и всяческих  барьеров  на  пути  распространения  научной
информации сделалась буквально его идеей-фикс. Он  обладал  фантастическим
темпераментом и неиссякаемой энергией.  Связи  его  в  научном  мире  были
неисчислимы, и стоило ему прослышать, что где-то результаты многообещающих
исследований  сданы  на  консервацию,  как  он  приходил  в  зоологическое
неистовство и рвался разоблачать, обличать и срывать покровы.
     Ничего решительно невозможно было с  ним  сделать.  Он  не  признавал
компромиссов, поэтому договориться с ним было невозможно, он не  признавал
поражений, поэтому его невозможно было победить. Он был  неуправляем,  как
космический катаклизм.
     Но, по-видимому, даже самая высокая и абстрактная  идея  нуждается  в
достаточно  конкретной  точке  приложения.  И  такой  точкой,   конкретным
олицетворением сил мрака и зла, против которых он сражался, стал для  него
КОМКОН-2 вообще и наш Экселенц в особенности. "КОМКОН-2! -  ядовито  шипел
он, подскакивая  к  Экселенцу  и  тут  же  отскакивая  назад.  -  О,  ваше
иезуитство!.. Взять всем известную аббревиатуру - Комиссия по Контактам  с
иными цивилизациями! Благородно, повышенно! Прославлено! И спрятать за нее
вашу  зловонную  контору!  Комиссия  по  Контролю,  видите   ли!   Команда
Консерваторов, а не Комиссия по Контролю! Компания Конспираторов!.."
     Экселенцу он за эти полвека  надоел  безмерно.  Причем,  насколько  я
понял, именно надоел - как надоедает кусачая муха  или  назойливый  комар.
Разумеется, он был не  в  состоянии  нанести  нашему  делу  сколько-нибудь
существенный вред. Это было просто не в его силах. Но  зато  в  его  силах
было постоянно гундеть и бубнить, галдеть и трещать, отрывать от дела,  не
давать  покоя,  запускать  ядовитые  шпильки,  требовать  неукоснительного
выполнения  всех  формальностей,  возбуждать  общественное  мнение  против
засилья формалитета, одним словом - утомлять до изнеможения. Я не удивился
бы, если бы оказалось, что двадцать лет назад Экселенц нырнул  в  кровавую
кашу на Саракше главным образом для того, чтобы хоть немножко отдохнуть от
Бромберга. Мне было  особенно  обидно  за  Экселенца  еще  и  потому,  что
Экселенц,  человек  не  только  принципиальный,  но  и  в  высшей  степени
справедливый,  полностью,  видимо,  отдавал  себе   отчет   в   том,   что
деятельность  Бромберга,  если  отвлечься  от  формы  ее,  несет  и  некую
положительную социальную функцию: это был тоже вид социального контроля  -
контроль над контролем.
     Но  уж  что  касается  ядовитого  старикана  Бромберга,  то  он  был,
по-видимому, начисто лишен самого элементарного чувства  справедливости  и
всю нашу работу отметал с порога, считал безусловно  вредной  и  пламенно,
искренне ненавидел. При этом формы, в которые  выливалась  эта  ненависть,
были настолько одиозны, сами манеры этого настырного старика были до такой
степени  невыносимы,  что  Экселенц,  при  всем   своем   хладнокровии   и
нечеловеческой выдержке, совершенно терял лицо и превращался в  склочного,
глупого и злобного крикуна, по-видимому, каждый раз, когда сталкивался вот
так, лицом к лицу, с Бромбергом. "Вы - невежественный мозгляк! - сорванным
голосом хрипел он. - Вы паразитируете на промахах  гигантов!  Сами  вы  не
способны изобрести соуса к макаронам, а беретесь судить о  будущем  науки!
Вы же только дискредитируете  дело,  которое  хватаетесь  защищать,  вы  -
смакователь дешевых анекдотов!.."
     Видимо, старики давненько не сталкивались  нос  к  носу  и  сейчас  с
особым остервенением изливали друг на  друга  накопившиеся  запасы  яда  и
желчи. Зрелище это было во многих  отношениях  поучительное,  хотя  оно  и
находилось в вопиющем противоречии с широко известными тезисами о том, что
человек по природе добр и  что  он  же  звучит  гордо.  Больше  всего  они
походили не на человеков, а на  двух  старых  облезлых  бойцовых  петухов.
Впервые я понял, что Экселенц уже глубокий старик.
     Однако при всей своей неэстетичности этот спектакль обрушил  на  меня
целую лавину поистине бесценной информации. Многих  намеков  я  просто  не
понял - речь, видимо, шла о делах, давно уже закрытых и забытых. Некоторые
упоминавшиеся истории были мне хорошо знакомы. Но кое-что я и  услышал,  и
понял впервые.
     Я узнал, например, что такое  операция  "Зеркало".  Оказывается,  так
были  названы  глобальные  строго  засекреченные  маневры   по   отражению
возможной  агрессии  извне  (предположительно  -  вторжения   Странников),
проведенные четыре десятка лет назад. Об  этой  операции  знали  буквально
единицы, и миллионы людей, принимавших в ней участие, даже не  подозревали
об этом. Несмотря на все  меры  предосторожности,  как  это  почти  всегда
бывает в делах глобального масштаба, несколько человек погибли.  Одним  из
руководителей операции  и  ответственным  за  сохранение  секретности  был
Экселенц.
     Я узнал, как возникло дело "Урод". Как известно, Ионафан  Перейра  по
собственной инициативе  прекратил  свою  работу  в  области  теоретической
евгеники. Консервируя всю эту область,  Мировой  Совет  следовал  по  сути
именно его рекомендациям. Оказывается, это наш дорогой Бромберг  разнюхал,
а затем пламенно  разболтал  детали  теории  Перейры,  в  результате  чего
пятерка дьявольски талантливых сорвиголов из Швейцеровской  лаборатории  в
Бамако затеяли и  едва  не  довели  до  конца  свой  эксперимент  с  новым
вариантом хомо супер.
     История с андроидами в общих  чертах  была  мне  известна  и  раньше,
главным образом потому, что ее всегда приводят  в  качестве  классического
примера неразрешимой этической проблемы. Однако любопытно было узнать, что
доктор Бромберг отнюдь не считает вопрос с андроидами  закрытым.  Проблема
"субъект или объект?" в данном случае для него  не  существует  вовсе.  На
тайну личности ученых, занимавшихся андроидами,  ему  наплевать,  а  право
андроидов на тайну  личности  он  полагает  нонсенсом  и  катахрезой.  Все
подробности этой истории должны быть распубликованы в назидание потомству,
а работы с андроидами должны продолжаться...
     И так далее.
     Среди историй, о которых я  никогда  ничего  не  слышал  раньше,  мое
внимание привлекла  одна.  Речь  шла  о  каком-то  предмете,  который  они
называли то саркофагом, то инкубатором. С этим саркофагом-инкубатором  они
в своем  споре  каким-то  неуловимым  образом  связывали  "детонаторы",  -
по-видимому, те самые, за которыми явился Бромберг и которые лежали сейчас
на столе передо мною, накрытые цветастой шалью.  О  детонаторах,  впрочем,
упоминалось вскользь,  хотя  и  неоднократно,  а  главным  образом  склока
клубилась вокруг "дымовой завесы отвратительной секретности", поставленной
Экселенцем  вокруг  саркофага-инкубатора.   Именно   в   результате   этой
секретности   доктор   имярек,   получивший   уникальные   результаты   по
антропометрии  и  физиологии  кроманьонцев,  (причем  здесь  кроманьонцы?)
вынужден был держать эти результаты  под  спудом,  тормозя  таким  образом
развитие палеоантропологии. А другой доктор  имярек,  разгадавший  принцип
работы саркофага-инкубатора, оказался в двусмысленном и стыдном  положении
человека,  которому  научная  общественность  приписывает  открытие  этого
принципа, в результате чего он вообще оставил  научное  поприще  и  малюет
теперь посредственные пейзажи...
     Я насторожился. Детонаторы были связаны с таинственным саркофагом. За
детонаторами  явился  сюда  Бромберг.  Детонаторы  Экселенц  выставил  как
приманку для Льва Абалкина. Я стал слушать с удвоенным вниманием, надеясь,
что в пылу свары старики выболтают что-нибудь еще и я наконец узнаю  нечто
существенное о Льве Абалкине. Но я услышал это существенное только  тогда,
когда они угомонились.



              4 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. ЛЕВ АБАЛКИН У ДОКТОРА БРОМБЕРГА

     Они угомонились разом, одновременно, как  будто  у  них  одновременно
иссякли последние остатки  энергии.  Замолчали.  Перестали  сверлить  друг
друга огненными взорами. Бромберг, отдуваясь, вытащил старомодный  носовой
платок и принялся утирать лицо и шею. Экселенц, не глядя на него, полез за
пазуху (я испугался - не за пистолетом ли),  извлек  капсулу,  выкатил  на
ладонь белый шарик и положил его под язык, а ка