Перестань вести себя так, словно мы нарушили данное тебе
обещание. Никто ничего не обещал.
     - Может быть, лучше, - предложил Плотоядец, -  чтобы  мы  попробовали
какое-нибудь волшебство. Поколдовали  все  вместе.  Мое  волшебство,  ваше
волшебство и ее волшебство, - он указал на Эл-Волшебство не подействует, -
коротко сказал Никодимус. - Если оно только вообще существует волшебство.
     - О,  волшебство-то  существует,  -  заверил  Плотоядец.  -  Тут  нет
вопроса. А вы бы так не сказали? - воззвал он к Элейне.
     - Я видала волшебство,  -  ответила  та,  -  или  то,  что  считалось
волшебством. Кое-что  из  этого  вроде  бы  действовало.  Не  каждый  раз,
конечно.
     - Случайность, - заявил Никодимус.
     - Нет, больше, чем случайность, - возразила она.
     - Почему бы нам всем попросту не уйти отсюда, - сказал Хортон, - и не
предоставить Никодимусу возможность делать то, что он делает. Если только,
- добавил он Никодимусу, - тебе не нужна никакая помощь.
     - Не нужна, - ответил Никодимус.
     - Пойдемте, посмотрим город, - предложила Элейна. - Умираю, хочу  его
осмотреть.
     - В  лагере  остановимся  и  возьмем  фонарик,  -  сказал  Хортон.  У
никодимуса он спросил: - У нас ведь есть фонарик, не так ли?
     - Да, - ответил Никодимус. - Вы его найдете в одном из тюков.
     - Ты с нами пойдешь? - спросил Хортон Пл-С вашего позволенья, нет,  -
ответил Плотоядец. - Город для меня беспокойное место.  Я  лучше  останусь
здесь. Я буду ободрять робота.
     - Ты будешь держать пасть на замке,  -  заявил  Никодимус.  -  Ты  ни
пикнешь и не шевельнешся. И советов давать не будешь.
     - Я так и сделаю, - промолвил смеренный Плотоядец, - ты меня даже  не
заметишь.
 
 
                                  17 
 
   "Вся ее жизнь прошла в  комитетах, - призналась себе гранд-дама,  - и 
было  время,  когда   она  думала  об   этом  теперешнем  деле   как   о 
разновидности  комитета.   Просто  новый  комитет,  говорила  она  себе, 
пытаясь  одолеть  страх  перед  тем,  на  что  она  согласилась, пытаясь 
перевести это на обыденные и  понятные (для нее) выражения, чтобы  в нем 
уже негде было угнездиться страху. Хотя, - припомнила она, - страх  этот 
перевешивался  иным  страхом.  И  почему  так  случилось, - спросила она 
себя, - что мотивом ее оказался страх? В то время, конечно, кроме как  в 
некоторые тайные минуты, она не  признавала страха. Она говорила себе  и 
заставляла верить других, что  она действует из чистого  альтруизма, что 
она не  думает ни  о чем  ином, кроме  блага человечества.  Она верила в 
это,  или  полагала,  что  верит,  потому,  что  такой  мотив так хорошо 
укладывался  в  то,  чем  она  занималась  всю  жизнь. Она была известна 
добрыми   делами   и   глубоким   состраданием   ко   всему  страждещему 
человечеству, и так  легко было считать,  будто приверженность ее  благу 
народа   Земли   просто   оказалась   перенесена   на   это    последнее 
самопожертвование. 
     Хотя насколько она могла припомнить, она никогда не думала  об  этом,
как о жертве. Она охотно предоставляла другим  так  думать,  -  вспоминала
она, - и по временам даже ободряла их в этой  мысли.  Ибо  казалось  таким
благородным поступком принести себя в  жертву,  а  она  хотела,  чтобы  ее
запомнили за благородные поступки, и этот последний был бы  величайшим  из
всех. Благородство и честь, думала она: вот что она чтит превыше всего. Но
нет, - вынуждена она была теперь признать, - не молчаливое благородство  и
не безмолвную честь, ибо в таком случае ее никто не заметил. А это для нее
было  непредставимо,  ибо  она   нуждалась   во   внимании   и   восторге.
Председательствующая,     президент,      экс-президент,      национальный
представитель, секретарь, казначей - все это и многое кроме -  организация
громоздилась на организацию, пока у нее не стало нехватать времени на  то,
чтобы подумать, каждый момент был занят и все катилось дальше.
     - Не было времени подумать? - переспросила она себя. - Эта ли причина
крылась за всеми ее суетливыми стараниями? Не  честь  и  слава,  а  просто
нехватка времени, чтобы подумать? Отсутствие возможности подумать  над  ее
рухнувшими браками, об отвернувшихся от нее мужчинах, о  пустоте,  которую
она почувствовала с течением лет?
     Вот почему она оказалась здесь, - поняла она. - Из-за того,  что  она
была неудачницей - из-за  того,  что  она  терпела  неудачи  не  только  с
другими, но и сама с собой, и  с  конце  концов  осознала  себя  женщиной,
лихорадочно ищущей чего-то упущенного, упущенного, быть может, потому, что
она не осознавала его ценности, пока не стало поздно.
     И с такой точки зрения, - поняла она, - ныняшняя  авантюра  оказалась
правильной, хотя она и сомневалась уже много раз в этом."
     "Я в этом не сомневался никогда, - сказал  ученый.  -  Я  всегда  был
уверен."
     "Подслушивал, - резко сказала гранд-дама. -  Заглянул  в  мои  мысли.
Неужто вовсе не осталось возможности побыть наедине с собой? Личные  мысли
должны быть секретом каждого. Это дурные манеры - подслушивать."
     "Мы - одно, - возразил ученый, - или должны  быть  одним.  Нет  более
трех личностей, нет более одной женщины и двух мужчин. Лишь ум, единый ум.
Однако мы все еще порознь. Мы порознь  чаще,  чем  вместе.  И  в  этом  мы
потерпели неудачу."
     "Мы не потерпели неудачи, - сказал монах. - Мы  лишь  начали.  У  нас
впереди вечность, и я в силах определить вечность. Всю свою жизнь я прожил
ради вечности, подозревая, хотя жил для нее, что вечности именно для  меня
не будет. Ни для меня и ни для кого. Но теперь я знаю, что я ошибался.  Мы
нашли вечность, мы трое - или, если не вечность, то такое, что может стать
вечностью. Мы уже изменились и мы еще изменимся,  и  с  теченим  эпох,  за
которые этот материальный корабль рассыплется в пыль, мы несомненно станем
вечным мозгом, который  не  будет  нуждаться  в  Корабле  и  даже  в  этих
биологических мозгах, заключающих сейчас в себе  наши  разумы.  Мы  станем
единым  свободным  агентом,  что  быдет  вовеки  странствовать   по   всей
бесконечности. Не настоящее определение, но историйка. Вы должны понимать,
что Церковь за долгие годы сформировала  много  славных  историй.  В  этой
говориться о горе в милю высотой и птице. Птица, которая  для  целей  этой
истории сделана черезвычайно долгоживущей, каждую тысячу лет  прилетает  к
горе и касается ее, пролетая,  крыльями,  стачивая  тем  самым  бесконечно
малую часть горы. Каждую тысячу лет птица так делает и стачивает  в  конце
концов гору косаниями птичьего крыла раз за тысячу лет. Но  вы  ошибетесь.
Это не более, чем начало вечности."
     "Глупейшая история,  -  сказал  ученый.  -  Вечность  -  понятие,  не
склонное к определениям. Это всеобъемляющая неопределенность, в которую мы
не можем вложить смысла, большего, чем понятие бесконечности."
     "Мне история понравилась, - заявила гранд-дама. - В ней есть чудесное
прикосновение сути. Это простенькая история как раз такого рода,  какие  я
подыскивала, чтобы использовать их в речах, которые  я  произносила  перед
множеством разных групп во множестве разных случаев. Но если  бы  вы  меня
попросили  теперь  перечислить  эти  группы   и   случаи,   я   бы   нашла
затруднительным их перечислить. Хотела бы я, сэр  Монах,  чтобы  я  раньше
хнала вашу историю. Я уверена, что нашла бы случай ею воспользоваться. Это
было бы очаровательно. Была бы буря аплодисментов."
     "История глупа, - повторил ученый, - потому что задолго до того,  как
ваша долгоживущая птица смогла бы  оставить  хоть  крошечную  отметину  на
горе, природные силы эрозии сровняли бы ее с землей."
     "У вас есть перед нами двумя преимущество,  -  разочарованно  заметил
монах.  -  У  вас  есть  научная  логика,  руководящая  вашими  мыслями  и
истолковывающая ваш опыт."
     "Логика человечество, - возразил ученый, - дает мне опоры не  больше,
чем  жалкая  тростинка.  Это  логика,  диктуемая   наблюдением,   а   наши
наблюдения,  невзирая  на  множество  наших  чудестных  приборов,   крайне
ограничены. Теперь мы трое должны сформировать новую логику, основанную на
наших текущих наблюдениях. Мы найдем,  я  уверен,  много  ошибок  в  нашей
земной логике."
     "Я  знаю  лишь  немного  о  логике,  помимо   той,   которую   изучал
церковником, - признался монах, - я та логика чаще основывалась на  темных
по смыслу интеллектуальных упражнениях, чем на научных наблюдениях."
     "А я, - сказала гранд-дама, -  и  вовсе  действовала  не  логикой,  а
набором определенных приемов, приспособленных для совершения  определенных
действий, о которых я пеклась, хотя я  не  уверена,  что  "пеклась"  здесь
подходящее слово. Я теперь испытываю затруднения, вспоминая, как именно  я
пеклась о делах, ради которых работала. Если совсем искренне, то я  думаю,
что мной двигали не столько  дела,  сколько  возможность,  предоставляемая
ими, сохранять и использовать определенные важные положения.  Подумать  об
этом теперь, так эти  важные  положения,  казавшиеся  такими  желанными  и
привлекательными, изошло в ничто. Но я, должно быть, воистину отличалась в
общественном мнении, ибо  как  бы  иначе  мне  предложили  честь,  которой
удостоены мы все трое, когда было решено, что  один  из  нас  должен  быть
женщиной. Так  что  я  бы  предположила,  что  возглавлять  многочисленные
комитеты, работать во многих комиссиях, участвовать во  всяческих  группах
расследования по вопросам, о которых  я  не  знала  почти  что  ничего,  и
выступать перед большими  и  малыми  аудиториями  -  это  должно  казаться
стоящим делом. И после всего этого времени,  пытаясь  составить  мнение  о
том, по праву ли я здесь, я рада, что так вышло. Я рада, что я здесь. Если
бы не это меня не было бы нигде, сэр Монах, ибо я полагаю, что мне никогда
не удавалось склонить себя поверить в вашу концепцию бессмертной души."
     "Это не моя концепция, -  возразил  монах.  -  Я  и  сам  не  верю  в
бесконечную жизнь. Я пытался заставить себя поверить, потому что мое  дело
основывалось на необходимости веры.  И  был  еще  мой  страх  смерти,  да,
пожалуй, и жизни тоже."
     "Вы приняли свой теперешний пост здесь с  нами  из-за  своего  страха
смерти, - сказала гранд-дама,  -  а  я  из-за  чести  -  оттого,  что  мне
непривычно было отвергать почет и уважение. Я чувствовала, что меня, может
быть, вовлекают в нечто такое, что будет не по мне,  но  я  слишком  долго
стремилась быть у всех на виду и  оказалась  органически  не  в  состоянии
отказаться. Уж по самой крайней степени, сказала я себе, это будет  способ
обрести такую вспышку известности, о какой я и не мечтала."
     "А теперь, - спросил ученый, - все  ли  вам  кажется  правильным?  Вы
удовлетворены, считаете свое согласие правильным?"
     "Я удовлетворена, - ответила она. - Я даже начинаю  забывать,  и  это
оказывается благословением. Были ведь Ронни Дуг и Альфонс..."
     "Кто это были?" - спросил монах.
     "Мужчины, за которыми я была замужем. Они и  еще  пара  других,  имен
которых я сейчас не могу припомнить. Не имею ничего против того, хотя было
время, когда я имела бы,  чтобы  сказать  вам,  что  я  была  нечто  вроде
стервочки. Довольно царственной стервочки, пожалуй,  но  все-таки  грязной
стервы."
     "Мне представляется, - сказал ученый, - что  мы  действуем  так,  как
было задумано.  Что-то,  более  чем  вероятно,  продолжается  дольше,  чем
замышлялось. Но еще за тысячу лет, быть может, мы сможем  стать  тем,  чем
должны стать. Мы честны сами с собой и друг с другом, а я пологаю, что это
должно быть частью того же. Мы не смогли полностью  сбросить  с  себя  все
человеческое за такое короткое  время.  Человеческая  раса  потратила  два
миллиона  лет  или  около  того,  на  то,  чтобы  выработать  человеческие
качества, и это не такая вещь, которую можно стащить легко, как одежду."
     "А вы, сэр Ученый?"
     "Я?"
     "Да, как насчет вас? Другие двое из нас наконец честны. А как с вами?
"
     "Я? Я никогда не думал об этом. Никогда не сомневался. Любой  ученый,
а в особенности астроном, как я, готов был бы продать душу,  чтобы  пойти.
Если подумать, то, фигурально выражаясь, я и продал душу. Я  потворствовал
своему назначению в этот конгломерат  интеллектов,  или  как  его  там  не
назови. Потворствовал  назначению.  Я  бы  дрался  за  него.  Я  упрашивал
кое-каких друзей, самым секретным и осторожным образом, чтобы они  помогли
моему назначению. Я готов был на все  ради  этого.  Я  не  думал  о  своем
выборе, как о чести. Я действовал не из страха, как вы двое - и однако,  в
некотором смысле, может быть, и из страха. Я, знаете ли, старел, и начинал
уже  приобретать  это  лихорадочное  чувство,  что  время  уходит,   песок
высыпается.  Да,  если  подумать,   то,   может   быть,   был   и   страх:
подсознательный страх.  Но  в  основном  было  ощущение,  что  я  не  могу
позволить себе сойти в последнюю тьму, когда столько осталось сделать.  Не
то, чтобы мои теперешние набльюдения  или  выводы  имели  какое-то  земное
происхождение, ибо я больше не часть Земли.
     Но по конечному счету,  я  думаю,  все  это  и  неважно.  Моя  работа
предназначалась не для Земли и не для товарищей, а для меня самого  -  для
моего личного удовлетворения и удовольствия. Я не искал  аплодисментов.  В
отличие от вас, моя дорогая леди, я скрывался. Я  избегал  публики,  я  не
давал интервью и не писал книг. Писал, конечно, статьи,  чтобы  поделиться
своими находками с товарищами по работе, но ничего такого, что прочитал бы
человек с улицы. Я думаю, если подытожить, что я был крайним эгоистом. Мне
не было дела ни до кого, кроме себя. Теперь я рад сообщить вам,  что  свое
размещение с вами двумя я нахожу очень удобным. Словно мы - старые друзья,
хотя раньше мы никогда не были друзьями, да может быть, ни один из  нас  в
действительности и  не  друг  двум  другим  по  классическому  определению
дружбы. Но раз мы можем действовать совместно, то я думаю, что при  данных
обстоятельствах мы можем назвать это дружбой."
     "Вот так экипаж у нас подобрался, - сказал  монах.  -  Ученый-эгоист,
женщина, ищущая славы и бывщий испуганный монах."
     "Бывший?"
     "Я больше не боюсь. Больше ничто  не  может  меня  коснуться,  как  и
любого из вас. Мы добились этого."
     "Нам предстоит еще долгий путь, - сказал ученый. - Здесь не  место  и
не время для торжества. Скромность, скромность и скромность."
     "Я всю  свою  жизнь  провел  в  скромности,  -  сказал  монах.  -  Со
скромностью я покончил."
 
 
                                  18 
 
     - Что-то не так, - сказала Элейн. - Что-то не на  месте.  Нет,  может
быть дело далеко не в этом. Но есть что-то такое, чего мы не  нашли.  Ждет
здесь какая-то ситуация - может и не нас, но ждет.
     Она напряглась, почти замерлаот напряжения, и на  ум  Хортону  пришло
воспоминание остаром сеттере, с которым он  временами  охотился  на  уток.
Чувство ожидания, знания, и в тоже время не совсем знания, привставания на
цыпочки от острого ощущения присутствия.
     Он  остановился,  подождал,  и  наконец,  как  бы  с   усилием,   она
расслабилась.
     Элейна посмотрела на Хортона просящими глазами, просящими о том, чтоы
ей повреили.
     - Не смейтесь надо мной, - сказала она. - Я знаю,  что  здесь  что-то
есть - что-то необычайное. Я не знаю, что это такое
     Элейна посмотрела на Хортона  просящими  глазами,  просящими  о  том,
чтобы ей поверили
     - Не смейтесь надо мной, - сказала она. - Я знаю,  что  здесь  что-то
есть - что-то необычайнейшее, Я не знаю, что это такое.
     - Я не смеюсь над вами, - ответил он. - Я верю вам на  слово.  Но  ка
к...
     - Не знаю, - ответила она. - Однажды в такой  ситуации,  как  эта,  я
себе не поверила. Но теперь - нет. Это уже случалось  раньше,  много  раз.
Почти как знаешь наверняка Словно предупреждение.
     - Вы думаете, это может быть опасно?
     - Невозможно узнать, - Просто ощущение чего-то.
     Мы пока ничего не находили, - сказал он, и это было близко к  истине.
В трех обследованных ими зданиях  не  было  ничего,  кроме  пыли,  дряхлой
обстановки, керамики и стекла. Для археолога это могло бы иметь  значение,
сказал себе Хортон, но для них двоих это были просто древности -  пыльные,
заплесневевшие, однообразные древноцтикоторые одновременно угнетали и явно
никуда не  годились.  Когда-то  в  далеком  прошлом  жили  здесь  разумные
существа, но для его нетренированных глаз ничто не указывало  на  цели  их
пребывания.
     - Я об этом часто думала, - сказала Элейна. - Удивлялась. Я  ведь  не
единственная  у  кого  это  есть.  Есть  и  другие.   Новая   способность,
приобретенный инстинкт - невозможно точно  сказать.  Когда  люди  вышли  в
космос   и   высадтлись   на   других   планетах,   они   были   вынуждены
приспосабливаться - как бы это назвать? - ну, может быть,  к  непохожести.
Им пришлось развить новые способы выживания, новые способы  думать,  новые
взгляды и чувства. Может быть, мы этим и обладаем - новым органом  чувств,
новым способом узнавать. Что-то  подобное  появилось  у  земных  пионеров,
когда они попадали  в  неизвестные  области.  Может  быть  было  это  и  у
первобытных людей. Но на  давно  уже  заселенной  и  цивилизованной  Земле
наступило время, когда в этом уже не осталось  нужды,  и  оно  исчезло.  В
окружении цивилизации мало неожиданностей. Всякий хорошо  знает,  чего  он
может ждать. Но когда он отправляется к звездам, он вновь испытывает нужду
в этом древнем способе познания.
     - Не смотрите на меня, - сказал Хортон. - Я один из жителей того, что
вы назвали цивилизованной Землей.
     - А она была цивилизованной?
     -  Чтобы  ответить  на  это,  нужно  уточнить  термины.  Что   значит
цивилизованный?
     - Я не знаю, - ответила Элейна. -  Я  никогда  не  видела  совершенно
цивилизованного мира - в том смысле, в котором цивилизованной была  Земля.
Или я думаю, что не видела. В теперешние дни нельзя быть уверенным.  Вы  и
я, Картер Хортон, происходили из различных эпох. Могут возникнуть  случаи,
когда единственным правильным курсом для каждого  из  нас  будет  терпение
друг к другу.
     - Вы говорите так, словно видели множество миров.
     - Так и есть, - подтвердила она. - Во  время  занятий  картированием.
Приходишь в какое-нибудь место, остаешься там день или  два  -  ну,  может
побольше, но  никогда  особенно  долго.  Лишь  так  долго,  чтобы  сделать
несколько  наблюдений  и  набросать  кое-какие  замктки,  чтобы  составить
впечатление того, что это за мир. Понимаете,  чтобы  можно  было  опознать
его, если вернешься снова. Ибо  важно  узнать,  приносит  ли  вас  система
тоннелей когда-либо обратно, в место, где вы уже были. В некоторых  местах
хочется остаться подольше. Но таких мало. Чаще всего вы бываете рады уйти.
     - Скажите мне одну вещь, - попросил Хортон. - Я все о ней  думаю.  Вы
отправились в экспедицию по картированию. Так вы это  называете.  По  мне,
так это похоже на сумасброднейшую идею. У вас шансов больше, чем  один  на
миллион, и однако...
     - Я же говорила, что есть другие.
     - Но даже будь у вас хоть  миллион,  только  один  будет  иметь  шанс
вернуться в мир, который уже когда-то посетил. А если всего  один  из  вас
отыщет обратный путь, это  будет  пустой  тратой  времени.  Множество  вас
должно преуспеть, прежде, чем появится какая-то статистическая вероятность
нанести тоннели на карту, или хотя бы начать их наносить.
     Та холодно посмотрела на него.
     - Там, откуда вы явились, вы, конечно, слыхали о вере.
     - Конечно, о вере я слышал. Вера в свое "я", вера в свою страну, вера
в свою религию. Какое все это имеет отношение к нашей теме?
     - Вера - часто все, что есть у человека.
     - Вера, - заявил Хортон, - это когда считают что-то  возможным,  хотя
совершенно уверены, что это не так.
     - Зачем так цинично? -