о  возбужден,  искал  что-то,  поминутно  нарушая  порядок
движения, что-то вынюхивал, фыркая и отплевываясь, бормоча неразборчиво на
своем языке...
     - А вот что-то новенькое, - говорю я.
     Это что-то вроде кабины ионного душа - цилиндр высотой метра в два  и
метр в диаметре из полупрозрачного, похожего на янтарь материала. Овальная
дверца во всю его высоту  распахнута.  Похоже,  что  когда-то  эта  кабина
стояла вертикально, а потом подложили под нее сбоку  заряд  взрывчатки,  и
теперь ее сильно накренило, так что край ее  днища  приподнялся  вместе  с
приросшим к нему пластом асфальта и глинистой земли. В  остальном  она  не
пострадала, да там в ней и нечему было страдать - внутри она была  пустая,
как пустой стакан.
     - Стакан, - говорит Вандерхузе. - Но с дверцей.
     - Ионный душ, - говорю я.  -  Но  без  оборудования.  Или,  например,
кабина регулировщика. Я видел очень похожие на Саракше, только там они  из
жести и стекла. Кстати, на тамошнем сленге они так и называются: "стакан".
     - А что он регулирует? - с любопытством осведомляется Вандерхузе.
     - Уличное движение на перекрестках, - говорю я.
     - До перекрестка далековато, как ты полагаешь? - говорит Вандерхузе.
     - Ну значит, это ионный душ, - говорю я.
     Диктую ему донесение. Приняв донесение, он осведомляется:
     - А вопросы?
     - Два естественных вопроса: зачем эту штуку здесь  поставили  и  кому
она помешала. Обращаю внимание: никаких проводов и кабелей  нет.  Щекн,  у
тебя есть вопросы?
     Щекн более чем равнодушен - он чешется, повернувшись к кабине задом.
     - Мой народ не знает таких предметов, - сообщает  он  высокомерно.  -
Моему народу это неинтересно. - И он снова принимается  чесаться  с  самым
откровенным вызовом.
     - У меня все, - говорю я Вандерхузе, и  Щекн  тут  же  поднимается  и
трогается дальше.
     Его народу это, видите ли,  неинтересно,  думаю  я,  шагая  следом  и
левее. Мне хочется улыбнуться, но улыбаться ни в коем случае нельзя.  Щекн
не  терпит  такого  рода  улыбок,  чуткость  его   к   малейшим   оттенкам
человеческой  мимики  поразительна.  Странно,  откуда  у   Голованов   эта
чуткость? Ведь физиономии их (или морды?) почти совсем лишены мимики -  по
крайней  мере  на  человеческий  глаз.  У  обыкновенной  дворняги   мимика
значительно  богаче.  А  вот  в  человеческих   улыбках   он   разбирается
великолепно. Вообще Голованы разбираются в людях в сто раз лучше, чем люди
в Голованах. И я знаю, почему. Мы стесняемся. Они разумны, и  нам  неловко
их исследовать. А вот они подобной неловкости не ощущают. Когда мы жили  у
них в Крепости, когда они укрывали нас, кормили, поили, оберегали, сколько
раз я вдруг обнаруживал, что надо мной произвели очередной эксперимент!  И
Марта жаловалась Комову на то же, и Раулингсон, и только Комов никогда  не
жаловался - я думаю, просто потому, что он слишком самолюбив для этого.  А
Тарасконец в конце концов просто  сбежал.  Уехал  на  Пандору,  занимается
своими чудовищными тахоргами и счастлив... Почему Щекна так заинтересовала
Пандора? Он всеми правдами и неправдами оттягивал отлет. Надо будет  потом
проверить,  точно  ли,  что  группа  Голованов  попросила  транспорт   для
переселения на Пандору.
     - Щекн, - говорю я, - тебе хотелось бы жить на Пандоре?
     - Нет. Мне нужно быть с тобой.
     Ему нужно  быть.  Вся  беда  в  том,  что  в  их  языке  всегда  одна
модальность. Никакой разницы между "нужно", "должно", "хочется", "можется"
не существует. И когда Щекн говорит по-русски, он использует  эти  понятия
словно бы наугад. Никогда нельзя точно сказать, что он имеет в виду. Может
быть, он хотел сказать сейчас, что любит меня, что ему плохо без меня, что
ему нравится быть только со мной. А может быть, что это его обязанность  -
быть со мной, что ему поручено быть со  мной,  и  что  он  намерен  честно
выполнить свой долг, хотя больше всего на свете  ему  хочется  пробираться
через оранжевые джунгли,  жадно  ловя  каждый  шорох,  наслаждаясь  каждым
запахом, которых на Пандоре хоть отбавляй...
     Впереди справа, от грязно-белого балкона на третьем этаже  отделяется
пласт штукатурки и с  шумом  обрушивается  на  тротуар.  Возмущенно  пищат
крысы. Комариный столб вырывается из кучи мусора  и  крутится  в  воздухе.
Через улицу узорчатой  металлической  лентой  заструилась  огромная  змея,
свернулась спиралью перед Щекном и угрожающе подняла  ромбическую  голову.
Щекн даже не останавливается -  небрежно  и  коротко  взмахивает  передней
лапой, ромбическая голова отлетает на тротуар, а  он  уже  трусит  дальше,
оставив позади извивающееся клубком обезглавленное тело.
     Эти чудаки боялись отпустить меня  вдвоем  со  Щекном!  Первоклассный
боец, умница, с неимоверным чутьем на опасность, абсолютно бесстрашен - не
по-человечески бесстрашен... Но. Разумеется, не обходится и без некоторого
"но". Если придется, я буду драться за Щекна  как  за  землянина,  как  за
самого себя. А Щекн? Не знаю. Конечно, на Саракше, они дрались, и убивали,
и гибли, прикрывая меня, но всегда мне казалось почему-то, что не за  меня
они дрались, не за друга своего, а за  некий  отвлеченный,  хотя  и  очень
дорогой для них принцип... Я дружу со Щекном уже  пять  лет,  у  него  еще
перепонки между пальцами не отпали, когда мы с ним познакомились,  я  учил
его языку и как пользоваться Линией Доставки. Я не отходил от него,  когда
он болел своими странными болезнями, в которых наши врачи так и не  сумели
ничего понять. Я терпел его дурные манеры, мирился  с  его  бесцеремонными
высказываниями, прощал ему то, что не прощаю никому в мире. И до сих пор я
не знаю, кто я для него...
     Вызов с корабля. Вандерхузе сообщает, что Рэм Желтухин нашел на своей
свалке ружье. Информация пустяковая. Просто Вандерхузе хочется, чтобы я не
молчал. Он очень беспокоится, добрая душа, когда я долго молчу. Мы говорим
о пустяках.
     Пока мы говорим о пустяках, Щекн ныряет в ближайший  подъезд.  Оттуда
доносится возня, писк, хруст и чавканье. Щекн снова появляется  в  дверях.
Он энергично жует и обирает с морды крысиные хвосты.
     Каждый раз, когда я нахожусь на связи, Щекн принимается  вести  себя,
как собака - то кормится, то чешется, то ищется. Он прекрасно знает, что я
этого не люблю, и устраивает демонстрации, словно мстит мне за то,  что  я
отвлекаюсь от нашего одиночества вдвоем.
     Он приносит мне свои извинения, ссылаясь на то, что это вкусно и  что
он не мог удержаться. Я говорю с ним сухо.
     Начинается мелкий  моросящий  дождь.  Проспект  впереди  заволакивает
серая  зыбкая  мгла.  Мы  минуем  семнадцатый  квартал  (поперечная  улица
вымощена булыжником), проходим мимо проржавевшего автофургона на спущенных
баллонах, мимо неплохо сохранившегося,  облицованного  гранитом  здания  с
фигурными решетками на окнах первого этажа,  и  слева  от  нас  начинается
парк, отделенный от проспекта низкой каменной оградой.
     В тот момент, когда мы проходим  мимо  покосившейся  арки  ворот,  из
мокрых, буйно разросшихся кустов с шумом и бубенчиковым звоном выскакивает
на ограду пестрый нелепый длинный человек...
     Он худой, как скелет, желтолицый, с  впалыми  щеками  и  остекленелым
взглядом.  Мокрые  рыжие  патлы  торчат  во  все  стороны,  ходуном  ходят
разболтанные  и  словно  бы  многосуставчатые  руки,  а  голенастые   ноги
беспрерывно дергаются и приплясывают на месте, так  что  из  под  огромных
ступней разлетаются в стороны палые листья и размокшая цементная крошка.
     Весь он от шеи до ног  обтянут  чем-то  вроде  трико  в  разноцветную
клетку: красную, желтую, синюю и зеленую, и беспрестанно звенят бубенчики,
нашитые в беспорядке на его рукавах и штанинах, и дробно и звонко  щелкают
в замысловатом ритме узловатые пальцы. Паяц. Арлекин. Его ужимки были  бы,
наверное, смешными, если бы не были так страшны в этом мертвом городе  под
серым сеющим дождем на фоне одичалого парка, превратившегося в  лес.  Это,
без всякого сомнения, безумец. Еще один безумец.
     В первое мгновение мне кажется, что это тот же самый, с  окраины.  Но
тот был в разноцветных ленточках и в дурацком колпаке с  колокольчиком,  и
был гораздо ниже ростом, и не казался таким изможденным.  Просто  оба  они
были пестрые, и оба сумасшедшие, и представляется совершенно  невероятным,
чтобы  первые  два  аборигена,  встреченные  на  этой  планете,  оказались
сумасшедшими клоунами.
     - Это не опасно, - говорит Щекн.
     - Мы обязаны ему помочь, - говорю я.
     - Как хочешь. Он будет нам мешать.
     Я и сам знаю, что он будет нам мешать, но делать нечего, и я  начинаю
придвигаться  к  пляшущему   паяцу,   готовя   в   перчатке   присоску   с
транквилизатором.
     - Опасно сзади! - говорит вдруг Щекн.
     Я круто оборачиваюсь. Но на  той  стороне  улицы  ничего  особенного:
двухэтажный особняк с  остатками  ядовито-фиолетовой  покраски,  фальшивые
колонны, ни одного целого стекла, дверной пролом  в  полтора  этажа  зияет
тьмой. Дом как дом, однако Щекн  глядит  именно  на  него  в  позе  самого
напряженного внимания. Он присел на  напружиненных  лапах,  низко  пригнул
голову и настрополил маленькие треугольные уши. У меня холодок проливается
между лопаток: с самого начала маршрута Щекн еще ни разу не  становился  в
эту  редкую  позу.  Позади  отчаянно  дребезжат  колокольчики,   и   вдруг
становится тихо. Только шорох дождя.
     - В котором окне? - спрашиваю я.
     - Не знаю. - Щекн медленно поводит тяжелой головой справа  налево.  -
Ни в каком окне. Хочешь - посмотри? Но  уже  меньше...  -  Тяжелая  голова
медленно поднимается. - Все. Как всегда.
     - Что?
     - Как сначала.
     - Опасно?
     - С самого начала опасно. Слабо. А сейчас было сильно.  И  опять  как
сначала.
     - Люди? Зверь?
     - Очень большая злоба. Непонятно.
     Я оглядываюсь на парк. Сумасшедшего паяца больше нет, и ничего нельзя
различить в мокрой, плотной зелени.
     Вандерхузе страшно обеспокоен. Я диктую донесение. Вандерхузе боится,
что это была засада и что паяц должен был меня  отвлекать.  Никак  ему  не
понять, что в  этом  случае  засада  бы  удалась,  потому  что  паяц  меня
действительно отвлек так, что я ничего не видел и не слышал,  кроме  него.
Вандерхузе предлагает выслать к нам группу поддержки,  но  я  отказываюсь.
Задание у нас пустяковое, и скорее всего нас самих скоро снимут с маршрута
и перебросят в поддержку хотя бы тому же Эспаде.
     Сообщение от группы Эспады:  его  обстреляли.  Трассирующими  пулями.
Похоже, предупредительный обстрел. Эспада продолжает движение. Мы -  тоже.
Вандерхузе  взволнован  до  последней  крайности,  голос  у  него   совсем
жалобный.
     Пожалуй, с капитаном нам не повезло. У Эспады капитан - Прогрессор. У
Желтухина капитан - Прогрессор. А у нас - Вандерхузе. Все  это  оправдано,
разумеется: Эспада  -  это  группа  контакта,  Рэм  -  основной  поставщик
информации, а мы со Щекном - просто пешие разведчики в  пустом  безопасном
районе. Вспомогательная группа. Но когда что-нибудь  случится,  -  а  ведь
всегда что-нибудь случается, - то  рассчитывать  нам  придется  только  на
себя.  В  конце  концов  старый  милый  Вандерхузе  -  это   всего-навсего
звездолетчик, опытнейший космический волк. В плоть  и  кровь  впиталась  у
него инструкция 06/3: "При обнаружении на планете признаков разумной жизни
НЕМЕДЛЕННО  стартовать,  уничтожив  по  возможности   все   следы   своего
пребывания..." А здесь - предупредительный обстрел, очевиднейшее нежелание
вступать в контакт, и никто не только не собирается стартовать немедленно,
а наоборот, продолжает движение и вообще прет на рожон...
     Дождь прекращается. По мокрому асфальту прыгают  лягушки.  Становится
ясно, чем здесь питаются змеи. А  чем  питаются  лягушки?  Комарами.  Дома
становятся все  выше,  все  роскошнее.  Облезлая,  заплесневелая  роскошь.
Длиннейшая колонна разномастных грузовиков,  остановившихся  у  обочины  с
левой  стороны.  Движение  здесь,  видимо,  было   левосторонним.   Многие
грузовики открытые, в кузовах громоздится домашний скарб. Похоже на  следы
массовой эвакуации,  только  непонятно,  почему  они  двигались  к  центру
города. Может быть в порт?
     Щекн вдруг останавливается и выставляет из густой шерсти  на  макушке
треугольные уши. Мы совсем недалеко от перекрестка,  перекресток  пуст,  и
проспект за ним тоже пуст, насколько позволяет видеть серая дымка.
     - Вонь, - говорит Щекн. И чуть помедлив: - Звери. - И еще помедлив: -
Много. Идут сюда. Слева.
     Теперь я тоже слышу запах, но это всего лишь запах мокрой ржавчины от
грузовиков. И вдруг тысяченогий топот и  костяное  постукивание,  взвизги,
приглушенное рычание, сопение и фырканье. Тысячи ног. Тысячи глоток. Стая.
Я озираюсь, ища подходящий подъезд, чтобы отсиживаться.
     - Дрянь, - говорит Щекн. - Собаки.
     В ту же секунду из  переулка  слева  хлынуло.  Собаки.  Сотни  собак.
Тысячи.  Плотный  серо-желто-черный  поток,  топочущий,   сопящий,   остро
воняющий мокрой псиной. Голова потока уже втянулась в переулок направо,  а
поток все льется и льется, но вот несколько тварей отделяются  от  стаи  и
круто поворачивают к нам - крупные облезлые животные, худущие,  в  клочьях
свалявшейся шерсти.  Бегающие  нечистые  глазки,  желтые  слюнявые  клыки.
Тоненько, словно бы жалобно потявкивая, они приближаются к нам  трусцой  и
не прямо, а по какой-то замысловатой  дуге,  горбя  бугристые  туловища  и
заводя под себя подрагивающие хвосты.
     - В дом! - вопит Вандерхузе. - Что же вы стоите? В дом!
     Я прошу его не шуметь. Сую руку под клапан комбинезона  и  берусь  за
рукоятку скорчера. Щекн говорит:
     - Не надо. Я сам.
     Он  медленно,  вразвалку  направляется  навстречу  собакам.   Он   не
принимает боевой позы. Он просто идет.
     - Щекн, - говорю я. - Давай не будем связываться.
     - Давай, - отзывается Щекн, не останавливаясь.
     Я не понимаю, что  он  задумал,  и,  держа  скорчер  стволом  вниз  в
опущенной руке, иду вдоль колонны грузовиков параллельным курсом. Мне надо
увеличить сектор обстрела на тот случай, если  грязно-желтый  поток  разом
повернет на нас. Щекн  все  идет,  а  собаки  остановились.  Они  пятятся,
поворачиваясь к Щекну боком, еще  сильнее  горбясь  и  совершенно  упрятав
хвосты между ногами, и когда до  ближайшей  остается  десяток  шагов,  они
вдруг с паническим визгом бросаются наутек и мгновенно сливаются со стаей.
     А Щекн все идет. Прямо по осевой,  неторопливо,  вразвалочку,  словно
перекресток перед ним совершенно пуст. Тогда я  стискиваю  зубы,  поднимаю
скорчер наизготовку и перехожу на осевую позади Щекна. Грязно-желтый поток
уже  совсем  рядом.  От  нестерпимой  вони  (или   страха?)   выоврачивает
наизнанку. Я стараюсь глядеть прямо перед собой и думаю: два удара влево и
сразу же удар вправо, два влево и сразу вправо...
     И тут внезапно над  перекрестком  поднимается  отчаянный  визг.  Стая
разрывается, очищая дорогу. Давя друг друга,  карабкаясь  друг  на  друга,
кусая и топча друг друга, визжа,  воя,  рыча,  псы  устремляются  долой  с
перекрестка. Через несколько секунд в переулке справа не осталось ни одной
собаки,  а  переулок  слева  забит  шевелящейся   массой   косматых   тел,
упирающихся лап и оскаленных пастей. И над этой массой столбом поднимается
белесый вонючий пар, и тясячеголосый вой  отчаяния  и  смертельного  ужаса
забивает мне уши, словно ватой.
     Мы пересекаем перекресток, усеянный клочьями грязной шерсти,  вопящий
ад остается за спиной, и тогда я заставляю себя остановиться  и  поглядеть
назад. Середина перекрестка по-прежнему  пуста.  Стая  повернула.  Обтекая
колонну грузовых машин, она двигается теперь от нас по проспекту в сторону
окраины. Визг и вой понемногу стихают, еще минута - и все  становится  как
прежде:   слышится   только   деловитый   тысячелапый   топот,    костяное
постукивание, сопение,  фырканье.  Я  перевожу  дух  и  засовываю  скорчер
обратно в кобуру. Я здорово перетрусил.
     Вандерхузе устраивает  нам  разнос.  Мы  получаем  выговор.  Оба.  За
наглость и мальчишество. Вообще говоря, Щекн  чрезвычайно  чувствителен  к
репримандам, но сейчас он  почему-то  не  протестует.  Он  только  ворчит:
"Скажи ему, что никакого риска не было.  -  И  добавляет:  -  Почти..."  Я
диктую донесение об инциденте. Я не понял, что произошло на перекрестке, и
естественно, что еще  меньше  понимает  Вандерхузе.  Я  уклоняюсь  от  его
расспросов. Напираю главным образом на то,  что  сейчас  стая  движется  в
направлении корабля.
     - Если они дойдут до вас, пугните их огнем, - заключаю я.
     Вандерхузе еще раз  выражает  нам  свое  неудовольствие  и  разрешает
продолжать движение. Я совершенно  отчетливо  представляю  себе,  как  он,
выразив свое неудовольствие, привычным щелчком взбивает левую  бакенбарду,
подправляет правую, а  затем,  откинувшись  в  кресле,  принимается  вновь
настороженно ревизовать обзорные  экраны  в  покорном  ожидании  очередной
неминуемой неприятности.
     Мы проходим до конца двадцать второго квартала, и тут я замечаю,  что
живность совершенно исчезла с улицы - ни одной крысы,  ни  одной  змеи,  и
даже  лягушек  совсем  не  видно.  Попрятались  из-за   собак,   думаю   я
нерешительно. Я знаю, что это не так. Это Щекн.
     На четвертом году нашего  знакомства  вдруг  обнаружилось,  что  Щекн
неплохо владеет английским языком. Примерно тогда же я выяснил,  что  Щекн
сочиняет музыку - ну, не симфоническую, конечно,  а  песенки,  простенькие
песенные мелодии, очень милые,  вполне  приемлемые  для  слуха  землян.  А
теперь вот еще что-то.
     Он косит на меня желтым глазом.
     - Как ты догадался про огонь? - осведомляется он.
     Я настораживаюсь. Оказывается, я догадался про огонь! Когда же это  я
успел?
     - Смотря про какой огонь, - говорю я наугад.
     - Ты не понимаешь, о чем я говорю? Или не хочешь говорить?
     Огонь, огонь, торопливо думаю я. Я чувствую, что  сейчас  мне,  может
быть, доведется узнать нечто важное. Если  не  торопиться.  Если  подавать
точные реплики. Когда же это я говорил об огне? Да! "Пугните их огнем".
     - Каждый ребенок знает, что животные  боятся  огня,  -  говорю  я.  -
Поэтому я и догадался. Разве это было так трудно - догадаться?
     - По-моему, это было трудно, - ворчит  Щекн.  -  До  сих  пор  ты  не
догадывался.
     Он замолкает и  перестает  косить  глазом.  Поговорили.  Все-таки  он
умница. Понимает,  что  либо  я  не  понял,  либо  не  хочу  говорить  при
посторонних... И в том, и в другом  случае  разговор  лучше  закруглить...
Итак, я догадался про огонь. На самом деле я ни  о  чем  не  догадался.  Я
просто сказал Вандерхузе: "Пугните их огнем". И Щекн решил, что я о чем-то
догадался. Огонь, огонь... У Щекна, естественно, не было никакого  огня...
Значит, был. Только я его не видел, а собаки видели. Вот  так  так,  этого
только еще не хватало. Ай да Щекн.
     - А ты и обжигал их? - спрашиваю я вкрадчиво.
     - Огонь обжигает, - отзывается Щекн сухо.
     - И это умеет любой Голован?
     - Только земляне называют нас Голованами. Южные выродки называют  нас
упырями. А в устье Голубой Змеи нас зовут  мороками.  А  на  Архипелаге  -
"цзеху"... В русском  языке  нет  соответствия.  Это  значит  -  подземный
житель, умеющий покорять и убивать силой своего духа.
     - Понятно, - говорю я.
     Всего лишь пять лет понадобилось мне, чтобы узнать: оказывается,  мой
ближайший  друг,  от  которого  я  никогда  ничего  не  скрывал,  обладает
способностью покорять и убивать силой своего духа.  Будем  надеяться,  что
только собачек, а вообще-то - кто  его  знает...  Всего-навсего  пять  лет
дружбы. Черт подери, почему меня это так задевает, в конце концов?
     Щекн улавливает горечь в моем голосе мгновенно, но  истолковывает  ее
по-своему.
     - Не жадничай, - говорит он. - Зато у вас есть много таког