поутру,  -  пообещал  Никодимус,  -  и
посмотрим еще разок на него. Может, заметим, что-нибудь, что мы  упустили.
В конце концов, я все время потратил  на  панель  управления  и  никто  не
уделил внимания самому тоннелю. Мы можем в нем что-нибудь найти.
     - Вы это сделаете? - переспросил Плотоядец. - Вы это вправду сделаете
для доброго старого Плотоядца?
     - Да, - ответил Никодимус. - Для доброго старого Плотоядца.
     "А теперь, - подумал Хортон, - всему этому конец.  Завтра  утром  они
вернутся и еще раз осмотрят тоннель. Ничего не найдя, они нечего больше не
смогут сделать - хотя, если подумать, это неверное выражение: они и до сих
пор совершенно ничего не сделали. Через несколько тысяч лет, если  принять
данные Элейны за чистую монету,  они  добрались  наконец  до  планеты,  на
которой могут жить люди, а потом поспешно ударились в затею со  спасением,
которая не привела ни к чему. Нелогично ему так думать,  сказал  он  себе,
однако это правда. Все, что они нашли здесь ценного, были изумруды, а в их
ситуации изумруды не стоили даже того, чтобы за ними нагнуться. Хотя может
быть,  если  подумать,  они  нашли  нечто,   могущее   оказаться   стоящим
потраченного времени. Однако на это они по первому взгляду никак не  могли
претендовать. По всем правилам и по  справедливости  наследником  Шекспира
должен быть Плотоядец, а это значило, что  и  томик  Шекспира  принадлежал
ему."
     Хортон посмотрел на череп, прикрепленный над дверью.
     "Хотел бы я иметь эту книгу, - обратился  он  мысленно  к  черепу.  -
Хотел бы я сесть и почитать ее, попытаться прожить  дни  твоего  изгнания,
оценить в тебе безумие и мудрость и найти, без сомнения, больше  мудрости,
чем безумия, ибо даже в безумии может иногда крыться мудрость;  попытаться
хронологически  соотнести  абзацы  и  отрывки,  которые  ты  вписывал  так
беспорядочно, выяснить, что ты был за  человек  и  как  смог  поладить  со
смертью и одиночеством."
     "Говорил ли я на самом деле с тобой? - спросил он череп. - Протянулся
ли ты из смертного измерения, чтобы установить контакт со мной, бытьможет,
специально, чтобы рассказать мне про Пруд? Или ты  протягивался  просто  к
кому  угодно,  к  любой  капельке  интеллекта,  находящейся  в  подходящем
положении,  чтобы  преодолеть  естественное  недоверие  и  таким   образом
поговорить со мной? Спроси Пруд, сказал ты. А как спрашижвать Пруд? Просто
подойти к Пруду и сказать - Шекспир-е заявил, что я могу говорить с тобой,
так что давай, говори? И что ты на самом деле знал про Пруд?  Быть  может,
ты хотел бы сказать  мне  больше,  но  не  было  на  это  времени?  Теперь
бозопасно спрашивать тебя обо всем этом, ибо ты не можешь  ответить.  Хотя
это помогает поверить, будто мы с тобой и правда беседовали - забрасывание
тебя ливнем вопросов, на которые не может быть ответа, на которые не может
ответить кусок изъеденной погодой кости, приколоченной над дверью.
     Ничего этого ты не сказал Плотоядцу, но тогда ты не рассказывал этого
Плотоядцу потому, что в  своем  безумии  боялся  его,  должно  быть,  даже
больше, чем позволил себе показать в записях. Ты был  странным  человеком,
Шекспир, и мне жаль, что я не могу с тобой познакомиться, хотя может быть,
теперь мы с тобой знакомы. Может быть, даже лучше, чем мог бы узнать  тебя
Плотоядец, ибо я человек, а Плотоядец нет.
     А Плотоядец? Да, как же Плотоядец? Ибо теперь все подходит к концу  и
кто-то должен принять решение, что им делать  с  Плотоядцем.  Плотоядец  -
бедный чертов слюнтяй, нелюбимый и  отвратительный,  и  однако  же  что-то
нужно для него сделать. Вдохнув в него надежду, они уже  не  могут  просто
уйти и бросить его здесь. Корабль - он должен расспросить об этом Корабль,
но он боялся. Он даже не пытался связаться с Кораблем, потаму что, если он
это сделает, когда он это сделает, вопрос с Плотоядцем встанет  открыто  и
он узнает ответ. А ответа этого он  не  хотел  слышать,  не  в  силах  был
услышать."
     - Этот пруд сегодня вечером  сильно  вонял,  -  сказал  Плотоядец.  -
Иногда он воняет сильнее, чем сегодня, и когда еще  ветер  подходящий,  от
него житья нет.
     С тем, как слова эти прорикли в его сознание, Хортон  вновь  осознал,
что сидит вместе с другими около костра, и череп Шекспира - не более,  чем
повисшая над дверью белая клякса.
     Возникла вонь, гнилостное зловоние Пруда, а за кругом света от костра
послышался  свистящий  звук.  Остальные  услышали   его,   и   их   головы
повернулись, чтобы посмотреть в том направлении, с которого звук  донесся.
Усиленно прислушиваясь - не повторится ли звук - все молчали.
     Звук повторился, и теперь к  нему  прибавилось  ощущение  движения  в
окружающей тьме, словно частица тьмы сдвинулась, хотя движение видеть  они
не могли, а было лишь  чувство  движения.  Маленькая  частица  тьмы  вдруг
засверкала, словно крохотный ее участок вдруг превратился в зеркало и стал
отражать свет костра.
     Сверкание усилилось и теперь уже безошибочно можно было сказать,  что
во тьме происходит движение - сфера более глубокой  темноты  подкатывалась
все ближе, посвистывая при движении.
     Вначале на нее был только намек, потом ощущение, а теперь, совершенно
внезапно и безошибочно, она  появилась  -  сфера  темноты,  футов  двух  в
диаметре, выкатившаяся из ночи в круг света. И с ней пришла  вонь  -  вонь
более глубокая, хотя, казалось, с приближением сферы она несколько  теряла
в остроте.
     В десяти футах от огня сфера остановилась - черный шар, заключавший в
себе  маслянистое  поблескивание.   Она   просто   покоилась.   Она   была
неподвижной. Не было ни дрожи, ни пульсации, никакого  признака,  что  она
когда-то двигалась или была способна к движению.
     - Это Пруд, - сказал Никодимус,  говоря  тихо,  словно  он  не  хотел
напугать или потревожить ее.  -  Это  из  Пруда.  Часть  Пруда  явилась  с
визитом.
     Среди группы возникло напряжение и страх, но, сказал себе Хортон,  не
всеподовляющий страх - скорее поражение, страх от  удивления.  Почти  так,
пришло ему в голову, как если бы  сфера  вела  себя  очень  осмотрительно,
специально, чтобы сдержать их страх.
     - Это не вода, - сказал Хортон. - Я  был  там  сегодня.  Это  тяжелее
воды. Как ртуть, но это е ртуть.
     - Тогда часть ее могла образовать шар, - решила Элейна.
     - Чертова штука живая, - пискнул Плотоядец. - Она лежит там и знает о
нас, шпионит за нами. Шекспир говорил, что с Прудом что-то не так. Он  его
боялся. Никогда не подходил близко. Шекспир  был  законченным  трусом.  Он
говорил временами, что в трусости кроется самая суть мудрости.
     - Происходит многое, - заявил  Никодимус,  -  чего  не  понимаем  мы.
Заблокированный тоннель, существо, запертое во времени,  а  теперь  вот  и
это. У меня чувство, что что-то должно случиться.
     - Что ты об этом думаешь? - спросил Хортон сферу. - Должно что-нибудь
случиться? Не пришел ли ты сказать нам об этом?
     Сфера не издала ни звука. Она не шолохнулась.  Она  просто  лежала  и
ждала чего-то.
     Никодимус сделал к ней один шаг.
     - Оставь ее в покое, - резко сказал Хортон.
     Никодимус замер.
     Молчание  продолжалось.  Ничего  нельзя  было  сделать,  нмчего  было
сказать. Пруд был здесь; следующий шаг оставался за ним.
     Сфера шелохнулась, задрожала, а потом отступила, откатилась  назад  в
темноту, так что и следа не осталось, хотя Хортону показалось, что он  еще
долго видел ее, прежде, чем она исчезла. При движении она шуршала  и  звук
этот долго затихал на расстоянии, а вонь, к которой они  каким-то  образом
начали привыкать, постепенно рассеивалась.
     Никодимус вернулс к костру и опустился возле него на корточки.
     - К чему бы все это? - спросил он.
     - Посмотреть хотел он на нас, -  проскалил  Плотоядец.  -  Посмотреть
приходил.
     - Но зачем? - недоумевала Элейна. - Зачем бы ему на нас смотреть?
     - Кто знает, чего Пруду захочется, - философски заметил Никодимус.
     - Это можно узнать одним способом, -  сказал  Хортон.  -  Я  пойду  и
спрошу  Пру-Это  самое  безумное,  что  я  когда-либо  слышал,  -   сказал
Никодимус. - Это место, должно быть, на вас подействовало.
     - Не думаю, что это безумно, - возразила Элейна. - Пруд ведь пришел к
нам с визитом. Я иду с вами.
     - Нет, не идете, - не разрешил Хортон. - Только я должен идти. Вы все
остаетесь здесь. Никто не пойдет со мной и  никто  не  отправится  следом.
Понятно?
     - Ну, посудите, Хортон, - проговорил Никодимус, -  не  можете  же  вы
просто так сорваться и пойти...
     - Пускай идет, - проворчал Плотоядец. - Приятно  знать,  что  не  все
люди такие, как мой трусливый друг там, над дверью.
     Он шатаясь поднялся на ноги и отдал Хортону грубый, почти насмешливый
салют.
     - Ступайте, мой друг-воин. Идите встретить врага.
 
 
 
                                  24 
 
     Два раза он сбился с дороги, не заметив поворотов тропы, но  в  конце
концов дошел до пруда, спустился по крутому склону берега и свет  фонарика
отразился от твердой полированной поверхности.
     Ночь была тихой, как смерть, Пруд лежал  ровиым  и  безжизненным.  По
небу простерлась дымка незнакомых звезд. Оглянувшись назад,  Хортон  видел
отблеск костра в лагере над верхушками деревьев.
     Он пристроил каблуки на покатом  камне,  уходящим  в  Пруд,  и  низко
склонился.
     - Все нормально, - сказал он, одновременно вслух и в мыслях, - давай.
     Он  подождал,  и  ему  показалось,  будто  в  Пруду  возникло  легкое
шевеление, рябь, которая была не совсем рябью  и  с  того  берега  донесся
шепоток,  словно  слабый  ветер  подул5  среди  камышей.  Почквствовал  он
шевеление и в сознании, ощущение, будто там что-то выстраивается.
     Он подождал, и теперь это уже было более не  в  его  мозгу,  а  через
какой-то сдвиг неких координат, ему  неведомых,  если  не  считать  мысли,
будто координаты могут в этом участвовать, он как бы  начал  перемещаться.
Он, казалось,  повис  неким  бесплотным  существом  в  какой-то  неведомой
пустоте, содержавшей один-единственный предмет, голубую сферу,  блестевшую
в солнечном свете, изливавшемся из-за его левого плеча,  или  того  места,
где должно было находиться левое плечо, так как он  даже  не  был  уверен,
есть ли у него тело.
     Нето сфера двигалась к нему, не то он к ней падал - что именно, он не
мог быть уверен. Но в любом случае,  она  приближалась.  Увеличивалась,  и
вместе с тем голубизна ее поверхности начинала испещряться рваными  белыми
клочьями, и он понял, что сфера - это  планета,  и  часть  ее  поверхности
скрыта  облаками,  которые   прежде   скрадывались   глубокой   голубизной
поверхности.
     Теперь уже без сомнения  он  падал  сквозь  атмосферу  планеты,  хотя
падение его казалось столь управляемым, что он не чувствовал опасения. Это
напоминало не падение, а, скорее, плавное приближение, словно парение пуха
в воздухе. Сфера, как таковая, исчезла: диск ее стал  таким  большим,  что
заполнил все поле зрения и вышел за его пределы.  Теперь  под  ним  лежала
огромная синяя равнина, с размазанными по ней белыми облаками. Облака,  но
более никаких очертаний, никаких признаков континентальных массивов.
     Теперь он двигался быстрее, круто спускаясь вниз, но  илюзия  падения
сохранялась. По мере приближения к поверхности он  увидел,  что  голубизна
покрыта рябью - воду приводил в движение бешеный ветер дувший над ней.
     Не воду, сказало что-то  ему.  Жидкость,  но  не  воду.  Жидкий  мир,
планета-океан, сплошная жидкость без кннтинентов и островов.
     Жидкость?
     - Так вот оно что,  -  произнес  он,  говоря  ртом,  находившимся  на
голове, приставленной к его телу, скорчившемуся на берегу Пруда. - Так вот
ты откуда. Вот что ты такое.
     И он  вернулся  обратно,  облачком  пуха,  повисшим  над  планетой  и
наблюдавшим, как под ним в  океане  происходит  огромный  сдвиг,  жидкость
випирает горбом наружу, округляется и образует сферу,  может  быть  многих
миль в поперечнике, но в остальном в точности похожую на ту, другую сферу,
пришедшую с визитом к костру. Он видел, что она  подымается,  всплывает  в
воздухе, поначалу медленно, потом набирая скорость, покуда не понеслась на
него словно ядро-переросток. Оно не  поразило  его,  а  прошло  немного  в
стороне. Хортона-пушинку подхватило и  отбросило  завихрением  в  воздуха,
вызванным проносящейся  сферой.  Далеко  позади  нее,  он  услышал  долгие
раскаты грома, когда  разорванная  атмосфера  вновь  сомкнулась,  заполняя
пустоту, оставшуюся за летящей сферой.
     Оглянувшись, он увидел,  что  планета  быстро  уменьшается,  отступая
назад  в  пространство.  Странно,  подумал  он,  что  такое  происходит  с
планетой. Но почти татчас понял, что происходит это не с планетой, а с ним
самим.  Его  захватило  притяжением  массивного  жидкого  ядра  и,  порхая
вверх-вниз, дрожа в гравитационном поле, Хортон уносился вместе  с  ним  в
глубины пространства.
     Все, казалось,  утратило  всякий  смысл.  Он  словно  потерял  всякую
ориентацию. Не было точек отсчета, кроме жидкого ядра и  далеих  звезд,  и
даже эти точки отсчета, казалось, почти  не  имели  смысла.  Казалось,  он
потерял меру времени, а у пространства словно вовсе не осталось  размеров,
и хотя что-то от собственной личности у него еще  осталось,  но  было  так
мало, так тускло, что скорее являлось лишь проблеском  личности.  Так  вот
что бывает, с удовлетворением сказал он  себе,  когда  у  тебя  нет  тела.
Миллион световых лет может сделаться одним шагом, а миллион лет простых  -
не более, чем секундой. Единственное, что он сознавал, был  звук  космоса,
ставшего словно океан, обрушивающийся водопадом тысячкмильной высоты  -  и
еще одни звук, высокий, чтоб его можно было уловить слухом,  и  были  это,
сказал  себе  Хортон,  вздохи  тепловых   молний,   сверкающих   рядом   с
бесконечностью, и сверкание этих молний, он знал, было меткой времени.
     Вдруг он осозал, что, пока он мгновение смотрел в сторону, сфера,  за
которой  тащило  его  сквозь  пространство,  нашла  солнечную  систему   и
проносится сквозь атмосферу вокруг одной из планет. На  его  глазах  сфера
вспучилась с одной стороны и от нее  отделилась  другая  сфера,  поменьше,
отпавшая от большой и принявшаяся обращаться  вокруг  планеты,  тогда  как
большая, родительская сфера, повернула прочь, чтобы  вновь  устремиться  в
пространство. Заворачивая, она  стряхнула  его  и  швырнула  прочь,  и  он
оказался свободным и полетел, кувыркаясь, к темной  поверхности  неведомой
планеты. Страх глубоко вонзил в него когти и он открыл рот, чтобы кричать,
поразившись, что у него есть рот, которым можно кричать.
     Но прежде, чем он успел исторгнуть вопль, оказалось, что вопль уже ни
к чему, так как он вновь оказался  в  собственном  теле,  скорчившемся  на
берегу Пруда.
     Глаза его были плотно зажмурены, и он открыл их с таким чувством, что
ему приходится скорее  тяжело  разлеплять  их,  нежели  просто  открывать.
Несмотря на ночную тьму,  он  мог  вполне  нормально  видеть.  Пруд  мирно
покоился  в  своей  скальной  чаше  и  не   тронутая   рябью   поверхность
поблескивала в свете звезд, повисших  в  небе.  Справа  вздымался  курган,
конусовидная тень на темной земле, а слева - гребень,  на  котором  черным
затаившимся зверем лежал разрушенный город.
     - Так вот она  как,  -  произнес  Хортон,  тихо,  не  громче  шепота,
обращаясь к Пруду, словно они должны были сохранить между  собой  какую-то
тацну. - Колония с  этой  жидкой  планеты.  Быть  может,  одна  из  многих
колоний? Живой  океан,  рассылающий  небольшие  частицы  себя  самого,  по
ведерку от себя, засевая ими другие планеты.  И  заселив  их,  что  же  он
обретет? Что он надеется получить?
     Он перестал говорить и съежился посреди тишины, тишины столь  полной,
что она выводила из себя. Такое глубокое и бескомпромиссное молчание,  что
ему показалось, будто он еще слышит монотонное шипение времени.
     - Говори со мней, - попросил Хортон. - Почему ты не говоришь со мной?
Ты же можешь говорить и показывать; почему ты не говоришь?
     Потому что этого недостаточно, сказал он  себе.  Недостаточно  знать,
чем может быть Пруд или как он сюда попал. Это  только  начало,  основной,
лежащий в основе всего факт, нечего не говорящий  о  мотивах,  надеждах  и
целях, а все это вахно.
     - Смотри, - продолжал он упрашивать, - ты - одна жизнь, а  я  другая.
По самой нашей природе мы не можем причинить вред  друг  другу,  не  имеем
причины желать вреда друг другу. Так что любому  из  нас  нечего  бояться.
Смотри, я пробую выразить это так - могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
И не хочешь ли ты чекго-нибудь сделать для  меня?  Или,  если  нет  ничего
такого, а это вполне возможно, так как мы действуем в  разных  плоскостях,
то почему бы нам не  попробовать  рассказать  друг  другу  о  себе,  чтобы
получше узнать друг друга. У тебя должен быть некий  разум.  Конечно,  это
засевание  планет  -  более,  чем  инстиктивное  поведение,  больше,   чем
разбрасывание растениями семян, дабы они укоренились в другой  почве,  так
же, как и  наш  прилет  сюда  -  больше,  чем  слепое  рассаживание  наших
культурных сеянцев.
     Он сел, ожидая, и снова в мысли его прокралось  шевеление,  словно  в
них что-то вошло и силилось  сформировать  известие,  нарисовать  картину.
Медленно, с болезненной постепенностью, картина эта росла и развивалась  -
сначала просто дрожание, затем пятно, и наконец твердое изображение  вроде
карикатуры или  мультипликационного  рисунка,  и  оно  изменялось,  и  еще
изменялось,  снова  и  снова,  становясь  чище  и  определеннее  с  каждым
изменением, пока опять не стало казаться, что  его  двое  -  два  Хортона,
сидящих на корточках возле Пруда. Кроме того один из них не просто  сидел,
а держал в руке бутыль - ту самую бутыль, что он  принес  из  города  -  и
наклонялся, чтобы погрузить бутыль  в  жидкость  Пруда.  Зачарованный,  он
смотрел - оба они смотрели - как булькает горлышко  бутылки,  извергая  из
себя цепочку лопающихся  пузырьков  по  мере  того,  как  жидкость  Пруда,
заполняя бутыль, вытесняла из нее воздух.
     - Хорошо, - сказал один из них. - Хорошо, а что мне потом делать?
     Рисунок изменился, и  другой  из  них,  бережно  неся  бутыль,  начал
подниматься по пандусу на Корабль,  хотя  Корабль  вышел  довольно  плохо,
потому  что  он  выглядел  кривобоким  и  искаженным  -  столь  же  дурное
изображение Корабля, как узоры  на  бутылке,  должно  быть,  были  дурными
изображениями существ, которых они должны были представлять.
     Теперь фигурка - его второе "я" - вошла в Корабль, и пандус поднялся,
и Корабль отбыл с планеты, направляясь в космос.
     - Так ты хочешь пойти с нами, - сказал Хортон. - Бога ради,  да  есть
ли на этой планете хоть что - нибудь, что не стремится пойти  с  нами?  Но
такая малая часть тебя - не больше кувшина.
     На этот раз образ в его  мыслях  сформировался  быстро  -  диаграмма,
показывающая  ту  далекую  жидкую  планету  и  много  других   планет,   с
жидкостными шариками, либо направлявшимися к ним, либо их  покидавшими,  с
маленькими пятнышками отделившихся  сфер,  падающих  на  планеты,  которые
родительские сферы засевали. Диаграмма изменилась, и  ото  всех  засеянных
планет и от самой жидкой планеты отошли линии, сходящиеся в одну  точку  в
космосе, и там, где  эти  линии  пересеклись,  образовался  кружок.  Линии
исчезли, но кружок  остался  -  и  снова  быстро  возникли  те  же  линии,
пересекающиеся в кружке.
     - Ты хочешь сказать..? - переспросил Хортон, и снова произошло то  же
самое.
     - Неразделимый? - спросил Хортон. - Ты хочешь сказать, что ты  только
один? Не много вас, отдельных, а только один? Только одно "Я"? Не "мы",  а
"я"?. Что ты, находящийся здесь, передо мной, только часть цельной  единой
жизни?
     Квадратик диаграммы побелел.
     - Ты хочеш