них  огромные  головы,  отсюда  -
Голованы. -
     - Значит, Лева занимается собакообразными... Добился своего...
     Я возразил, что совсем не знаю, чем занимается Лева  сейчас,  однако,
двадцать лет назад он Голованами занимался, и с большим успехом.
     - Он всегда любил  животных,  -  сказал  Сергей  Павлович.  -  Я  был
убежден,  что  ему  следует  стать  зоопсихологом.   Когда   комиссия   по
распределению направила его в школу Прогрессоров, я протестовал, как  мог,
но меня не послушались... Впрочем, там было все сложнее, может быть,  если
бы я не стал протестовать...
     Он замолчал и налил мне в  стакан  молока.  Очень,  очень  сдержанный
человек.  Никаких  возгласов,  никаких  "Лева!  Как  же!  Это  был   такой
замечательный мальчишка!" Конечно, вполне может  быть,  что  Лева  не  был
замечательным мальчишкой...
     - Так что бы вы хотели узнать от меня  конкретно?  -  спросил  Сергей
Павлович.
     - Все! - ответил я быстро. - Каким  он  был.  Чем  увлекался.  С  кем
дружил. Чем славился в школе. Все, что вам запомнилось.
     -  Хорошо,  -  сказал  Сергей  Павлович  без  всякого  энтузиазма.  -
Попробую.
     Лев Абалкин был мальчиком замкнутым. С самого  раннего  детства.  Это
была первая его черта, которая бросалась в глаза. Впрочем, замкнутость эта
не  была  следствием   чувства   неполноценности,   ощущения   собственной
ущербности или неуверенности в себе. Это была  скорее  замкнутость  всегда
занятого человека. Как будто он не хотел тратить время на окружающих,  как
будто он был постоянно и глубоко  занят  своим  собственным  миром.  Грубо
говоря, этот мир, казалось, состоял из него самого и всего живого вокруг -
за исключением людей. Это не такое  уж  редкое  явление  среди  ребятишек,
просто он был ТАЛАНТЛИВ в этом, а удивляло в нем как раз другое: при  всей
своей ранней замкнутости он охотно и прямо-таки с наслаждением выступал на
всякого рода соревнованиях и в школьном театре,  особенно  в  театре.  Но,
правда, всегда соло. В пьесах участвовать  он  отказывался  категорически.
Обычно он декламировал, даже пел с большим вдохновением, с  необычным  для
него блеском в глазах, он словно раскрывался на сцене, а  потом,  сойдя  в
партер,  снова  становился   самим   собой   -   уклончивым,   молчаливым,
неприступным. И таким он был не только с Учителем, но и с ребятами, и  так
и не удалось разобраться, в чем же тут причина. Можно предполагать только,
что его талант в общении с живой природой настолько преобладал  над  всеми
остальными движениями его души, что окружающие ребята - да  и  вообще  все
люди - были ему просто неинтересны. На самом деле, конечно, все  это  было
гораздо сложнее - эта его замкнутость, эта погруженность в собственный мир
явились тысячью микрособытий, которые остались вне  поля  зрения  Учителя.
Учитель вспомнил  такую  сценку:  после  проливного  дождя  Лев  ходил  по
дорожкам парка, собирал  червяков-выползков  и  бросал  обратно  в  траву.
Ребятам это показалось смешным, и были среди них такие, кто умел не только
смеяться,  но  и  жестоко  высмеивать.  Учитель,  не  говоря   ни   слова,
присоединился к Леве и стал собирать выползков вместе с ним...
     - Но, боюсь, он мне не поверил. Вряд ли мне удалось убедить его,  что
судьба червяков меня интересует на самом деле. А  у  него  было  еще  одно
заметное качество: абсолютная честность. Я  не  помню  ни  одного  случая,
чтобы  он  соврал.  Даже  в  том  возрасте,  когда  дети  врут  охотно   и
бессмысленно, получая от вранья чистое, бескорыстное удовольствие. А он не
врал.  И  более  того,  он  презирал  тех,  кто  врет.  Даже  если   врали
бескорыстно, для интереса. Я подозреваю, что  в  его  жизни  был  какой-то
случай, когда он впервые с ужасом и отвращением понял, что  люди  способны
говорить неправду. Этот момент я тоже пропустил... Впрочем,  вряд  ли  это
вам нужно. Вам ведь гораздо интереснее узнать,  как  проклевывался  в  нем
будущий зоопсихолог...
     И   Сергей   Павлович   принялся   рассказывать,   как    зоопсихолог
проклевывался в Леве Абалкине.
     Назвался груздем - полезай в кузов. Я  слушал  с  самым  внимательным
видом, в надлежащих местах вставлял: "Ах,  вот  как?",  а  один  раз  даже
позволил себе вульгарное восклицание: "Черт возьми, это как  раз  то,  что
мне нужно!". Иногда я очень не люблю свою профессию.
     Потом я его спросил:
     - А друзей у него, значит, было немного?
     - Друзей у него не было совсем, - сказал  Сергей  Павлович.  -  Я  не
виделся с ним с самого выпуска, но другие ребята из  его  группы  говорили
мне, что он с ними тоже не встречается. Им неловко об  этом  рассказывать,
но, как я понял, он просто уклоняется от встреч.
     И вдруг его прорвало.
     - Ну почему  вас  интересует  именно  Лев?  Я  выпустил  в  свет  сто
семьдесят два человека. Почему вам из них понадобился именно Лев? Поймите,
я не считаю  его  своим  учеником!  Не  могу  считать!  Это  моя  неудача!
Единственная моя неудача! С самого первого  дня  и  десять  лет  подряд  я
пытался установить с ним контакт, хоть тоненькую ниточку  протянуть  между
нами. Я думал о нем в десять раз больше, чем о любом другом своем ученике.
Я выворачивался наизнанку, но все,  буквально  все,  что  я  предпринимал,
оборачивалось во зло...
     - Сергей  Павлович!  -  сказал  я.  -  Что  вы  говорите?  Абалкин  -
великолепный  специалист,  ученый  высокого  класса, я лично встречался  с
ним...
     - И как вы его нашли?
     - Замечательный мальчишка,  энтузиаст...  Это  как  раз  была  первая
экспедиция к Голованам. Его все там ценили, сам  Комов  возлагал  на  него
такие надежды... и они оправдались, эти надежды, заметьте!
     - У меня прекрасная малина, - сказал он.  -  Самая  ранняя  малина  в
регионе. Попробуйте, прошу вас...
     Я осекся и принял блюдце с малиной.
     - Голованы... - проговорил он с горечью. -  Возможно,  возможно.  Но,
видите ли, я и сам знаю, что он талантлив. Только моей-то заслуги  никакой
в этом нет...
     Некоторое время мы молча поедали малину с  молоком.  Я  почувствовал,
что он вот сейчас, с минуты на минуту переведет разговор на меня. Он  явно
не собирался  больше  говорить  о  Льве  Абалкине,  и  простая  вежливость
требовала теперь поговорить обо мне. Я быстро сказал:
     -  Очень  вам  благодарен,  Сергей  Павлович.  Вы  дали   мне   массу
интересного материала. Единственно только жаль, что у него не было друзей.
Я очень рассчитывал найти какого-нибудь его друга.
     - Я могу, если хотите, назвать вам имена его одноклассников...  -  Он
замолчал и вдруг сказал: - Вот что. Попробуйте найти Майю Глумову.
     Выражение  лица  его  меня  поразило.  Совершенно   невозможно   было
представить, что именно он сейчас вспомнил, какие  ассоциации  возникли  у
него в связи с этим именем, но можно было поручиться наверняка, что  самые
неприятные. Он даже весь пошел бурыми пятнами.
     - Школьная подруга? - спросил я, чтобы скрыть неловкость.
     - Нет, - сказал он. - То есть она, конечно, училась  в  нашей  школе.
Майя Глумова. По-моему, она стала потом историком.



         1 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. МАЛЕНЬКИЙ ИНЦИДЕНТ С ЯДВИГОЙ МИХАЙЛОВНОЙ

     В 19.13 Я вернулся к себе и принялся искать Майю  Глумову,  историка.
Не прошло и пяти минут, как информационная карточка лежала передо мной.
     Майя Тойвовна Глумова была на три года моложе  Льва  Абалкина.  После
школы она окончила курсы  персонала  обеспечения  при  КОМКОНе-1  и  сразу
приняла участие в печально знаменитой операции "Ковчег", а затем поступила
на историческое отделение Сорбонны. Специализировалась вначале  по  ранней
эпохе  Первой  НТР,  после  чего  занялась  историей  первых   космических
исследований. У нее был сын Тойво Глумов одиннадцати лет, а о муже она  не
сообщала ничего. В настоящее время - о чудо! -  она  работала  сотрудником
спецфонда Музея Внеземных Культур, который располагался в  трех  кварталах
от нас, на площади Звезды.  И  жила  она  совсем  неподалеку  -  на  Аллее
Канадских Елей.
     Я позвонил ей немедленно. На экране  появилась  серьезная  белобрысая
личность со вздернутым облупленным носом,  окруженным  богатыми  россыпями
веснушек.  Несомненно,  это  был  Тойво  Глумов  младший.  Глядя  на  меня
прозрачными северными глазами, он объяснил, что мамы  нет  дома,  что  она
собиралась быть дома, но потом позвонила и сказала,  что  вернется  завтра
прямо на работу. Что ей передать? Я сказал, что ничего передавать не надо,
и попрощался.
     Так. Придется ждать до утра, а утром она будет долго вспоминать,  кто
же это такой, Лев Абалкин, и  затем,  вспомнив,  скажет  со  вздохом,  что
ничего не слыхала о нем вот уже двадцать пять лет.
     Ладно. У меня в списке первоочередников оставался еще  один  человек,
на которого, впрочем, никаких особых надежд я возлагать не осмеливался.  В
конце концов, после четвертьвековой  разлуки  люди  охотно  встречаются  с
родителями, очень часто -  со  своим  Учителем,  нередко  -  со  школьными
друзьями, но лишь в каких-то особенных, я бы сказал - специальных  случаях
память возвращает их к своему школьному врачу. Тем более, если учесть, что
этот школьный врач пребывает в экспедиции,  в  глуши,  на  другой  стороне
планеты,  а  нуль-связь,  согласно  сводке,  уже  второй   день   работает
неуверенно из-за флюктуаций нейтринного поля.
     Но мне просто ничего больше не оставалось. Сейчас в Манаосе был день,
и если уж вообще звонить, то звонить надо было сейчас.
     Мне повезло. Ядвига Михайловна Леканова оказалась как  раз  в  пункте
связи, и я смог поговорить с нею немедленно, на что никак не  рассчитывал.
Было у Ядвиги Михайловны полное, до блеска загорелое лицо с пышным  темным
румянцем, кокетливые ямочки на щеках, сияющие синие глазки и мощная  шапка
совершенно серебряных волос.  Она  обладала  каким-то  трудноуловимым,  но
очень милым дефектом речи и  глубоким  бархатным  голосом,  наводившим  на
совершенно неуместные игривые мысли о том, что  совсем  недавно  эта  дама
могла при желании  вскружить  голову  кому  угодно.  И,  по  всему  видно,
кружила.
     Я извинился, представился и изложил ей свою легенду. Она прищурилась,
вспоминая, сдвинула соболиные брови.
     - Лев Абалкин?... Лева Абалкин... Простите, как вас зовут?
     - Максим Каммерер.
     - Простите, Максим, я не совсем поняла. Вы выступаете от  себя  лично
или как представитель какой-то организации?
     -  Да  как  вам  сказать...  Я  договорился  с   издательством,   они
заинтересовались...
     - Но вы сами - просто журналист или все-таки работаете где-нибудь. Не
бывает же такой профессии - журналист...
     Я почтительно хихикнул, лихорадочно соображая, как быть.
     - Видите ли, Ядвига Михайловна, это довольно трудно сформулировать...
Основная профессия у меня... н-ну, пожалуй, Прогрессор...  хотя,  когда  я
начинал работать, такой профессии еще не существовало. В недалеком прошлом
я - сотрудник КОМКОНа... да и сейчас связан с ним в известном смысле...
     - Ушли на вольные хлеба? - сказала Ядвига Михайловна.
     Она по-прежнему улыбалась, но теперь в ее улыбке не  хватало  чего-то
очень важного. И в то же время - весьма и весьма обычного.
     Вы знаете, Максим, - сказала она, - я с удовольствием с вами поговорю
о Леве Абалкине, но с вашего позволения - через некоторое время.  Давайте,
я вам позвоню... через час-полтора.
     Она все еще улыбалась, и я понял, чего не хватает теперь в ее улыбке,
- самой обыкновенной доброжелательности.
     - Ну, разумеется, - сказал я. - Как вам будет удобно...
     - Извините меня, пожалуйста.
     - Нет, это вы должны меня извинить...
     Она записала номер моего канала, и мы расстались.  Странный  какой-то
получился разговор. Словно она узнала откуда-то, что я вру. Я пощупал уши.
Уши  у  меня  горели.  Пр-р-роклятая  профессия...   "И   началась   самая
увлекательная из охот - охота на человека..." О темпора, о морес! Как  они
часто  все-таки  ошибались,  эти  классики...  Ладно,  подождем.  И   ведь
придется, наверное, лететь в этот Манаос. Я запросил  сводку.  Нуль-Т  был
по-прежнему неустойчивым. Тогда  я  заказал  стратолет,  раскрыл  папку  и
принялся читать отчет Льва Абалкина об операции "Мертвый мир".
     Я успел прочитать страниц пять, не больше. В дверь стукнули, и  через
порог шагнул Экселенц. Я поднялся.
     Нам редко приходилось видеть Экселенца иначе, как за  его  столом,  и
всегда как-то забываешь, какая это костлявая громадина.  Безупречно  белая
полотняная пара болталась на нем, как на вешалке,  и  вообще  было  в  нем
что-то от циркача на ходулях, хотя движения его вовсе не были угловатыми.
     - Сядь, - сказал он, сложился пополам и  опустился  в  кресло  передо
мной.
     Я тоже поспешно сел.
     - Докладывай, - приказал он.
     Я доложил.
     - Это все? - спросил он с неприятным выражением.
     - Пока все.
     - Плохо, - сказал он.
     - Так уж и плохо, Экселенц... - сказал я.
     - Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? Я вижу, они у  тебя  даже
не запланированы! А его однокашники по школе Прогрессоров?
     - К сожалению, Экселенц, у  него,  по-видимому,  не  было  друзей.  В
интернате, во всяком случае, а что касается Прогрессоров...
     - Уволь меня от этих рассуждений. Проверь все. И не  отвлекайся.  При
чем здесь детский врач, например?
     - Я стараюсь проверить все, - сказал я, начиная злиться.
     - У тебя нет времени мотаться на стратолетах. Занимайся  архивами,  а
не полетами.
     - Архивами я тоже займусь. Я собираюсь заняться даже этим  Голованом.
Щекном. Но у меня намечен определенный порядок... Я вовсе не  считаю,  что
детский врач - это совсем уж пустая трата времени...
     - Помолчи-ка, - сказал он. - Дай мне твой список.
     Он взял список и долго  изучал  его,  время  от  времени  пошевеливая
костлявым носом. Я голову готов был дать на отсечение, что он уставился на
какую-то одну строчку и смотрит на нее, не отрывая глаз. Потом  он  вернул
мне листок и сказал:
     - Щекн - это неплохо. И легенда твоя мне нравится. А все остальное  -
плохо. Ты поверил, что у него не было друзей. Это неверно. Тристан был его
другом,  хотя  в папке ты  не  найдешь  об  этом  ничего.  Ищи.  И  эту...
Глумову...  Это  тоже  хорошо.  Если у них там была любовь, то это шанс. А
Леканову оставь. Это тебе не нужно.
     - Но она же все равно позвонит!
     - Не позвонит, - сказал он.
     Я посмотрел на него. Круглые зеленые глаза не мигали, и я понял,  что
да, Леканова не позвонит.
     - Послушайте, Экселенц, - сказал я. - Вам не кажется, что  я  работал
бы втрое успешней, если бы знал, в чем тут дело?
     Я был уверен, что он отрежет: "Не  кажется".  Вопрос  мой  был  чисто
риторическим... Я  просто  хотел  продемонстрировать  ему,  что  атмосфера
таинственности, окружавшая Льва Абалкина, не осталась мною незамеченной  и
мешает мне.
     Но он сказал другое.
     - Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать.
Да и не хочу.
     - Тайна личности? - спросил я.
     - Да, - сказал он. - Тайна личности.



                          ИЗ ОТЧЕТА ЛЬВА АБАЛКИНА

     ...К десяти часам порядок движения устанавливается окончательно. Идем
посередине улицы: впереди по оси маршрута - Щекн, за ним и левее -  я.  От
принятого порядка движения - прижимаясь к стенам  -  пришлось  отказаться,
потому что тротуары завалены осыпавшейся  штукатуркой,  битыми  кирпичами,
осколками оконного стекла, проржавевшей кровельной жестью,  и  уже  дважды
обломки карнизов без всякой видимой причины обрушивались чуть ли не нам на
головы.
     Погода не меняется,  небо  по-прежнему  в  тучах,  налетает  порывами
влажный теплый ветер, гонит по разбитой  мостовой,  неопределенный  мусор,
рябит вонючую воду в черных  застойных  лужах.  Налетают,  рассеиваются  и
снова налетают полчища комаров. Штурмовые волны комаров.  Целые  комариные
смерчи. Очень много крыс - шуршат в грудах мусора, грязно-рыжими  стайками
перебегают улицы из подъезда в подъезд, столбиками торчат в пустых оконных
проемах. Глаза у них как бусинки,  поблескивают  настороженно.  Непонятно,
чем они питаются в этой каменной пустыне.  Разве  что  змеями.  Змей  тоже
очень много, особенно вблизи канализационных люков, где они  собираются  в
спутанные шевелящиеся клубки. Чем питаются здесь змеи  -  тоже  непонятно.
Разве что крысами. Змеи, впрочем, какие-то вялые, совсем  не  агрессивные,
но и не трусливые. Занимаются какими-то своими делами, ни на кого и ни  на
что не обращая внимания.
     Город безусловно и давно покинут. Тот человек, которого мы  встретили
на окраине, был, конечно, сумасшедший и забрел сюда случайно.
     Сообщение  от  группы  Рэма  Желтухина.  Он  пока  вообще  никого  не
встретил. Он в восторге от своей  свалки  и  клянется  в  ближайшее  время
определить индекс здешней цивилизации с  точностью  до  второго  знака.  Я
пытаюсь представить себе эту свалку - гигантскую, без начала и без  конца,
завалившую полмира. У меня портится  настроение,  и  я  перестаю  об  этом
думать.
     Мимикридный   комбинезон   работает   неудовлетворительно.   Защитная
окраска, соответствующая фону, проявляется на  мимикриде  с  задержкой  на
пять минут, а иногда и  вовсе  не  проявляется,  а  вместо  нее  возникают
удивительной красоты и яркости пятна  самых  чистых  спектральных  цветов.
Надо думать, здесь в атмосфере есть что-то  такое,  что  сбивает  с  толку
отрегулированный химизм этого вещества. Эксперты комиссии  по  камуфляжной
технике отказались от надежды отладить  работу  комбинезона  дистанционно.
Они дают мне рекомендации, как произвести регулировку на месте.  Я  следую
этим рекомендациям, в результате чего комбинезон мой теперь разрегулирован
окончательно.
     Сообщение от группы Эспады. Судя по всему, при высадке в  тумане  они
промахнулись на несколько километров: ни возделанных полей, ни  поселений,
замеченных с орбиты,  они  не  наблюдают.  Наблюдают  океан  и  побережье,
покрытое километровой ширины полосой черной коросты  -  похоже,  застывшим
мазутом. У меня снова портится настроение.
     Эксперты категорически протестуют  против  решения  Эспады  полностью
отключить  камуфляж.  Маленький,  но  шумный  скандальчик  в  эфире.  Щекн
ворчливо замечает:
     - Пресловутая человеческая техника! Смешно.
     На нем нет никакого комбинезона,  и  нет  на  нем  тяжелого  шлема  с
преобразователями, хотя все это было для него специально приготовлено.  Он
отказался от всего этого, как обычно, без объяснения причин.
     Он бежит по полустертой  осевой  линии  проспекта  вразвалку,  слегка
занося задние ноги, как это делают иногда наши собаки, толстый,  мохнатый,
с огромной круглой головой, как всегда повернутой влево,  так  что  правым
глазом он смотрит строго вперед, а левым словно бы  косится  на  меня.  На
змей он не обращает внимания вовсе, как и на  комаров,  а  вот  крысы  его
интересуют, но только с гастрономической точки зрения. Впрочем, сейчас  он
сыт.
     Мне кажется, он уже сделал для себя  кое-какие  выводы  и  по  поводу
города, и, возможно, по поводу всей этой планеты. Он равнодушно  уклонился
от осмотра на диво сохранившегося особняка в седьмом квартале,  совершенно
неуместного своей  красотой  и  элегантностью  среди  ободранных  временем
слепых, заросших  диким  ползуном  зданий.  Он  только  брезгливо  обнюхал
двухметровые колеса военной бронированной  машины,  пронзительно  и  свежо
воняющей бензином, полупогребенной под развалинами рухнувшей стены,  и  он
без  всякого  любопытства  наблюдал  за  сумасшедшей   пляской   давешнего
бедняги-аборигена,   который   выскочил   на   нас,   звеня   бубенчиками,
гримасничая, весь в развевающихся разноцветных  то  ли  лохмотьях,  то  ли
лентах. Все эти  странности  Щекну  безразличны,  он  почему-то  не  желал
выделить их из общего фона катастрофы, хотя поначалу, на первых километрах
пути, он был явн