Клиффорд САЙМАК

                               ВЫБОР БОГОВ




                                    1

     1 августа 2185 года. Итак, мы начинаем заново. В сущности, мы  начали
заново пятьдесят лет назад, но тогда мы этого  не  знали.  Одно  время  мы
питали надежду, что где-то еще остались люди и что мы сможем продолжить  с
той же точки,  где  остановились.  Когда  прошел  шок  и  мы  оказались  в
состоянии яснее размышлять и разумнее строить планы,  мы  полагали,  будто
сможем опереться на то, что имеем. К концу первого года нам  следовало  бы
понять, что это невозможно, а к концу пятого - быть готовыми признать это,
к чему мы не были готовы. Сначала мы отказывались смотреть этому  факту  в
лицо, а когда пришлось, то  начали  цепляться  за  какую-то  бессмысленную
веру. Возродить старый образ жизни было невозможно; нас было слишком мало,
и мы не имели специальных  знаний,  а  старая  техника,  разрушившаяся  от
времени, уже не поддавалась восстановлению.  Она  была  слишком  сложна  и
требовала многочисленного  обслуживающего  персонала,  с  соответствующими
умениями и знаниями, не только для  работы  с  ней,  но  и  для  получения
необходимой ей энергии. Мы сейчас не  более  чем  воронье,  расклевывающее
труп прошлого, и однажды от него останутся одни лишь  голые  кости,  и  мы
окончательно окажемся предоставленными сами себе. Однако в течение  многих
лег мы восстанавливали или открывали заново,  как  будет  угодно,  древние
элементарные технологии, приспособленные к более простому образу жизни,  и
эти основные элементарные умения должны помочь нам не впасть  в  состояние
первобытной дикости.
     Никто не знает, что же в действительности случилось,  хотя,  конечно,
это не мешает  некоторым  из  нас  разрабатывать  теории,  которые  смогут
объяснить происшедшее. Беда в том,  что  все  теории  сводятся  к  простым
догадкам,  в  которых   свою   роль   играют   разнообразнейшие   неверные
метафизические представления. У нас нет никаких данных, кроме  двух  очень
простых фактов, первый из которых состоит в том, что пятьдесят  лет  назад
большая часть человечества либо куда-то  перенеслась,  либо  была  куда-то
перенесена. Из более чем восьми миллиардов людей,  что,  разумеется,  было
чересчур много, сейчас осталось от силы несколько сотен.  В  доме,  где  я
пишу эти строки, находятся шестьдесят семь человек, так  много  их  только
потому, что в тот вечер,  когда  все  случилось,  мы  пригласили  в  гости
нескольких  молодых  людей,  чтобы  отпраздновать  совершеннолетие   наших
внуков-близнецов, Джона и Джейсона Уитни. Индейцев с озера Лич,  возможно,
не менее трех сотен, хотя мы их теперь нечасто видим, так как  они  вновь,
как  их  далекие  предки,  кочуют  по  свету,  как  мне  кажется,   вполне
благополучно и себе на пользу. Временами до нас доходят слухи об уцелевших
где-то еще горстках людей (слухи обычно  приносит  какой-нибудь  пришедший
издалека робот), но когда мы отправляемся на  поиски,  в  указанном  месте
никогда никого не оказывается и нет никаких свидетельств  тому,  что  люди
когда-то  там  были.  Это,  конечно,   ничего   не   доказывает.   Разумно
предположить, что где-то на Земле остался кто-то еще, хотя нам не известно
где. Больше мы их  не  разыскиваем,  даже  когда  до  нас  доходят  слухи,
поскольку нам кажется, что мы уже не нуждаемся в них. За прошедшие годы мы
смирились, свыклись с однообразием сельской жизни.
     Роботы по-прежнему с нами, и мы не имеем ни малейшего  представления,
сколько их  может  быть.  Все  ранее  существовавшие  роботы  должны  были
остаться. Они не покидали Земли или не  были  с  нее  перенесены,  подобно
тому, как исчезли Люди. С течением лет некоторая их часть поселилась здесь
с нами, выполняя всю  физическую  работу  и  занимаясь  домашними  делами,
необходимыми для  нашего  беспечального  существования,  и  став  поистине
неотъемлемой частью нашего сообщества. Порой некоторые из  них  уходят  от
нас и куда-то отправляются на время, а  бывают  случаи,  когда  появляются
новые роботы, и они либо остаются  с  нами  навсегда,  либо  потом  уходят
опять.  Человеку,  не  знакомому  со  сложившейся  ситуацией,   могло   бы
показаться, что роботы сгодились бы в качестве рабочей  силы,  необходимой
для функционирования хотя бы небольшой части наиболее  нужной  нам  старой
техники. Вероятно, роботов можно  было  бы  этому  научить,  но  трудность
состоит в том, что здесь у нас нет никого, кто обладал бы соответствующими
знаниями. Пусть бы даже мы их научили, у  меня  есть  вполне  обоснованные
сомнения в  том,  что  из  этого  что-нибудь  вышло  бы.  Мозг  робота  не
технологичен. Роботов создавали для другого. Их делали для того, чтобы они
тешили людское тщеславие и гордыню, утоляли ту  странную  жажду,  которая,
похоже, изначально присуща человеческому "я" - стремление иметь подле себя
других людей (или разумное факсимиле людей), которые бы удовлетворяли наши
желания и нужды, рабов,  находящихся  у  нас  в  подчинении,  человеческих
существ,  над  которыми  мужчина  или  женщина  (или  ребенок)  могли   бы
властвовать, создавая  таким  образом  ложное  чувство  превосходства.  Их
назначение  заключалось  в  том,  чтобы  служить  кухарками,  садовниками,
дворецкими, горничными, лакеями (я никогда толком не мог  понять,  что  же
такое лакей) -  в  общем,  быть  самыми  разными  слугами.  Прислужники  и
неравные компаньоны,  выполняющие  любое  распоряжение,  рабы.  Собственно
говоря, касаясь того, какой работой они у нас занимаются, я  полагаю,  что
они по-прежнему рабы. Хотя  я  сомневаюсь,  чтобы  сами  они  считали  это
рабством; их ценности, пусть и данные им человеком, не являются  полностью
человеческими. Роботы служат нам с  чрезвычайной  охотой;  благодарные  за
возможность служить, навязывают нам свои услуги и очевидно рады тому,  что
нашли новых хозяев взамен старых. Таково  положение  в  отношении  нас;  в
случае  с  индейцами  все  совершенно  иначе.  Роботы  рядом  с  индейцами
чувствуют себя неловко, а те, в свою очередь, смотрят на них  с  чувством,
близким к отвращению. Роботы - составная часть культуры белого человека, и
в силу того, что прежде  мы  имели  дело  с  машинами,  мы  с  готовностью
принимаем роботов. Индейцы же воспринимают их  как  нечистых,  как  нечто,
отвратительно грязное и чужое, и не желают иметь с ними дела. Любой робот,
забредший в их лагерь, немедленно изгоняется. Здесь у нас всего  несколько
роботов; их должно быть еще много тысяч. Тех, которые живут не с нами,  мы
стали называть дикими роботами,  хотя  я  сомневаюсь,  чтобы  они  были  в
каком-либо смысле дикими. Часто из окна, или сидя во  внутреннем  дворике,
или во время прогулки мы видим группы  диких  роботов,  куда-то  спешащих,
словно по чрезвычайно важному делу. Ни разу мы не смогли определить,  куда
или по какому делу они направляются. Порой до нас доходят разные  слухи  о
них, но это не более чем слухи, ничем не подтвержденные и не стоящие того,
чтобы пересказывать их здесь.
     Я сказал, что существуют два факта, и затем  увлекся,  рассказывая  о
первом. Второй факт  таков:  мы  живем  теперь  гораздо  дольше.  Каким-то
странным  образом,  совершенно  недоступным  нашему   пониманию,   процесс
старения если не остановился, то во всяком случае замедлился. За последние
пятьдесят лет я как будто совсем не постарел, и  остальные  тоже.  Если  у
меня и прибавилось несколько седых волосков, я их не  вижу;  если,  спустя
пятьдесят лет, походка моя и стала чуть медленнее,  я  этого  не  замечаю.
Тогда мне было  шестьдесят  лет,  и  сейчас  мне  по-прежнему  шестьдесят.
Молодые достигают зрелости обычным образом и за соответствующий промежуток
времени,  но,  достигнув  ее,  как   будто   более   не   стареют.   Нашим
внукам-близнецам, которым  двадцать  один  год  исполнился  пятьдесят  лет
назад, по-прежнему двадцать один год. Если судить по  внешнему  виду,  они
одного возраста со своими  сыновьями  и  старшими  внуками,  и  порой  это
приводит в некоторое замешательство человека вроде меня, который всю  свою
жизнь прожил, старея и ожидая наступления старости. Однако если даже  меня
это смущает, все же нет особых причин жаловаться, ибо наряду с замедлением
процесса старения мы также обрели невероятно  крепкое  здоровье.  Поначалу
нас это беспокоило: если  все  люди  исчезли,  то  что  нам  делать,  если
кто-нибудь заболеет и ему потребуется врачебная помощь и больничный  уход?
Возможно, к нашему счастью,  количество  хронологических  лет,  в  течение
которых женщина способна рожать детей, осталось приблизительно  таким  же,
что и до того,  как  была  увеличена  продолжительность  жизни.  Очевидно,
женские детородные органы истощают свой запас потенциальных  яйцеклеток  в
течение примерно тридцати лет, как и прежде.
     Нет никаких сомнений,  что  исчезновение  человечества  и  замедление
старения  каким-то  образом  связаны.  И  хотя  все  мы  можем  быть  лишь
благодарны за эту более долгую  жизнь,  а  возможно,  также  и  за  снятие
социального напряжения,  возникшего  в  связи  с  перенаселением  планеты,
наиболее вдумчивых из нас порой тревожит мысль о том, какой во  всем  этом
может быть скрытый смысл. Во тьме ночи мы  лежим  на  кровати  без  сна  и
размышляем, и хотя с годами потрясение прошло, мы иногда боимся.
     Вот почему  этим  августовским  утром  незадолго  до  конца  двадцать
второго столетия  от  Рождества  Христова  я  начинаю  записи,  в  которых
подробно отражу все  свои  воспоминания  о  том,  что  произошло.  Кому-то
следует это сделать, и поскольку я  являюсь  старейшим  обитателем  нашего
дома, в возрасте ста десяти хронологических лет, мне кажется правильным  и
должным, что именно моя рука напишет  эти  строки.  Без  записи  подобного
рода, начертанной, пока человеческая память  еще  верно  служит,  то,  что
произошло с населявшими Землю людьми, станет со временем мифом...



                                    2

     У него все не выходил из головы тот последний медведь, однако, как ни
странно, он не мог точно вспомнить,  что  произошло.  Последние  несколько
дней он постоянно  об  этом  думал,  пытался  вспомнить,  пытался  обрести
уверенность - и был к ответу не ближе, чем когда-либо. Зверь,  поднявшийся
на дыбы из глубокого русла ручья, застал  его  врасплох,  и  убежать  было
невозможно, поскольку он находился  слишком  близко.  Стрела  не  поразила
медведя насмерть, он был уверен, потому что не успел даже как  следует  ее
вложить. Однако же рванувшись вперед и рухнув почти у самых его ног, зверь
умер. И в этот краткий миг перед тем, как ему умереть, произошло нечто,  и
именно это нечто он и не мог вспомнить. Несомненно, он сам что-то  сделал,
но не было никакой возможности  узнать,  что  именно.  Несколько  раз  ему
начинало казаться, что вот-вот он отыщет ответ, и  каждый  раз  тот  вновь
уплывал куда-то в глубины его сознания, словно ему не положено было  этого
знать или словно не знать этого  было  лучше  для  него  самого  -  ответ,
который его внутренний, тайный рассудок не позволял ему найти.
     Он сложил свой узел с поклажей у ног и прислонил к нему лук. Взглянув
на  обширное  пространство  обрамленной  утесами,   расписанной   осенними
красками долины, где соединялись две огромные реки,  он  увидел,  что  все
точно так, как ему говорили охотники на буйволов, которых он  встретил  на
высокогорной равнине почти месяц назад. При мысли о них он улыбнулся - это
были приятные люди. Они просили его остаться, и он едва не остался.  Среди
них была девушка,  которая  смеялась  с  ним  вместе,  негромким,  грудным
смехом, и был юноша, дружески коснувшийся его рукой.  Однако  он  не  смог
остаться с ними.
     Солнце поднималось, и под его лучами  клены  у  края  дальнего  утеса
неожиданно запылали  золотом  и  багрянцем.  И  там,  на  скалистом  мысе,
возвышавшемся над местом слияния рек, стоял огромный дом,  о  котором  ему
рассказывали; его многочисленные печные трубы торчали над  крышей,  словно
уставленные в небо короткие, толстые пальцы.
     Юноша поднял висевший на груди бинокль и  поднес  его  к  глазам.  От
движения ремешка тихонько стукнулись друг о друга медвежьи  когти  на  его
ожерелье.


     Джейсон Уитни закончил утреннюю прогулку и сказал себе, что это  была
его лучшая прогулка из всех, - хотя он припомнил, что та же мысль приходит
ему в голову каждое утро,  когда  он  по  пологому  склону  поднимается  к
дворику, а из кухни  плывет  запах  жареной  ветчины  и  яичницы,  которые
готовит Тэтчер. Но сегодня утро действительно замечательное, настаивал он.
Такое свежее, даже  с  прохладцей,  пока  ее  не  разогнало  поднимающееся
солнце, и листья, подумал он, листья просто великолепны. Он стоял на  краю
обрыва и смотрел вниз на две реки, и их голубой цвет (возможно, для  того,
чтобы дополнить краски осеннего полотна, по которому  они  протекали)  был
темнее обычного. Смотрел на стаю уток, летевших через долину,  над  самыми
макушками деревьев; в  одном  из  маленьких  прудов,  которыми  был  усеян
заливной луг, по колено в воде стоял лось, он  опускал  голову  в  воду  и
жевал лилии, а когда вновь ее поднимал, вода каскадами скатывалась  с  его
мощных рогов. Даже со своего места Джейсону казалось, будто он слышит звук
этих водопадов, хотя он знал, что находится слишком далеко, для того чтобы
их слышать.
     Две собаки, которые его сопровождали на прогулке,  убежали  вперед  и
теперь ждали во дворике, не его, хотя ему было бы приятно  так  думать,  а
свои миски с едой. Во время прогулки Баусер, проживший на свете много лет,
ступал подле Джейсона тяжело и степенно, а Ровер, глупый щенок, загнал  на
дерево белку в ореховой роще, а на осеннем поле поднял стаю  куропаток  из
собранной в снопы кукурузы.
     Открылась дверь во внутренний дворик, и вышла Марта, неся  миски  для
собак. Она наклонилась и поставила их на камни, а собаки ждали, вежливо  и
уважительно, помахивая хвостами и подняв уши. Выпрямившись, Марта вышла со
двора и пошла вниз по склону  навстречу  Джейсону.  Поцеловала  его  своим
утренним поцелуем и взяла под руку.
     - Пока ты гулял, - сказала она, - я разговаривала с Нэнси.
     Он сдвинул брови, пытаясь вспомнить.
     - Нэнси?
     - Ну да, конечно. Ты же знаешь. Старшая дочь Джеффри. Мы  с  ней  так
давно не говорили.
     - Теперь вспомнил, - сказал он. - И где же Нэнси теперь обитает?
     - Где-то в районе Полярной звезды, - ответила  Марта.  -  Они  совсем
недавно переехали. Сейчас живут на чудеснейшей планете...


     Вечерняя Звезда, сидя на корточках в  вигваме,  заканчивала  украшать
амулет. Она очень старалась, чтобы он вышел красивым, и сегодня собиралась
отнести его дубу. День для этого хороший, сказала она себе, - ясный, тихий
и теплый. Такие  дни  надо  ценить,  хранить  их  у  самого  сердца,  ведь
разноцветных,  ярких  дней  осенью  бывает  немного.  Скоро  настанут  дни
сумрачные, когда холодный туман  закрадется  меж  обнаженных  деревьев,  а
после задуют ледяные северные ветра и принесут с собой снег.  С  улицы  до
нее доносились звуки  утренней  жизни  лагеря:  удары  топора  по  дереву,
бренчание котелков, дружеский оклик, счастливый лай  собаки.  Позже  снова
начнется работа по расчистке старых полей придется выкорчевывать  поросль,
убирать камни, вышедшие из земли за  прошлые  морозные  зимы,  сгребать  и
сжигать сорняки, оставляя землю обнаженной, готовой к тому,  чтобы  весной
ее вспахали и засеяли. Все будут заняты (как и ей самой положено быть),  и
будет нетрудно потихоньку ускользнуть из лагеря и  вернуться  прежде,  чем
кто-либо заметит ее отсутствие.
     Никто не должен знать, напомнила она себе, ни отец, ни мать, и уж тем
более Красное  Облако,  первый  вождь  их  племени  и  ее  дальний-дальний
прапрадед. Ибо не пристало женщине иметь духа-хранителя. Правда, сама  она
не видела в этом ничего плохого. В тот день семь лет назад признаки  того,
что она обрела  хранителя,  проявились  слишком  явно,  чтобы  можно  было
сомневаться в этом. Дерево говорило с ней, и она говорила с  деревом,  это
было подобно тому, как разговаривают друг с  другом  отец  и  дочь.  Я  не
искала, подумала она, этого родства. У нее  и  в  мыслях  не  было  ничего
подобного. Но если дерево с тобой говорит, то что остается делать?
     А сегодня, подумалось ей, заговорит ли дерево со  мной  опять?  После
столь долгого отсутствия вспомнит ли оно?


     Езекия сидел на мраморной скамье под никнущими ветвями старой  ивы  и
плотнее кутал в грубую коричневую рясу свое металлическое  тело  -  это  и
есть гордыня и притворство, подумал он, недостойные меня, поскольку  я  не
нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том,  чтобы  носить  одежду.  Желтый
лист, кружась, падал, и опустился ему на колени: чистая, почти  прозрачная
желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но потом
оставил. Ибо кто я такой, подумал он, чтобы  вмешиваться  или  противиться
даже столь простой вещи, как падение листка.
     Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он
стоял примерно в миле от монастыря на возвышавшейся над  реками  скалистой
зубчатой стене - могучее,  большое  строение,  окна  его  поблескивали  на
утреннем солнце, а печные трубы казались руками,  с  мольбой  воздетыми  к
Господу.
     Именно они, люди, живущие в этом доме, должны были быть здесь  вместо
нас, подумал он,  и  тут  же,  почти  одновременно  с  тем,  как  подумал,
вспомнил, что на протяжении многих веков там живут  только  двое,  Джейсон
Уитни  и  его  милая  жена  Марта.  Порой  кто-нибудь  из  бывших  жильцов
возвращается со звезд, чтобы посмотреть на  свой  старый  дом  или  старое
фамильное гнездо, в зависимости от того, что он для них значит,  поскольку
многие из них родились далеко отсюда. И что только делать  им  там,  среди
звезд, спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не
звезды  и  все,  что  они  могут  там  найти   для   своего   развлечения;
единственное,  что  поистине  должно  заботить  каждого  человека,  -  это
состояние его бессмертной души.
     В  роще  музыкальных  деревьев  за  монастырскими  стенами   тихонько
шелестели листья, но  деревья  пока  молчали.  Попозже,  где-нибудь  после
обеда, они начнут настраиваться к ночному концерту. Это будет великолепно,
подумал он, вместе с тем несколько стыдясь  своей  мысли.  Одно  время  он
представлял себе, будто их музыка является пением какого-то  божественного
хора, однако он знал, что это лишь плод его воображения;  порой  церковную
она напоминала менее всего. Именно подобные мысли, сказал он себе, а также
сидение на скамье и ношение одежды  не  позволяют  мне  и  моим  товарищам
должным образом выполнять задачу, которую мы  на  себя  возложили.  Однако
обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед  Богом;  он  должен
иметь на себе  что-либо  из  человеческой  одежды,  если  желает  заменить
человека, который так сильно этим пренебрег.
     Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись  под
их тяжестью. Казалось  бы,  подумал  Езекия,  к  ним  пора  и  привыкнуть,
поскольку они не оставляли его с самого начала  (и  других  тоже),  но  их
острота не притупилась, и они  по-прежнему  разили  его  в  самое  сердце.
Отнюдь не уменьшившись в  силу  привычки,  они  с  течением  времени  лишь
становились  острее,  и,  потратив  столетия  на   изучение   подробнейших
комментариев и пространных писаний людских теологов, он  так  и  не  нашел
ответа. Не является ли это все, с болью спрашивал он себя,  не  более  чем
чудовищным кощунством? Могут ли существа, не имеющие души,  служить  Богу?
Или, быть может, после стольких лет работы и веры у них появились души?  В
глубине самого себя он поискал душу (он делал это не в первый  раз)  и  не
нашел. Даже будь она у меня, размышлял он, как