просто  машине  Принцип  не
имеет никакого отношения. Я думаю вот о чем: может ли быть, что Проект уже
не машина? Как долго машину нужно развивать и совершенствовать, чтобы  она
из  машины  превратилась  в  нечто   иное?   Как   долго   машина   должна
эволюционировать, чтобы стать чем-то другим  -  еще  одной  живой  формой?
Отличной от нас, разумеется, но от этого не менее живой?
     - Твое воображение заносит тебя слишком далеко, - сказал  Джон.  -  А
даже если нет, нам все равно  нечего  бояться.  Роботы  наши  друзья.  Они
должны быть нам добрыми друзьями - мы же, черт возьми, их создали.
     - Не думаю, что все это одно лишь воображение. Мне  кажется,  у  моей
идеи есть основа, есть какие-то свидетельства. Я вот  думаю,  а  что  если
Принцип, чем бы он ни был, обнаружил в себе большую  близость  к  Проекту,
чем к человечеству. И именно от этого у меня мурашки бегут по спине.
     - Даже если б это было так, - сказал Джон, -  а  я  не  могу  с  этим
согласиться, для нас нет никакой разницы.  Кроме  вас  с  Мартой,  мы  все
находимся среди звезд. Через несколько  тысячелетий  среди  нас  не  будет
никого, кого заботил бы Принцип или Земля. Мы совершенно  свободны,  можем
отправляться куда хотим и делать что хотим. И эти путешествия, я уверен, -
только часть, только начало. В будущем у нас разовьются новые способности,
не знаю какие, но знаю, что они появятся.
     - Возможно, я близорук, - признал Джейсон. - Я живу слишком близко  к
Земле и не способен так ясно видеть перспективу,  как  остальные.  К  тому
времени, когда ситуация  с  Проектом  разовьется  настолько,  чтобы  иметь
какое-то заметное значение, нас с Мартой давно уже не  будет.  Но  индейцы
останутся здесь, и  как  насчет  индейцев?  Из  нас  всех  они,  возможно,
являются самой важной частью человеческой расы.
     Джон усмехнулся:
     - У индейцев все будет прекрасно.  Они  выработали  наиболее  прочную
базу: слились с планетой, стали ее частью.
     - Надеюсь, - проговорил Джейсон, - что ты прав.
     Они посидели  в  молчании;  в  камине  трепетали  язычки  пламени,  в
дымоходе  что-то  вздыхало.  В  карнизах  гулял  ветер,  и  в   тишине   и
неподвижности ночи старый дом стонал под тяжестью своих лет.
     Наконец Джон проговорил:
     - Я хочу знать одну вещь и хочу услышать  правду.  Что  там  с  твоим
инопланетянином?
     - Покинул планету. Отправился домой.  Он  пробыл  здесь  дольше,  чем
собирался, потому что ему надо было кое с кем поговорить и  поблагодарить.
Поблагодарить Дэвида, потому что Дэвид это сделал, только тот не слышал ни
единого его слова. Поэтому он пришел и сказал мне.
     - И ты сказал Дэвиду? Ты передал ему благодарность?
     Джейсон покачал головой:
     - Нет еще. Если вообще когда-нибудь скажу. Он к этому не готов, может
испугаться и вновь убежать. Я сказал двоим, тебе и Езекии.
     Джон нахмурился:
     - Стоило ли говорить Езекии?
     - Я сперва сомневался, но в конце концов рассказал. Мне показалось...
ну, вроде как это по его части. Его  так  гнетут  воображаемые  тревоги  и
самообвинения,  что  я  подумал,  вдруг  это  ему   поможет.   Пусть   для
разнообразия побеспокоится о чем-то реальном.
     - Я, собственно,  не  об  этом  спрашивал,  -  сказал  Джон.  -  Меня
беспокоит проблема души. Ты искренне полагаешь, что этот  странный  тип  с
запада мог дать инопланетянину душу?
     - Так сказал инопланетянин.
     - Не он. Ты. Как ты думаешь?
     - Я иногда думаю, - ответил Джейсон, - что душа - это состояние ума.


     Езекия, глубоко озабоченный, расхаживал по монастырскому саду.
     Невозможно, говорил он себе, чтобы то, что сказал ему мистер Джейсон,
было правдой. Мистер Джейсон, должно быть, неверно  понял.  Ему  хотелось,
чтобы инопланетянин все еще был здесь и он смог бы с ним поговорить,  хотя
мистер Джейсон сказал, что, даже будь он здесь, поговорить с ним Езекии не
удалось бы. Он просто не сумел бы этого сделать.
     Ночь была тиха, и звезды  очень  далеки.  По  склону  осеннего  холма
прокрался зимний ветер. От его соприкосновения Езекия содрогнулся и тут же
почувствовал отвращение к самому себе,  слегка  даже  испугавшись.  Он  не
должен вздрагивать на ветру, он не должен его ощущать. Может быть, подумал
он, я превращаюсь в человека? Может быть,  поэтому  в  самом  деле  ощущаю
движение воздуха? И этой мысли он испугался  еще  больше,  чем  того,  что
вздрогнул под дуновением ветра.
     Гордыня, подумал он, гордыня и тщеславие.  Избавится  ли  он  от  них
когда-нибудь? А также - когда он избавится от сомнений?
     И теперь, задав себе этот вопрос, он уже не мог больше  прятаться  от
того, от чего  пытался  уйти,  от  мысли,  которую  гнал  от  себя  прочь,
размышляя об инопланетянине и его душе.
     Принцип!
     - Нет! - закричал он сам на себя, объятый неожиданным страхом. - Нет,
этого не может быть! Это решительно невозможно.  Даже  думать  об  этом  -
святотатство.
     Уж  где-где,  а  здесь,  яростно  напомнил  он  себе,  его  ничто  не
поколеблет.
     Бог навеки останется добрым старым джентльменом (человеком) с длинной
седой бородой.