ьбу пациентов  Стеллы.
Сам Стелла утверждал, что эти намеки делают озлобленные конкуренты. Тем не
менее в нынешнем году ни одного ревматика в Неаполь он не направил.
   - Перестал, значит! Разве это не подозрительно?
   - Не очень. Еще один подобный случай,  и  скандальная  газетная  статья
нанесла бы ему ущерб, которого не покрыла бы выручка от всего предприятия.
Комиссионные наверняка были мизерные.
   - Я предлагаю игру, - сказал Барт. - Она называется  "Как  погибнуть  в
Неаполе при загадочных обстоятельствах?". Какими качествами необходимо для
этого обладать? Вы мне поможете, хорошо?
   - Охотно. Здесь имеют  значение  пол,  возраст,  телосложение,  недуги,
материальное  положение  и  некоторые  другие   особенности,   которые   я
постараюсь перечислить. Надо быть мужчиной лет под  пятьдесят,  желательно
рослым, пикнического или атлетического сложения, холостяком либо  вдовцом,
во всяком  случае,  прибыть  в  Неаполь  в  одиночку.  Учитывая  случай  с
Шиммельрейтером, следует признать, что быть состоятельным не  обязательно.
Зато полезно совсем не знать итальянского языка или едва-едва говорить  на
нем.
   - Никто из них не владел итальянским?
   - Никто. Перехожу к незначительным деталям. Чтобы погибнуть, не следует
страдать диабетом.
   - Это еще почему?
   - Никто из жертв диабетом не страдал. А те пятеро  диабетиков,  которые
были среди ревматиков, направленных Стеллой  в  Неаполь,  вернулись  домой
целехонькими.
   - Как это объясняли ваши эксперты?
   - Не знаю даже, что вам сказать. Они рассуждали об обмене  веществ,  об
ацетоновых  телах,  которые  могут   служить   противоядием,   но   другие
специалисты, не столь, быть может, блестящие, зато более добросовестные  -
впрочем, это только мое впечатление, - оспаривали  их  выводы.  Ацетоновые
тела возникают как реакция на отсутствие в крови инсулина, а сейчас  любой
диабетик  регулярно   принимает   соответствующие   лекарства.   Следующая
необходимая особенность - аллергия. Чувствительность  к  цветущим  травам,
поллиноз, астма. Однако были люди, которые отвечали всем этим условиям,  и
с ними ничего не произошло. Например, пациент Стеллы,  которого  я  назвал
"земляничником", и второй - с насморком.
   -  Состоятельные,  одинокие,  пожилые,  принимали  серные  ванны,   все
атлетического сложения, аллергики, не знали итальянского?
   - Да. Принимали одни и те же лекарства против аллергии, в том  числе  и
плимазин.
   - Что это?
   -  Антигистаминный  препарат  с  примесью  риталина.  Риталин   -   это
хлористо-водородная соль ацетилированного  фенилальфаниперидила.  Одна  из
составных частей плимазина - пирибензамин снимает  аллергическую  реакцию,
но вызывает сонливость, затормаживает рефлексы;  тем,  кто  водит  машину,
приходится принимать его с добавлением стимулятора - риталина.
   - Вы еще и химик!
   - Сам принимаю это много лет. Каждый аллергию отчасти  сам  себе  врач.
Плимазин  -  швейцарский  препарат.  В  Штатах  я  принимал  тамошний  его
эквивалент. Итак, плимазин. Но  тот,  с  насморком,  Чарльз  Деккер,  тоже
принимал  плимазин,  а  ведь  ни  один  волос  не  упал  с  его  головы...
Постойте!..
   Я замер с полуоткрытым ртом как идиот. Барт молча глядел на меня.
   - Они все лысые... - наконец выдавил я.
   - Лысые?
   - Начинающие лысеть. Подождите! Да. У Деккера тоже  проявилась  тонзура
на темени, однако - ничего.
   - Зато вы не лысеете, - заметил Барт.
   - Что? Ах да, я не лысею. Это недостаток? Но раз с Деккером  ничего  не
случилось, хоть он и начал лысеть... Впрочем, какая может быть связь между
облысением и приступом безумия?
   - А какая - между безумием и диабетом?
   - Вы правы, доктор, это запрещенный вопрос.
   - Неужели вы пропустили эту их особенность - облысение?
   - Тут, знаете ли, дело обстоит так.  Мы  продифференцировали  множество
тех, кто погиб, и сравнили с множеством тех, кто  возвратился  из  Неаполя
невредимым. Эта деталь, конечно, всплыла. Сложность заключалась в том, что
обнаружить лысину  наверняка  можно  лишь  у  покойника:  уцелевшие  могли
скрывать, что носят парик. Человеческое самолюбие в этом вопросе чертовски
чувствительно, и невозможно  дергать  каждого  за  волосы  или  пристально
разглядывать  чью-то  шевелюру.  Для  точного  диагноза  потребовалось  бы
отыскать косметическое заведение, где  такой  человек  заказал  парик  или
прибегнул к подсадке волос, а на это у нас не было ни времени, ни сил.
   - Вам это казалось таким существенным?
   - Мнения  разделились.  Некоторые  сочли  это  пустяком  -  если  среди
пациентов Стеллы были люди, скрывавшие, что они лысеют, какая тут связь  с
трагической судьбой остальных ревматиков?
   - Допустим. Но раз вы обращали внимание  на  состояние  их  волос,  что
именно вас поразило минуту назад?
   - Корреляция отрицательного порядка. То, что ни один из умерших  лысины
не скрывал. Никто из них не носил парика, не подвергался пересадке  волос,
не наращивал на голом черепе растительность... Делают и такие операции.
   - Знаю. И что же?
   - Ничего, кроме того, что все жертвы лысели и не делали из этого тайны,
в то время как среди уцелевших имелись  и  лысые,  и  люди  с  нормальными
шевелюрами. Меня вдруг осенило, что у Деккера была плешь, только и  всего.
Мне показалось, будто я напал на горячий след. Такое  ощущение  охватывало
меня не раз. Поймите, я так влез в это дело, что мне стало  мерещиться.  Я
вижу духов...
   - О, это уже похоже на наитие, одержимость, на тайное заклятие. Духи...
А может, в этом что-то есть?
   - Вы верите в духов? - вытаращил я глаза.
   - Может, достаточно того, что верили они? Как  по-вашему?  Допустим,  в
Неаполе практикует  какой-то  прорицатель,  который  охотится  на  богатых
иностранцев...
   - Хорошо, допустим! - Я заерзал в кресле. - И что дальше?
   - Можно предположить, что он с помощью разных трюков, приемов  пытается
завоевать  их  доверие,  скажем,  даром  дает  им  некий   чудодейственный
тибетский эликсир,  а  на  самом  деле  -  наркотическое  снадобье,  чтобы
подчинить их своей воле,  заверяет,  что  это  снадобье  исцелит  от  всех
недугов, - и вот из сотни таких людей десять или  одиннадцать,  приняв  по
легкомыслию в один прием слишком большую дозу...
   - Ага! - воскликнул я. - Допустим.  Но  тогда  итальянцы  о  чем-нибудь
подобном слыхали бы. Их полиция. Впрочем, распорядок дня  некоторых  жертв
мы изучили так тщательно, что нам известно, в котором часу они выходили из
гостиницы, как были одеты, в каком киоске и какие газеты покупали, в какой
кабине на пляже раздевались, где и что ели, какую оперу слушали, - так что
подобного "гуру" мы могли упустить в одном-двух, но не  во  всех  случаях.
Нет, ничего такого не было. Да это и правдоподобно. Итальянского они почти
не  знали.  Неужели  швед  с  высшим  образованием,  антиквар,   почтенный
предприниматель ходили бы к итальянской гадалке? Наконец, у них на это  не
было времени...
   - Как убежденному, но не побежденному мне полагается еще один  выстрел!
- поднялся Барт со своего кресла. - Если они клюнули на  какой-то  крючок,
который их осторожно подсек, то это был крючок,  не  оставлявший  следа...
Согласны?
   - Согласен.
   - Итак, "это" брало их в порядке частном,  интимном,  индивидуальном  и
вместе с тем мимоходом. Секс?!
   Я помедлил с ответом.
   - Нет. Вероятно, некоторые из  них  заводили  какие-то  связи,  но  это
совсем не то. Мы изучили их жизнь столь тщательно, что  не  пропустили  бы
таких значительных факторов, как женщины, эксцессы, связанные с ними,  или
посещения домов свиданий. Тут, очевидно, должен быть совершенный пустяк...
   Я сам удивился последним своим словам, поскольку  до  сих  пор  так  не
думал. Но Барт подхватил:
   - Пустяк с летальным исходом?  Почему  бы  и  нет?  Нечто  такое,  чему
предаются по тайному влечению, старательно скрываемому от окружающих...  И
при этом мы с вами подобного, может, и не стыдились бы.  Возможно,  только
известную    категорию    людей    разоблачение    подобной     страстишки
компрометировало бы...
   - Круг замкнулся, - заметил я, -  вы  вернулись  в  сферу,  из  которой
изгоняли меня, - к психологии.
   За окном посигналила. Доктор поднялся -  он  показался  мне  неожиданно
молодым, - посмотрел вниз  и  погрозил  пальцем.  Гудки  оборвались.  Я  с
удивлением обнаружил, что смеркается, взглянул на часы, и мне стало не  по
себе - я сидел у него четвертый час! Встал, чтобы попрощаться, но  Барт  и
слышать об этом не хотел.
   - О нет, дорогой мой. Во-первых, вы останетесь ужинать,  во-вторых,  мы
ни о чем не договорились, а в-третьих, или скорей во-первых, я хочу  перед
вами извиниться. Я поменялся с вами ролями! Взялся за вас как следователь!
Не стану скрывать: у меня была определенная цель, может быть,  недостойная
хозяина дома... Мне хотелось узнать о вас и  через  вас  то,  чего  нельзя
почерпнуть из материалов. Атмосферу дела способен  передать  только  живой
человек, в этом я  убежден.  Я  даже  попытался  малость  расшевелить  вас
колкостями, и, должен признаться, вы сносили это великолепно,  хотя  и  не
столь бесстрастно, как вам, наверное, кажется, - до бесстрастности  игрока
в покер вам далеко. Если я и могу чем-то оправдаться перед вами,  то  лишь
тем, что у меня благие намерения, - я готов впрячься в это дело...  Однако
присядем на минутку. Ужин еще не подан. У нас звонят...
   Мы опять уселись. Я испытывал немалое облегчение.
   - Я займусь этим, - продолжал Барт, - хотя шансы на  успех  невелики...
Можно узнать, как, собственно, вы представляли себе мое участие?
   - Дело позволяет, пожалуй, прибегнуть к  многофакторному  анализу...  -
начал я осторожно, взвешивая каждое слово. - Не знаю вашей, программы,  но
знаком с программами подобного типа и думаю,  что  следственная  программа
должна с ними в чем-то совпадать. Это загадка не  столько  для  детектива,
сколько для ученого. Компьютер, разумеется, не укажет виновного. Но  этого
виновного как неизвестную величину можно спокойно исключить из  уравнений:
решить  проблему  означает   разработать   теорию   гибели   этих   людей.
Сформулировать закон, который их погубил...
   Доктор  Барт  сочувственно  поглядывал  на  меня.  А  может,  мне   это
почудилось, потому что сидел он прямо под лампой и при  малейшем  движении
по его лицу пробегали тени.
   - Дорогой мой, говоря, что я готов попробовать, я имел в  виду  упряжку
из людей, а не из электронов. У меня великолепный коллектив ученых  разных
дисциплин, плеяда лучших умов Франции, и я уверен; что они кинутся на  эту
загадку, как борзые на лисицу. А вот программа... Да, мы  разработали  ее,
она неплохо себя показала в экспериментах, но такая история... нет, нет...
- повторял он, качая головой.
   - Почему?
   - Очень просто! Компьютер не  может  работать  без  машинного  кода,  а
здесь, - развел он руками, - что мы будем кодировать? Допустим, в  Неаполе
действует  шайка  торговцев  наркотиками  и  гостиница  -  то  место,  где
покупателям вручают товар, скажем заменяя соль  в  определенных  солонках;
разве время  от  времени  солонки  не  могут  поменять  местами?  И  разве
опасности отравления не подвергались бы в  первую  очередь  люди,  любящие
пересаливать еду? Но каким образом, спрашиваю  я  вас,  все  это  вычислит
компьютер, если во введенных данных не будет ни одного  бита  о  солонках,
наркотике и кулинарных пристрастиях жертв?
   Я с уважением посмотрел на него.  С  какой  легкостью  он  сооружал  из
воздуха такие концепции! Донесся  звон  колокольчика,  он  становился  все
пронзительней, потом оборвался, и я услышал  женский  голос,  отчитывающий
ребенка. Барт поднялся:
   - Нам пора... Ужинаем мы всегда в одно время.
   В столовой на столе горел длинный ряд розовых свечей. Еще  на  лестнице
Барт шепнул мне, что вместе со всеми ужинает  его  девяностолетняя  бабка,
хорошо сохранившаяся, пожалуй, даже несколько эксцентричная. Я  понял  это
как приглашение ничему не удивляться,  но  не  успел  ответить,  поскольку
настало время знакомиться с обитателями дома. Кроме троих детей,  уже  мне
знакомых, и мадам Барт я увидел сидевшую в резном кресле - таком же, как в
кабинете наверху, - старуху, одетую во все фиолетовое, словно епископ.  На
груди у нее  искрился  бриллиантиками  старомодный  лорнет;  ее  маленькие
черные, как блестящие камешки, глазки вонзились в меня. Энергичным  жестом
она подала мне руку - подняла так высоко, что  руку  пришлось  поцеловать,
чего я никогда не делаю, и неожиданно сильным,  мужским  голосом,  как  бы
принадлежащим другому человеку - словно в неудачно  озвученном  фильме,  -
сказала:
   - Значит, вы астронавт? Мне еще не приходилось ужинать с астронавтом.
   Даже Барт удивился. Его жена объяснила, что бабушке рассказали обо  мне
дети. Старуха велела мне сесть рядом и говорить  громко,  потому  что  она
плохо слышит. Возле ее прибора лежал  слуховой  аппарат,  похожий  на  две
фасолинки, - она им почему-то не пользовалась.
   - Вы  будете  развлекать  меня  беседой.  Не  думаю,  чтобы  мне  скоро
представился такой случай. Расскажите, как на деле выглядит Земля  оттуда,
сверху. Я не верю фотографиям!
   - И правильно, - сказал я, подавая ей салат; мне стало  весело  оттого,
что она так бесцеремонно за меня взялась. - Никакие  фотографии  не  могут
этого передать,  особенно  если  орбита  низка,  потому  что  Земля  тогда
заменяет небо! Она становится небом. Не заслоняет его,  а  становится  им.
Такое создается впечатление.
   - Это и вправду так прекрасно? - В ее голосе прозвучало сомнение.
   - Мне понравилось. Самое сильное впечатление - что Земля так  пустынна.
Не видно ни городов, ни дорог, ни портов - ничего, только океаны, материки
и тучи. Впрочем, океаны и материки примерно такие, как на школьных картах.
Зато тучи... оказались очень странными, может, потому, что они  не  похожи
на тучи.
   - А на что похожи?
   - Это зависит от высоты орбиты. С большого  расстояния  они  напоминают
очень  старую,  сморщенную  шкуру  носорога,   такую   синевато-серую,   с
трещинами. А вблизи выглядят как разномастная овечья  шерсть,  расчесанная
гребнями.
   - А на Луне вы были?
   - Нет, к сожалению.
   Я приготовился к дальнейшим расспросам о  космосе,  но  она  неожиданно
переменила тему:
   - По-французски вы  говорите  вполне  свободно,  хотя  как-то  странно.
Иногда употребляете не те слова... Вы не из Канады?
   - Мои родители оттуда. А я родился уже в Штатах.
   - Вот видите. Ваша мать француженка?
   - Да, по происхождению.
   Я видел, как Барт с женой поглядывали на старую  даму,  словно  пытаясь
умерить ее любопытство, но она не обращала на это внимания.
   - И мать говорила с вами по-французски?
   - Да.
   - Вас зовут Джон. Но она наверняка называла вас Жаном.
   - Да.
   - Тогда и я буду называть вас так. Будьте любезны, отодвиньте  от  меня
спаржу.  Мне  ее  нельзя  есть.  Суть  старости,  мсье  Жан,  в  том,  что
приобретаешь опыт,  которым  нельзя  воспользоваться.  И  поэтому  они,  -
показала она на остальных, - правы, что со мной не считаются. Вы  об  этом
ничего не знаете, но между  семьюдесятью  и  девяноста  годами  -  большая
разница. Принципиальная, - подчеркнула она и умолкла, принявшись  за  еду.
Оживилась, только когда меняли тарелки.
   - Сколько раз вы были в космосе?
   - Дважды. Но я недалеко улетел от Земли. Если сравнить ее с яблоком, то
на толщину кожицы.
   - Вы скромный человек?
   - Скорее, напротив.
   Это была достаточно странная беседа; не могу сказать, что она была  мне
неприятна, - у  старой  дамы  было  какое-то  особое  обаяние.  Поэтому  к
продолжению допроса я отнесся без раздражения.
   - Считаете ли вы, что женщины должны летать в космос?
   - Как-то над этим не задумывался, - ответил я  совершенно  искренне.  -
Если им хочется, почему бы и нет?
   - У вас там, в Штатах,  очаг  этого  сумасшедшего  движения  -  women's
liberation [освобождение женщин (англ.)]. Это ребячество,  это  вульгарно,
но, по крайней мере, удобно.
   - Вы думаете? Почему удобно?
   - Удобно сознавать, кто всему виной. По мнению этих дам - мужчины.  Эти
дамы считают, что только  женщины  способны  навести  порядок  в  мире,  и
стремятся занять ваши места. И хотя это абсурдно, у них есть ясная цель, а
у вас нет ничего.
   После десерта - огромного пирога с ревенем в сахаре - дети  улетучились
из столовой, а я начал собираться в дорогу. Узнав, что я поселился в Орли,
доктор Барт стал уговаривать меня  перебраться  к  ним.  Мне  не  хотелось
злоупотреблять его гостеприимством, хотя соблазн был велик. Грубо  говоря,
это означало сесть ему на шею.
   Мадам Барт поддержала мужа, показав мне пока еще чистую  книгу  гостей:
недурная примета, если  первым  распишется  астронавт.  Мы  состязались  в
вежливости, наконец я уступил. Решили, что  я  переберусь  к  ним  завтра.
Доктор проводил меня к машине и, когда я садился, сказал, что я понравился
бабушке, а это - немалое достижение.  Попрощавшись  с  ним  у  распахнутых
ворот, я двинулся, чтобы вскоре окунуться в ночной Париж.
   Я боялся угодить в  уличную  пробку  и  обогнул  центр,  держа  курс  к
бульварам у  Сены;  там  оказалось  совсем  пустынно:  близилась  полночь.
Несмотря на усталость, я был доволен. Беседа с  Бартом  пробудила  неясную
надежду. Ехал медленно, так как выпил довольно  много  вина.  Передо  мной
возник маленький "2СВ", он тащился с преувеличенной осторожностью у  самой
кромки тротуара. Впрочем, улица была свободна, за парапетом набережной  на
другом берегу Сены виднелись большие  склады  универмагов.  Механически  я
фиксировал их глазами, потому что мысли мои были далеко. Вдруг, словно два
солнца, в зеркальце вспыхнули фары шедшей позади машины.  В  это  время  я
начал обгонять маленький "2СВ" и слишком высунулся влево.  Уступая  дорогу
ночному гонщику, я хотел вернуться за медлительный  автомобильчик,  но  не
успел. Свет фар сзади залил кабину, и сплющенный силуэт с ревом  скользнул
в брешь между мною и автомобильчиком.  Мой  "пежо"  занесло.  Не  успел  я
выровнять  машину,  как  тот  уже  скрылся.  На   правом   крыле   чего-то
недоставало. От зеркальца остался лишь черенок. Срезано начисто. Я ехал  и
думал: не выпей я столько вина, лежать бы мне в  разбитой  машине,  потому
что я успел бы занять брешь, в которую тот проскочил. Было  бы  Рэнди  над
чем поразмыслить! Как великолепно вписалась бы моя смерть в неаполитанскую
схему! Как прочно  уверовал  бы  Рэнди,  что  она  связана  с  имитирующей
операцией! Но мне, видно, не суждено было стать двенадцатым: до  гостиницы
я доехал без новых приключений.


   Барт хотел, чтобы его  группа  включилась  в  работу  непринужденно,  а
может, желал похвастаться новым домом; во всяком случае, на четвертый день
моего гостевания, в воскресенье, он устроил прием человек на  двадцать.  Я
хотел съездить в Париж за приличным костюмом, но Барт отсоветовал.  Гостей
я встречал, стоя вместе с хозяевами у  дверей,  в  потрепанных  джинсах  и
потертом свитере - более приличную одежду распотрошила итальянская полиция
в аэропорту. Стены комнат внизу раздвинули, и первый  этаж  превратился  в
просторную гостиную.
   Вечер оказался довольно своеобразным. Среди бородатых  юнцов  и  ученых
барышень в париках я чувствовал себя не то случайным гостем, не  то  одним
из хозяев, потому что вместе с ними развлекал прибывших.  Подстриженный  и
выбритый,  я  выглядел  как  старый  скаут.  Не  было  ни   церемониальной
чопорности, ни ее отвратительной противоположности - бунтарской  буффонады
интеллектуалов. Впрочем,  со  времени  последних  событий  в  Китае  число
маоистов поубавилось.  Я  старался  уделять  внимание  каждому:  ведь  они
приехали познакомиться с астронавтом, страдающим насморком, и вместе с тем
коммивояжером-детективом ad interim [на данное время (лат.)].
   Беспечный  разговор  быстро  свелся  к  обсуждению   язв   современного
о