ну. 
          Я знаю, что он собирается меня убить, но я 
          намерен еще в последний раз над ним посмеяться. 
          Легко смеяться последним тому, кто знает, что 
          он в любом случае близок к смерти. Замедлитель, 
          который у меня был с собой, теперь почти на 
          исходе, а когда его у меня не будет, пагуба 
          начнет въедаться в мой мозг. И я убежден, пока 
          не пришла последняя смертная боль, что смерть 
          от этого слюнявого чудовища будет легче, чем от 
          боли... 
 
     - Что там говорится? - спросил Никадимус.
     - Я не уверен, - ответил Хортон. - Это дело трудное.
     Он отодвинул книгу в сторону.
     Он говорил с книгой, - упрямо повторил Плотоядец, -  своей  волшебной
палочкой. Он мне никогда не рассказывал, что он говорит.  В  мне  тоже  не
можете этого сказать?
     Хортон покачал головой.
     - Вы должны быть в силах это сделать, - настаивал Плотоядец.
     - Вы точно такой  же  человек,  как  он.  Что  говорит  один  человек
палочковыми знаками, то другой должен понять.
     - Все дело во времени, - сказал Хортон. - Мы были в пути  по  меньшей
мере тысячу лет, чтобы сюда попасть. А может быть, куда дольше тысячи лет.
За тысячу лет или даже поменьше должно было произойти множество  изменений
в символах, которые делаются знаковой палочкой. И к тому же его  написание
символов не из лучших. Он писал дрожащей рукой.
     - Не попытаетесь ли вы снова? Чрезмерно любопытно узнать, что говорил
Шекспир, в особенности, что он говорил обо мне.
     - Я буду пытаться дальше, - уверил его Хортон.
     Он снова притянул книгу к себе...
 
          ...легче, чем от боли. Он заявляет, что 
          испытывает ко мне величайшую дружбу, и 
          исполняет свою роль так хорошо, что требуются 
          величайшие аналитические усилия чтобы 
          раскрыть его истинное отношение. Чтобы 
          добиться понимания его сути, необходимо 
          вначале узнать, что он такое, и ознакомиться 
          с его природным фоном и побуждениями. Лишь 
          постепенно я пришел к пониманию, что он в 
          действительности то, чем кичится - не просто 
          закоренелый плотоядец, но и хищник. Убивать 
          для него - это не просто образ жизни, это 
          страсть и религия. Не он один, но вся его 
          культура основана на искусстве убивать. Часть 
          за частью я смог, при помощи величайшего 
          познания его сути, приобретенного длительной 
          жизнью рядом с ним, сложить всю историю его 
          жизни и ее фон. Если вы его спросите, он, я 
          полагаю с гордостью скажет вам, что 
          принадлежит к расе воинов. Но это не скажет 
          вам всего. Он и среди своей расы - очень 
          особое создание, по их меркам, возможно, 
          - легендарный герой, или по крайней мере, 
          близкий к тому, чтобы стать легендарным 
          героем. Дело его жизни, как я понимаю, (а я 
          уверен, что я понимаю верно), состоит в том, 
          чтобы путешествовать с планеты на планету и 
          на каждой планете бросать вызов и убивать 
          самые смертоносные из развившихся на ней 
          видов. Подобно легендарным североамериканским 
          индейцам Старой Земли, он ведет счет 
          символическим победам над каждым противником, 
          кото рого убивает и, как я это понимаю, 
          теперь он достиг успеха, не превзойденного 
          почти никем за всю историю его расы и превыше 
          всего жаждет стать абсолютным чемпионом, 
          величайшим убийцей из всех. Что это ему 
          даст, я не знаю с уверенностью - может быть, 
          бессмертие в расовой памяти, вечное 
          захоронение в пантеоне его племени... 
 
     - Ну? - спросил Плотоядец.
     - Да?
     - Теперь книга говорит с вами. Так и знал. Он называл мое  волшебство
черто выми глупостями, и он  же  им  сам  занимался.  А  меня  он  там  не
упоминает? Вы уверены, что он не упоминает меня?
     - Пока нет. Может быть, немного дальше.
 
          Но на этой отвратительной планете он 
          попался вместе со мной. Он отгорожен, как и я, 
          от других миров, где бы он мог разыскивать, 
          вызывать на битву и уничтожать самые могучие 
          формы жизни, о каких сумеет пронюхать - к 
          вечной славе его расы. Следовательно, я уве 
          рен, что мне удалось обнаружить в его психике 
          великого война, растущее постепенно отчаяние, 
          и я с определенностью чувствую, что когда 
          настанет время, и вся надежда на иные миры 
          исчезнет, он включит меня последним пунктом в 
          список своих побед, хотя видит бог, убйство 
          меня сделает ему мало чести, ибо я безнадежно 
          проигрываю ему в силе. Косвенным образом я 
          сделал все что мог, чтобы различными тонкими 
          способами произвести на него впечатление, что 
          окажусь хилым и немощным противником. В моей 
          слабости, я думал, кроется моя единственная 
          надежда. Но теперь я знаю, что я ошибся. Я 
          вижу, как в нем растут безумство и отчаяние. 
          Если это будет продолжаться, я знаю, однажды 
          он меня убъет. В то время, когда безумие 
          услужливо раздует меня до размеров достойного 
          его бойца, он меня получит. Какая выгода ему 
          будет в том, я не знаю. Казалось бы мало 
          смысла убивать, когда другие члены его расы не 
          в состоянии об этом узнать. Но у меня каким-то 
          образом создалось впечатление, не знаю, 
          откуда, что даже в теперешней его ситуации 
          затерянного в звездых просторах, убийство 
          станет известно и отпразновано его расой. Это 
          далеко за пределами моего понимания, и я 
          оставил даже попытки это понять. Вот он сидит 
          за столом напротив от меня, когда я пишу, и я 
          вижу как он оценивает меня, вполне, конечно, 
          будучи осведомлен, что я - не достойный 
          предмет для его ритуального убиения, но 
          продолжая пытаться вбить в себя веру в 
          противное. Когда-нибуть это ему удастся и это 
          будет тот самый день. Но я побъю его одной 
          рукой. У меня есть туз в рукве. Он не знает 
          что, во мне кроется смерть, которой осталось 
          теперь лишь краткое время, чтобы произойти. Я 
          созрею для смерти раньше, чем он будет готов 
          для убийства. И так как он сентементальный 
          слюнтяй - все убийцы сентементальные слюнтяи 
          - я уговорю его убить меня в виде священной 
          службы, для отправления которой я обращюсь к 
          нему в величайшей нужде, как к единственному, 
          кто способен выполнить это деяние последнего 
          утешения. Таким образом я исполню две вещи: я 
          воспользуюсь им, чтобы оборвать последнюю 
          агонию, которая, как я знаю, должна наступить, 
          и отниму у него его последнее убийство, так 
          как убийство, сделанное из милости, не 
          считается. Он не сможет справить победу надо 
          мной. Скорее я справлю над ним победу. И когда 
          он милостиво убъет меня, я и дальше буду 
          смеяться ему в лицо. Ибо в смехе - последняя 
          победа. В убийстве - для него, в схеме - для 
          меня. Таковы мерки наших отношений. 
 
     - Хортон поднял голову и сидел в ошеломленном молчании. Этот  человек
был  безумен,  сказал  он  себе.  Безумен  холодным,  застывшим,  морозным
безумием, которое куда хуже безумия неистового. Не просто безумием  мозго,
но безумием души.
     - Итак, - предположим Плотоядец, - он меня в конце концов помянул.
     - Да. Он написал, что ты сентиментальный слюнтяй.
     - Звучит не слишком приятно.
     - Это слова величайшей приязни, - уверил его Хортон.
     - Вы в этом уверены? - переспросил Плотоядец.
     - Вполне уверен, - подтвердил Хортон.
     - Так значит, Шекспир действительно меня любил.
     - Я уверен, что да, - ответил Хортон.
     Он вернулся к книге, перелистывая страницы.  "Ричард  III".  "Комедия
ошибок".  "Укрощение  строптивой  "."Король  Иоанн  "."Двенадцатая  ночь".
"Отелло", "Король Лир", "Гамлет". Все они были здес  ь.  И  на  полях,  на
частично чистых страницах, где оканчивались пьесы,  змеился  неразборчивый
почерк.
     - Он много с ней говорил, - сказал Плотоядец. - Почти каждую ночь.  А
иногда и в дождливые дни, когда мы не выходили.
     Слева на полях во "Все хорошо, что  хорошо  кончается",  на  странице
1038, было нацарапано:
 
          Сегодня пруд воняет хуже, чем когда-либо. 
          Он стал зловонным. Не просто дурно пахнущим, 
          но  зловонным.  Словно  что-то  живое, 
          исторгающее  из себя зло. 
          Словно в глубине его скрыто 
          что-то непристойное... 
          В "Короле Лире", на правых полях страницы 
          II43, надпись гласила: 
          Я нашел изумруды, вымытые из уступа в миле 
          или около того пониже ручья. Просто лежат, и 
          ждут, чтоб их подобрали. Я набил или карманы. 
          Не знаю, зачем я побеспокоился это сделать. 
          Вот он я - богач, и это ровно ничего не 
          значит... 
 
     В "Макбете", страница I207, на нижних полях:
 
          В домах что-то есть. Что-то, что следует 
          найти. Загадка, на которую следует ответить. 
          Не знаю, что это такое, но я это чувствую... 
          В "Перикле", на странице I38I, на нижней 
          половине листа, оставшейся чистой, так как 
          текст там подходил к концу: 
          Все мы затеряны в необятности вселенной. 
          Потеряв свой дом, мы лишились места, куда 
          можно пойти, или, что еще хуже, теперь у нас 
          слишком много таких мест. Мы затеряны не 
          только в глубинах нашей вселенной, но и в 
          глубинах наших умов. Когда люди оставались на 
          одной планете, они знали, где они. У них был 
          свой аршин, чтобы мерять, и большой палец, 
          чтобы пробовать погоду. Но теперь, даже когда 
          мы думаем, что знаем, где мы, мы все-таки 
          остаемся затерянными; ведь либо нет тропы, 
          ведущей нас к дому, либо же, во многих 
          случаях, у нас нет дома, который стоил бы 
          времени, затраченного на возвращение. 
          Неважно, где может находится дом - люди 
          сегодня, покрайней мере интеллектуально, 
          - лишенные опоры странники. Хотя мы можем 
          называть "домом" какую-либо планету, хотя 
          остались еще немногие, кто может называть 
          своим домом Землю, такой вещи, как дом, в 
          действительности больше нет. Теперь 
          человеческая раса разбросана среди звезд и 
          продолжает по ним распространяться. Мы как 
          раса нетерпимы к прошлому, амногие из нас и к 
          настоящему; у нас только одно направление - в 
          будущее, и оно уводит нас все дальше от 
          концепции дома. Как раса, мы неизлечимые 
          странники и не хотим ничего, что бы нас 
          связывало, ничего, за что мы могли бы 
          зацепиться - до того дня, который должен 
          когда-нибудь прийти к каждому из нас, когда 
          мы осознаем, что мы не так свободны, как 
          думаем, что мы, скорее, затеряны. Только 
          когда мы пытаемся вспомнить при помощи 
          расовой памяти, где мы были и почему мы были 
          именно там - тогда мы осознаем всю меру нашей 
          затеряности. 
          На одной планете, или даже в одной 
          солнечной системе мы могли на нее 
          ориентироваться, как на психологический центр 
          вселенной. Ибо тогда у нас была шкала 
          ценностей, ценностей, которые, как мы теперь 
          видим, были ограниченными, но по крайней мере 
          ценностей, дававших нам человеческие рамки, в 
          которых мы передвигались и жили. Теперь же 
          эти рамки разбиты вдребезги, а ценности наши 
          столько раз расщеплялись разными мирами, на 
          которые мы натыкались /ибо каждый новый мир 
          давал нам либо новые ценности, либо же 
          устранял некоторые из старых, из тех, за 
          которые мы цеплялись/ что у нас не осталось 
          основы, на которой можно бы было сформировать 
          собственные суждения. У нас теперь нет шкалы, 
          по которой мы могли бы в согласии выстроить 
          наши потери или стремления. Даже 
          бесконечность и верность стали концепциями, 
          различаюцимися во многих важных отношениях. 
          Некогда мы пользовались наукой, чтобы 
          разобраться в месте, где мы живем, придать 
          ему форму и смысл; теперь мы взамешательстве, 
          ибо узнали так много /хотя лишь немногое из 
          того, что нужно узнать/, что уже не можем 
          привести вселенную, как мы знаем ее теперь, к 
          точке зрения человеческой науки. У нас сейчас 
          больше вопросов, чем когда-либо было прежде, 
          и меньше, чем когда-либо, шансов найти 
          ответы. Мы могли быть провинциальны, этого 
          никто не будет отрицать. Но многим из нас, 
          должно быть, уже приходило в головы, что в 
          этой провинциальности мы находили удобство и 
          определенное чувство безопасности. Вся жизнь 
          заключена в окружающей среде, которая куда 
          больше, чем сама жизнь, но имея несколько 
          миллионов лет, любой род жизни в состоянии 
          извлечь из окружающей среды достаточно 
          осведомленности, чтобы сжиться со своим 
          окружением. Но мы, покинув Землю, отвергнув 
          презрительно планету нашего рождения ради 
          более ярких, далеких звезд, непомерно 
          увеличили свое окружение, а этиь нескольких 
          миллионоб лет у нац нет; в своей спешке мы 
          совсем не оставили себе времени. 
 
     Запись кончилась. Хортон закрыл книгу и оттолкнул ее в сторону.
     - Ну? - спросил Плотоядец.
     - Ничего, - ответил Хортон. - Одни бесконечные заклинания.  Я  их  не
понимаю.
 
 
                                  14 
 
     Хортон лежал у  костра,  завернувшись  в  спальный  мешок.  Никодимус
бродил вокруг, собирая дерево для  костра,  на  его  темной  металлической
шкуре плясали красные и  голубые  отблески  языков  пламени.  Вверху  ярко
светили незнакомые звезды, а ниже по ручью что-то пронзительно сетовало  и
рыдало.
     Хортон устроился поудобнее, чувствуя подкрадывающийся сон. Он  закрыл
- не слишком плотно - глаза и принялся ждать.
     "Картер Хортон"; - сказал Корабль у него в мыслях.
     "Да", - откликнулся Хортон.
     "Я чувствую разум", - сказал Корабль.
     "Плотоядца?" - спросил Никодимус, устраиваясь у огня.
     "Нет, не Плотоядца. Плотоядца мы бы узнали, он  нам  уже  встречался.
Устройство его разума  не  исключительно,  он  не  слишком  отличается  от
нашего. А этот отличается. Сильнее нашего и острее,  проницательней,  и  в
чем-то очень иной,  хотя  смутный  и  неопределенный.  Словно  это  разум,
пытающийся спрятаться и уйти от внимания."
     "Близко?" - спросил Хортон.
     "Близко. Где-то рядом с вами".
     "Здесь ничего нет, - возразил Хортон. - Поселение  заброшено.  Мы  за
весь день ничего не увидели."
     "Если оно прячется, вы и  не  должны  были  его  увидеть.  Вам  нужно
оставаться настороже".
     "Может быть, пруд, - предположил Хортон. - В пруду может что-то жить.
Плотоядец, по-видимому, так и считает. Он считает, что оно  поедает  мясо,
которое он бросает в пруд."
     "Может быть, - согласился Корабль. - Мы,  кажется,  припоминаем,  что
Плотоядец говорил, будто пруд не из настоящей воды, а больше похож на суп.
Вы не подходили близко к нему?"
     "Он воняет, - ответил Хортон. - Близко не подойдешь."
     "Мы не можем точно указать местонахождение  этого  разума,  -  сказал
Корабль, - не считая того, что он находится где-то в ваших  местах.  Может
быть, прячется. Не слишком далеко. Не рискуйте. Вы взяли оружие?"
     "Конечно, взяли", - подтвердил Никодимус.
     "Это хорошо, - сказал Корабль. - Будьте настороже".
     "Хорошо, - согласился Хортон. - Спокойной ночи, Корабль".
     "Еще нет, - не согласился Корабль. - Есть еще одно. Когда  вы  читали
книгу, мы пытались следовать за вами, но разобрали не все из того, что  вы
прочли. Этот Шекспир - друг Плотоядца, а не древний драматург - что о  нем
скажете?"
     "Он человек, - ответил Хортон.  -  В  этом  не  может  быть  никакого
сомнения. По крайней мере, череп у него человеческий и почерк его похож на
подлинный человеческий почерк. Но в нем сидело безумие.  Может  быть,  его
породила болезнь  -  опухоль  мозга,  более,  чем  вероятно.  Он  писал  о
"замедлителе", ингибиторе рака, я полагаю; но  по  его  словам,  ингибитор
кончался, и он знал, что когда он  выйдет  совсем,  он  умрет  в  страшных
болях. Поэтому он и обманул Плотоядца, заставив, того убить его  и  смеясь
над ним в то же время".
     "Смеясь?"
     "Он все время смеялся над Плотоядцем. И  давал  ему  понять,  что  он
смеется над ним. Плотоядец часто говлрил об этом. Это глубоко его задевает
и давит на его мысли. Я сначала подумал, что у этого Шекспира был комплекс
превосходства, требующий, чтоб он  каким-то  образом,  не  подвергая  себя
опасности, в то же время  непрерывно  подкармливал  свое  "это".  Один  из
способов это делать - начать потихоньку смеяться  над  другими,  вынашивая
выдумку о надуманном и иллюзорном превосходстве. Это,  говорю,  я  подумал
сначала. Терерь я думаю, что  этот  человек  был  безумен.  Он  подозревал
Плотоядца. Он думал, что Плотоядец собирается его убить. Был убежден,  что
Плотоядец в конце концов прикончит его..."
     "А Плотоядец? Что вы думаете?"
     "С ним все в порядке, - сказал Хортон. - В нем большого вреда нет".
     "Никодимус, а ты что думаешь?"
     "Я согласен с Картером. Он не предстовляет  для  нас  угрозы.  Я  вам
собирался сказать - мы нашли залеж изумрудов".
     "Мы знаем, - сказал Корабль. -  Это  взято  на  заметку.  Хотя  мы  и
подозреваем, что из этого ничего не выйдет. Изумрудные залежи  нас  теперь
не касаются. Хотя, раз уж так вышло, может быть и не повредит  набрать  их
ведерко. Неизвестно. Может они где-то, когда-то и пригодятся".
     "Мы это сделаем", - пообещал Никодимус.
     "А теперь,  -  сказал  Корабль,  -  спокойной  ночи,  Картер  Хортон.
Никодимус, а ты присматривай хорошенько, пока он спит".
     "Я так и собирался", - согласился Никодимус.
     "Спокойной ночи, Корабль", - сказал Хортон.
 
 
 
                                  15 
 
     Никодимус, встряхнул Хортона, разбудил его.
     - У нас посетитель.
     Хортон  выпростался  из  спального  мешка.  Ему  пришлось   протереть
заспанные глаза, чтобы поверить тому, что он видит. В шаге-другом от него,
рядом с костром стояла женщина. На ней были желтые шорты и белые  сапожки,
достигавшие середины икр. Больше не было ничего. На  одной  из  обнаженных
грудей была вытатуирована роза глубокого красного цвета.  Росту  она  была
высокого и вид имела гибкий и стройный. Талию ее стягивал ремень, на  коем
держался странноватого вида пистолет. На одном плече висел рюкзак.
     - Она пришла снизу по тропе, - сказал Никодимус.
     Солнце еще не взошло, но уже различался первый свет зари. Утро стояло
мягкое, влажное и какое-то тонкое.
     - Вы  пришли  по  тропе,  -  промямлил  Хортон,  все  еще  не  совсем
проснувшийся. - Это значит, вы пришли через тоннель?
     Она захлопала руками от удовольствия.
     - Как чудесно, - прознесла она.
     - Вы так хорошо говорите на  старом  языке.  Как  приятно  найти  вас
дво