е мог убежать и некуда было спрятаться, так  что  он
продолжал напряженно стоять, оставаясь под наблюдением.
     Ничего не было. Нито не появлялось.  Но  что-то  же  схватило  его  и
держало, и раздевало, и он пытался высвободить свой ум, чтобы увидеть это,
узнать, что это за штука. И пока он пытался это сделать, череп  словно  бы
треснул и сознание выпало оттуда, освободилось и раскрылось, так что могло
теперь вместить то, чего ни один человек никогда бы не  понял  прежде.  На
один миг слепой паники ум его словно бы  объял  всю  вселенную,  стискивая
проворными  мысленными  пальцами  все,  что  было  в  границах  застывшего
пространства и текучего времени, и на мгновение, но только на мгновение он
вообразил, будто заглядывает глубоко в суть всеобщего смысла, сокрытого  у
самых дальних границ вселенной.
     Потом ум его сжался и череп вновь слился, и нечто  отпустило  кго,  и
он, шатаясь, потянулся схватиться за поручень пандуса, чтобы удержаться на
ногах.
     Никодимус был рядом, поддерживал его и озабоченным голосом спрашивал:
     - В чем дело, Картер? Что на вас нашло?
     Хортон  ухватился  за  поручень  мертвой  хваткой,  словно  тот   был
единственной оставшейся у него реальностью. Тело болело от напряжения,  но
ум  еще  сохранял  нечто  от  своей  неестественной  остроты,  хотя  он  и
чувствовал, как эта острота блекнет. С помощью Никодимуса  он  выпрямился,
Встряхнул головой и поморгал, проясняя  зрение.  Краски  над  морем  травы
изменились. Пурпурнвая дымка преобразилась в глубокие сумерки. Медный цвет
травы сошел до свинцового оттенка, а небо  сделалось  черным.  У  него  на
глазах появилась первая яркая звезда.
     - В чем дело, Каптер? - снова снросил робот.
     - Ты хочешь сказать, что не почувствовал этого?
     - Почувствовал что-то, - ответил Никодимус.  -  Что-о  пугающее.  Оно
поразило меня и соскользнуло. Не с тела моего, но с ума. Словно бы  кто-то
нанес удар мысленным кулаком, но  промахнулся,  только  слегка  задев  мой
мозг.
 
 
                                   6 
 
     Мозг-бывший-когда-то-монахом был напуган, а испуг приносит честность.
Исповедальную честность, подумал он, хотя никогда не бывал на исповеди так
честен, как сейчас.
     "Что это было? - спросила гранд-дама. - Что мы почувствовали?"
     "То была рука Божья, - ответил он ей,  -  коснувшаяся  слегка  нашего
чела".
     "Это нелепо, - возразил  ученый.  -  Это  заключение,  сделанное  без
достаточных данных и без добросовестного наблюдения".
     "Что жетогда вы извлечете из этого?" - спросила гранд-дама.
     "Я не извлеку из этого ничего, - ответил ученый. - Я отмечаю это, вот
и  все.  Как  проявление  чего-то.  Может   быть,   чего-то   далекого   в
пространстве. Пришедшего не с этой планеты. У меня отчетливое впечатление,
что это феномен не местного  происхождения.  Но  покуда  у  нас  не  будет
побольше данных, мы не должны пытаться его охарактеризовать".
     "Это самое наиполнейшее пустословие, какое мне приходилось слышать, -
сказала гранд-дама. - Наш коллега священник преуспел больше".
     "Да не священник, - сказал монах. - Я вам говорил  и  говорю:  монах.
Просто монах. В рваных штанах".
     Так оно и было, сказал он себе, проджолжая свою  честную  самооценку.
Он никогда не был ничем большим.  Меньше,  чем  ничем  -  монах,  боящийся
смерти. Не святой, которым его провозглашали, но хнычущий, дрожащий  трус,
боявшийся умереть, а ни один человек, который боится смерти, не может быть
святым. Для подлинной святости смерть должна быть обещанием нового начала,
а он, вспоминая прошлое, понимал, что никогда не  мог  воспринять  ее  как
что-то иное, кроме конца и полного ничто.
     Впервые, думая об этом, он смог признаться в том, в  чем  никогда  не
мог признаться или не был достаточно честен, чтобы признаться прежде - что
он ухватился за возможность стать  слугой  науки,  чтобы  избежать  страха
смерти. Хотя он и знал, что приобрел этим только отсрочку от  смерти,  ибо
даже будучи Кораблем, не мог избежать ее полностью. Или, по крайней  мере,
не мог быть уверен в том, что избежит ее полностью, так как оставался шанс
- наималейший шанс, - который ученый  и  гранд-дама  обсуждали  сотни  лет
назад, тогда как он старательно оставался вне дискуссии, боясь  включиться
в нее, что с течением миллионолетий, если только они проживут  так  долго,
все трое, возможно, станут одним лишь чистым сознанием. И если таков будет
исход, подумал он, то  тогда-то  они  и  станут  в  самом  строгом  смысле
бессмертными и вечными. Но если этого не случится, им по-прежнему придется
встать  перед  лицом  факта  смерти,  ибо  космический  корабль  не  может
существовать вечно. В свое время он  станет,  по  той  или  иной  причине,
изношенным, разбитым корпусом, дрейфующим между звезд, и в должное время -
не более, чем пылью на ветрах космоса. Но этого  еще  долго  не  случится,
сказал он себе, хватаясь за эту надежду.  Корабль,  при  некоторой  удаче,
может просуществовать еще  миллионы  лет,  и  это  даст  им  троим  время,
необходимое,  чтобы  сделаться  одним  чистым  сознанием,  -  если  только
действительно возможно стать одним чистым сознанием.
     "Откуда же этот всеподавляющий страх смерти? -  спросил  он  себя.  -
Откуда это раболепие перед нею, не такое, как у обыкновенного человека, но
как у кого-то одержимого невыносимостью самой мысли о ней? Быть может, это
из-за того, что он утратил свою веру в Бога или, возможно, что было бы еще
хуже, вовсе никогда и не достигал веры в Бога? И если причина в  этом,  то
почему же он тогда стал монахом?"
     Начав с честности, он и сейчас дал  себе  честный  ответ.  Он  избрал
монашество в качестве занятия  (не  призвания,  но  занятия),  потому  что
боялся не только смерти, но даже самой  жизни,  и  думал,  что  это,  быть
может,  достаточно  легкая  работа,  которая  обеспечит  его  укрытием  от
пугающего его мира.
     В одном он, однако, ошибся. Монашество не давало легкой жизни,  но  к
тому времени, как он это обнаружил, он уже вновь боялся - боялся  признать
свою ошибку, боляся исповедаться даже перед самим собой во лжи, которой он
жил. Так что он оставался монахом и  с  течением  времени,  тем  или  иным
образом (более чем вероятно - по чистой случайности),  приобрел  репутацию
благочестия и набожности, бывшую некогда предметом зависти и гордости всех
его товарищей-монахов, хотя некоторые из них при случае  делали  кое-какие
недостойные, гнусные замечания.  С  течением  времени,  казалось,  великое
множество людей стало каким-то образом прислушиваться к нему  -  не  из-за
того, может быть, что он делал (ибо, по  правде  сказать,  делал  он  лишь
малое), но ради вещей, которые он как  бы  представлял,  ради  его  образа
жизни. Теперь, думая об этом, он гадал - не имело ли место  недоразумение,
раз его благочестие проистекало не из набожности, как все вроде бы думали,
но из самого страха, и из-за страха же сознание его старалось  сгладиться,
стугеваться. Дрожащая мышь, подумал он, ставшая святой мышью из-за  своего
дрожания.
     Но как бы то ни было, он сделался в конце концов символом Века Веры в
материалистическом мире, и один писатель, бравший у него интервью,  описал
его, как средневекового  человека,  просуществовавшего  до  современности.
Образ, происшедший из этого интервью,  опубликованном  в  имеющем  большое
хождение журнале и написанного восприимчивым человеком,  не  стеснявшегося
для пущего эффекта слегка приукрасить факты, дал толчок, который несколько
лет спустя возвел его  к  величию,  как  простого  человека,  сохранившего
проникновенность, необходимую для возврата к первичной  вере,  и  душевную
силу, чтобы удержать эту веру против вторжения гуманистической мысли.
     Он  мог  бы  стать  аббатом,  подумалось  ему  с  волной  нарастающей
гордости, а может быть, и более, чем  аббатом.  И  когда  он  осознал  эту
гордость, то предпринял не более нежели символическое  усилие,  чтобюы  ее
подавить. Ибо гордость, подумал он, гордость и, в конце концов,  честность
было все, что у  него  осталось.  Когда  Бог  призвал  аббата,  ему  стало
известно разными тонкими способами, что  он  мог  бы  суметь  стать  новым
аббатом.  Но  внезапно  испугавшись  снова,  на  этот  раз  уже  поста   и
ответственности, он обратился с прошением остаться при своей простой келье
и простых обязонностях, и, поскольку в ордене его  ставили  очень  высоко,
прошение было удовлетворено. Хотя, думая об этом теперь,  после  обретения
честности,  он  позволил  себе  подозрение,  которому  не   давал   прежде
прорваться  наружу.  Оно  было  таково:  возможно,   его   прошение   было
удовлетворено не оттого, что в ордене его ставили высоко, но  потому,  что
орден, зная его слишком хорошо, понимал, каким плохим аббатом он стал  бы?
С точки зрения благоприятствия общественного мнения, назначение его  могло
быть позволено ради сопутствующего  ему  признания,  и  не  был  ли  орден
поставлен в такое положение, что чувствовал себя вынужденным,  по  крайней
мере, сделать предложение? И не вздохнула ли  братия  от  всего  сердца  с
облегчением, когда это предложение было отклонено?
     Страх, подумал он - человек, всю жизнь преследуемый страхом, если  не
страхом смерти, так страхом перед жизнью. Может быть, в  конце  концов,  в
страхе и не было нужды. Может быть, после всей его боязливости выясниться,
что бояться по-настоящему было нечего. Больше чем вероятно, все дело в его
собственной непригодности и недопонимании - что же заставляет его бояться.
     "Я думаю, как человек из плоти и крови, - сказал он себе, - а не  как
бестелесный мозг.  Плоть  еще  крепко  держится  за  меня,  кости  еще  не
растворились".
     Ученый все еще говорил.
     "В  особенности  мы  должны  воздержаться,  -  говорил   он,   -   от
машинального представления этого явления чем-либо, обладающим мистическими
или спиритуальными качествами".
     "Этн и была всего лишь одна из таких простых  вещей",  -  подтвердила
гранд-дама, довольная, что это, наконец, решилось.
     "Мы твердо должны придерживаться сознания, -  сказал  ученый,  -  что
простых вещей во вселенной нет.  Нельзя  безнаказанно  отбросить  ни  одно
происшествие. Во всем, что  происходит,  всегда  есть  цель.  Всегда  есть
причина - можете быть уверены, - а в должное время проявится и следствие".
     "Хотел бы я быть таким же уверенным, как вы", - сказал монах.
     "А  я  бы  хотела,  -  сказала  гранд-дама,  -  чтобы  мы  вовсе   не
приземлялись на этой планете".
 
 
                                   7 
 
     - Вы должны подкрепиться, - сказал Никодимус. - Не надо слишком много
есть. Супу, ломтик жаркого, половину картофелины. Вам надо понять, что ваш
желудок сотни лет пребывал в  бездействии.  Замороженным,  конечно,  и  не
подверженным порче, но все-таки ему след ет дать возможность вновь обрести
тонус. За несколько дней вы восстановите привычку к питанию.
     Хортон уставился на еду.
     - Откуда ты взял такую провизию? - осведомился он. - Уж конечно,  она
не привезена с Земли.
     - Я и забыл, - скеазал Никодимус. - Вы, конечно, не знаете. У нас  на
борту самая эффективная модель преобразователя материи из  тех,  что  были
произведены ко времени нашего отбытия.
     - Ты хочешь сказать, что это просто лопата какого-нибудьпеска?
     - Ну, не совсем так.  Это  не  настолько  уж  просто.  Однако,  общее
представление у вас верное.
     - Подожди-ка минутку, - сказал Хортон. - Есть  в  этом  что-то  очень
неправильное. Я не помню никаких преобразователей материи. О них, конечно,
поговаривали, и была вроде некоторая  надежда,  что  можно  собрать  такую
штуку, но и по самым лучшим моим воспоминаниям...
     - Есть некоторые вещи, сэр, - довольно поспешно прооизнес  Никодимус,
- с которыми вас не ознакомили. Одна из них состоит в том, что после того,
как вас ввели в анабиоз, мы отбыли не сразу.
     - Ты хочешь сказать, была какая-то задержка?
     - Ну... да. Чтобы быть точным, довольно большая задержка.
     - Христа ради, да не будь ты таким таинственным. Насколько долгая?
     - Ну, лет пятьдесят или около того.
     - Пятьдесят лет! Почему же пятьдесят лет? Зачем было погружать нас  в
анабиоз, а потом выжидать пятьдесят лет?
     - Настоящей потребности спешить не было, - ответил Никодимус. -  Срок
всего проекта оценивался таким обширным - пара сотен лет или, может  быть,
несколько больше, пока Корабль вернется  со  сведениями  о  пригодной  для
жизни планете, - что задержка в пятьдесят лет не казалась чрезмерной, если
за такой срок можно было приобрести некоторые  системы,  которые  дали  бы
побольше шансов на успех.
     - Как преобразователь материи, например?
     - Да, это одна из таких вещей. Конечно, не абсолютно необходимая,  но
удобная и прибавляющая известный запас прочности. И что более важно, могли
быть выработаны некоторые особенности  корабельного  устройства,  которыфе
бы...
     - И они были выработаны?
     - Большей частью, да, - ответил Никодимус.
     - Нам никогда не говорили, что может быть такая  задержка,  -  сказал
Хортон. - Ни нам и никому другому из экипажей, обучавшихся в одно время  с
нами. Если бы хоть один экипаж знал, они бы передали  и  нам  словечко  об
этом.
     - Не было надобности в том, чтобы вы знали, -  отвечал  Никодимус.  -
Могли бы последовать какие-нибудь нелогичные возражения с  вашей  стороны,
если бы вам сказали. А важно, чтобы команды людей уже были  готовы,  когда
будет решено отправить корабли. Видите  ли,  все  вы  были  очень  особыми
людьми. Может быть, вы помните, с какой тщателдьностью вас выбирали.
     - О боже, да.  Нас  пропускали  через  компьютеры,  чтобы  рассчитать
фактор выживаемости. Наши психологические  профили  перемеривали  снова  и
снова.  Нас  измотали  этими  чертовыми   физическими   испытаниями.   Нам
импланировали в мозг телепатическую штучку, чтобы мы могли разговаривать с
Кораблем, и это  было  самое  беспокойное.  Я,  кажется,  припоминаю,  мне
потребовались месяцы, чтобы научиться пользоваться ею как  следует.  Но  к
чему было делать все это, а потом укладывать нас на хранение в анабиоз? Мы
могли бы и просто подождать.
     - Одно из решений могло бы быть и таким, - согласился Никодимус, -  и
вы становились бы с годами все  старше.  Один  из  факторов,  входивших  в
критерий отбора членов команды, - чтобы они не были слишком молодыми, но и
не особенно старыми. Смысла мало отправлять стариков. В анабиозе же вы  не
старели. Время для вас ничего не значило, ибо время не  имеет  значения  в
анабиозе.  При  том,  как  это  было  сделано,  экипажи  ждали  в   полной
готовности, причем их качества и способности не страдали от времени,  пока
отлаживались остальные приборы. Корабли могли бы вылететь сразу же,  когда
вы были заморожены, но  пятидесятилетнее  ожидание  существенно  увеличило
шансы   кораблей   и   ваши   шансы.   Система   жизнеобеспечения    мозга
усовершенствоваласьдо  степени,  считавшейся  за  пятьдесят  лет  до  того
невозможной,  а  связь   между   мозгом   и   кораблем   сделалась   более
чувствительной  и  эффективной,  почти  безупречной.  Улучшились   системы
анабиоза.
     - У меня это вызывает противоречивые чувства, - заявил Хортон.  -  Во
всяком случае, для меня лично, пожалуй, никакой разницы это не составляет.
Если невозможно прожить жизнь в своем собственном времени,  то,  наверное,
неважно, когда именно вы ее проживете. О чем  я  жалею  -  тако  том,  что
остался один.  У  нас  с  Хелен  что-то  начиналось,  и  другие  двое  мне
нравились. Есть у меня, кажется, и некоторое чувство вины, потому что  они
умерли, а я выжил. Ты говоришь, что спас мою жизнь только  потому,  что  я
находился в камере номер один. Если бы  я  был  не  в  ней,  то  выжил  бы
кто-нибьудь другой, а я был бы теперь мертв.
     - Вы не должны чувствовать вину, - возразил Никодимус. - Если  кто-то
и должен чувствовать вину, так это я, но я вины за собой не чувствую,  так
как рассудок говорит, что  я  мог  действовать  и  действовал  в  границах
нынешней технологии. Но вы-то - вы вовсе в этом не участвовали.  Вы  ичего
не делали, вы непринимали решения.
     - Да, я знаю. Но все-таки не могу не думать...
     - Ешьте суп, - сказал Никодимус. - Жаркое стынет.
     - Хортон зачерпнул ложку супа.
     - Хороший суп, - сказал он.
     - Конечно, хороший. Я же вам говорил, что я отличный повар. Или  могу
быть отличным поваром.
     - "Можешь быть",  -  предразнил  Хортон.  -  Странный  способ  делать
утверждения. Или же ты повар, или не повар. Но ты заявил, что м о ж е ш  ь
б ы т ь поваром. И  так  же  ты  сказал  насчет  того,  что  можешь  стать
инженером. Не сказал, что ты инженер, но что можешь им стать. Мне кажется,
дружище, что ты можешь быть слишком  уж  многим.  Только  что  ты  сдеклал
утверждение, подразумевающее, что ты можешь быть еще и хорошим техником по
анабиозу.
     - Но я высказал все это в точности, - возразил Никодимус. - Так оно и
есть. Сейчас  я  повар,  а  могу  стать  инженером  или  математиком,  или
геологом, или астрономом...
     - Геологом тебе быть ни к чему. Геологом в  этой  экспедиции  был  я.
Хелен была биологом и химиком.
     - Когда-нибудь может  появиться  нужда  в  двух  геологах,  -  сказал
Никодимус.
     - Это ужасно, - проворчал Хортон. - Ни  один  человек  или  робот  не
может сразу быть стольким, скольким, по твоим словам, являешься или можешь
являться ты. Это отняло бы многие  годы  учения,  и  в  процессе  обучения
каждой новой дисциплине ты терял бы что-то  из  предыдущего.  Далее  -  ты
просто служебный робот, неспециализированный. Посмотрим  на  это  прямо  -
возможности твоего мозга невелики, а  твоя  система  реакций  относительно
малочувствительна. Корабль сказал, что  ты  был  избран  специально  из-за
несложности - из-за того, что с тобой мало что может произойти неладного.
     - Что было совершенно верно, - признал Никодимус. - Я таков,  как  вы
сказали. Посыльный и подручный, и мало для чего  еще  гожусь.  Возможности
моего мозга малы. Но когда у тебя два или три мозга...
     Хортон швырнул ложку на стол.
     - Ты свихнулся! - воскликнул он. - Два мозга не могут  быть  в  одном
теле.
     - У меня два мозга, - спокойно отвечал  Никодимус.  -  У  меня  прямо
сейчас два мозга - старый, глупый  стандартный  мозг  робота  и  поварский
мозг, и если я захочу, я могу добавить еще один  мозг,  хотя  я  не  знаю,
какой мозг мог бы послужить дополнением к мозгу повара. Может  быть,  мозг
специалиста по питанию, хотя в наборе такого мозга нет.
     С некоторым усилием Хортон овладел собой.
     - Давай-ка начнем сначала, - предложил он, - давай-а начнем с  самого
верху и пойдем эдак легонько и осторожненько, чтобы мой тупой человеческий
мозг мог уследить за тем, что ты говоришь.
     - Это все те пятьдесят лет, - пояснил Никодимус.
     - Какие еще пятьдесят лет, будь оно все проклято?!
     - Пятьдесят  лет,  прошедшие  после  того,  как  вас  заморозили.  За
пятьдесят лет можно сделать массу исследований и изобретений,  если  много
людей  направят  на  них  умы.  Вас  учили,  не  правда  ли,  при  участии
сложнейшего робота - совершеннейшего экземпляра  человеческой  технологии,
какой только был построен.
     - Это так, - согласился Хортон, - я его помню,  словно  видел  только
вчера...
     -  Для  вас  это  было  только  вчера,  -  согласился  Никодимус,   -
тысячелетие, прошедшее с тех пор, для вас все-равно, что ничто.
     - Вот уж был мерзкий тип, - продолжал  Хортон,  -  вот  уж  поклонник
строгой  дисциплины.  Он  знал  втрое   больше   нас   и   был   вдесятеро
работоспособнее. Он нам постоянно талдычил об  этом  в  своей  гладенькой,
елейной, мерзкой манере. Так наловчился, что не  заткнуть  было.  Мы  его,
сукина сына, все ненавидели.
     - Ну, вот видите, - победоносно сказал Никодимус. - Так  продолжаться
не могло. Ситуация созд