сслабил  мышцы  и  принялся
размеренно дышать. Засыпание  в  назначенный  час  входит  в  обязательную
программу тренировок. Да и внизу в машине сидят два человека и смотрят  на
осциллоскоп, на экране которого светящимися  линиями  фиксируется  реакция
моих легких и сердца на каждое мое движение Дверь  заперта  изнутри,  окна
закрыты герметически; какое мне дело, что он ложился в это же  время  и  в
эту же кровать?
   Разница между "Хилтоном" и гостиницей трех ведьм казалась бесспорной. Я
представил свое возвращение: не предупредив никого, подъезжаю к дому - или
лучше к аптеке, и иду пешком, словно с прогулки; мальчики, уже вернувшиеся
из школы, видят меня сверху, под  ними  грохочет  лестница,  -  и  тут  же
вспомнил, что надо еще выпить джина. Минуту  я  лежал  в  нерешительности,
облокотясь на подушку: бутылка-то в чемодане. Слез с постели,  в  потемках
добрался  до  стола,  нащупал  под  рубашками  плоскую  бутылку,  налил  в
стаканчик-крышку,  жидкость  потекла  по  пальцам.  Осушил   металлический
стаканчик с дурацким ощущением, что играю в любительском спектакле.  Делаю
что могу, оправдывался я перед собой.
   Вернулся  к  постели  невидимкой;  грудь,  руки,  ноги  исчезли,  загар
сливался с темнотой, только  бедра  маячили  белесой  полосой.  Лег,  стал
ворочаться, алкоголь согрел желудок; я бухнул по подушке кулаком: до  чего
ты дошел, дублер. Натянул одеяло и давай дышать. Накатила  полудремота,  в
которой остатки бодрствования может слизнуть  только  полная  пассивность.
Мне даже что-то приснилось:  я  летал.  Любопытно,  но  точь-в-точь  такие
полеты снились мне перед космосом.  Словно  неподатливые  катакомбы  моего
сознания не желали учитывать поправок, добытых опытом.  Полеты  во  сне  -
фикция: тело при этом сохраняет ориентировку, а движения рук и ног так  же
легки, как и наяву, хотя и более плавны. В космосе же все обстоит иначе. В
мышцах воцаряется полный беспорядок. Хочешь что-нибудь оттолкнуть,  а  сам
летишь назад, хочешь сесть, подтягиваешь ноги к подбородку - неосторожным,
резким движением можно нокаутировать себя коленом.  Тело  ведет  себя  как
одержимое, но на самом деле оно просто перестает  сдерживаться,  лишившись
спасительного сопротивления, которое ему оказывает Земля.
   Проснулся я от удушья. Что-то мягко, но  настойчиво  не  позволяло  мне
сделать вдох. Я вскочил, вытянув руки, будто  пытаясь  схватить  душителя.
Сидя, приходил в себя - с трудом, словно сдирал с мозга неотвязную, липкую
корку. В щель между шторами сочился ртутный блеск улицы. В его мерцании  я
разглядел, что никого рядом со мною нет. Дышать я все еще не мог, нос  как
будто забетонировали, губы спеклись,  язык  пересох.  Храпел  я,  наверно,
жутко. Кажется, этот храп я слышал сквозь сон, уже просыпаясь.
   Я встал, чуть пошатываясь:  сон  по-прежнему  наполнял  меня  свинцовой
тяжестью. Наклонившись над  чемоданом  стал  на  ощупь  искать  в  боковом
кармашке трубочку с пирибензамином. Травы, наверное, уже зацвели и в Риме.
Их полные пыльцы метелки вначале рыжеют на юге, а  потом  волна  порыжения
катится к более высоким широтам;  это  известно  каждому,  кто  пожизненно
приговорен к сенной лихорадке. Был второй  час.  Забеспокоившись,  как  бы
опекуны мои не выскочили из машины, увидев, как брыкается  в  осциллоскопе
мое сердце, я снова лег щекой на  подушку  -  так  быстрее  проходит  отек
слизистой носа. Лежал, одним ухом прислушиваясь к тому,  что  творится  за
дверью, - не прибывают ли непрошеные подкрепления. Стояла тишина, и сердце
скоро обрело обычный ритм.
   Я уже не пытался  вернуться  мыслями  к  дому,  не  хотел  во  все  это
втягивать мальчишек. В самом деле, засыпать с  помощью  детей!  Достаточно
йоги,  приспособленной  для  нужд  астронавтов  доктором  Шарпом   и   его
помощниками. Я знаю эту ногу, как вечернюю молитву, и применил ее с  таким
успехом, что мой нос  тут  же  услужливо  засвистел,  понемногу  пропуская
воздух,  а  пирибензамин,  лишенный  отрезвляющей  примеси,  заволок  мозг
характерной, немного как бы нечистой, мутной сонливостью, и я не  заметил,
как заснул.



РИМ - ПАРИЖ

   В восемь утра я отправился к Рэнди в  превосходном  расположении  духа,
потому что начал день с плимазина и в носу у меня, несмотря  на  удушливую
жару, не свербило. Гостинице Рэнди далеко было до "Хилтона". Я разыскал ее
неподалеку  от  площади  Испании  на  заставленной  автомобилями   улочке,
мощенной римским булыжником. Забыл название этой улочки. Поджидая Рэнди  в
закутке, который служил холлом  и  кафе,  я  листал  купленную  по  дороге
"Интернэшнл геральд трибюн", заинтересовавшись переговорами "Эр  Франс"  с
правительством, потому что мне не улыбалась перспектива застрять  в  Орли.
Бастовали вспомогательные службы аэропорта, но Париж пока принимал.
   Вскоре появился Рэнди, в не таком уж дурном  настроении,  если  учесть,
что ночь он провел  без  сна.  Правда,  какой-то  смурной,  но  ведь  наше
поражение было налицо. Оставался еще Париж, последняя наша надежда.  Рэнди
предложил отвезти меня на аэродром, но я отказался. Надо же дать  человеку
выспаться! Он утверждал, что в его номере сделать это  невозможно,  и  мне
пришлось  подняться  с  ним  наверх.  Комната  действительно  выходила  на
солнечную сторону, а из ванной вместо прохлады тянуло прачечной вонью.
   К счастью, установился азорский антициклон с  сухой  погодой,  поэтому,
применив свои профессиональные познания,  я  задернул  шторы,  намочил  их
нижнюю часть, чтобы улучшить циркуляцию воздуха, пустил  небольшой  струей
воду из всех кранов и  после  этой  самаритянской  операции  попрощался  с
Рэнди, пообещав позвонить, если узнаю что-нибудь конкретное. В аэропорт  я
поехал  на  такси,  по  дороге  прихватив  багаж  из  "Хилтона",  и  около
одиннадцати уже катил тележку с чемоданами. Я впервые был в здании  нового
римского  аэровокзала   и   искал   взглядом   чудеса   противодействующей
террористам техники, не подозревая, насколько досконально мне  придется  с
ними познакомиться.
   Пресса приветствовала открытие аэровокзала радостным  воплем:  дескать,
теперь  наверняка  будет  положен  конец  воздушному  терроризму.   Только
застекленный зал регистрации выглядел как обычно. Здание  же  аэровокзала,
похожее сверху на барабан, заполняли  эскалаторы  и  движущиеся  тротуары,
незаметно фильтрующие пассажиров. В последнее время террористы наловчились
проносить оружие и взрывные устройства  по  частям,  которые  потом  можно
собрать в  туалете  самолета,  поэтому  итальянцы  первыми  отказались  от
магнитометров. Одежду и тела зондируют ультразвуком во время  передвижения
по  эскалаторам,  а  результат  такого  незаметного  обыска   подытоживает
компьютер, указывающий на  всех  подозрительных.  Писали,  что  ультразвук
находит каждую пломбу в зубе и пряжку на подтяжках. От него нельзя  укрыть
даже неметаллическое взрывное устройство.
   Новый аэропорт неофициально  называют  Лабиринтом.  Во  время  пробного
пуска сыщики с хитроумно спрятанным оружием  несколько  недель  бегали  по
эскалаторам и никому из них якобы ничего  не  удалось  пронести.  Лабиринт
действовал с апреля - без серьезных инцидентов;  пока  вылавливали  только
людей со странными, хотя и невинными предметами, вроде детского револьвера
или  его  силуэта,  вырезанного  из  алюминиевой  фольги.  Одни   эксперты
утверждали, что это психологическая диверсия  разочарованных  террористов,
другие - что это попытка установить, насколько хорошо  действуют  фильтры.
Юристы хлебнули с лжеконтрабандистами немало  горя  -  их  намерения  были
однозначны, но уголовно не наказуемы. Единственное, серьезное происшествие
произошло накануне, в день,  когда  я  покидал  Неаполь.  Какой-то  азиат,
изобличенный ультразвуком посередине Лабиринта, на так  называемом  "мосту
вздохов", решил избавиться от настоящей бомбы. Он бросил  ее  в  зал,  над
которым расположен мост, но взрыв не причинил вреда, хотя и потрепал нервы
пассажирам. Вот и все происшествия. Сейчас я думаю, что эти незначительные
инциденты  были  подготовкой  операции,  в  которой  новому  виду   защиты
предстояло испытание новым видом атаки.
   Моя "Алиталия" на час задерживалась, неясно было, примет нас  Орли  или
аэропорт имени де Голля. Я  решил  переодеться,  потому  что  и  в  Париже
обещали 30 градусов в тени. И поскольку не помнил, в каком чемодане у меня
сетчатые рубашки, отправился к ванным  комнатам  с  тележкой,  на  которой
лежали все мои вещи, и долго блуждал по пандусам подземной  части  здания,
пока  какой-то  раджа  не  показал  мне  дорогу.  Не  знаю,  был   ли   он
действительно раджой, хоть и носил зеленый тюрбан,  скорей  всего,  нет  -
слишком скверно он говорил по-английски. Интересно,  снимет  он  тюрбан  в
ванне? Он тоже шел купаться. На эту прогулку с тележкой я ухлопал  столько
времени, что душ принял наскоро,  живо  переоделся  в  полотняный  костюм,
надел легкие туфли со шнуровкой и, сунув саквояж  с  мелочами  в  чемодан,
поспешил к стойке регистрации. Отошел от нее с пустыми руками, сдав все  в
багаж. Это оказалось разумным; сомневаюсь, чтобы микрофильмы - они были  в
саквояже - уцелели бы в "бойне на лестнице".
   Кондиционеры в зале регистрации барахлили, от них тянуло то холодом, то
жаром. У стойки на Париж дул горячий ветер, и я, сняв куртку, набросил  ее
на плечи, что тоже оказалось потом очень кстати.  Каждый  из  нас  получил
"пропуск Ариадны" - пластиковый пенал  для  билета  со  вделанным  в  него
электронным резонатором. Без  него  в  самолет  не  впускали.  Тут  же  за
вертушкой прохода начинался эскалатор, такой узкий, что  на  него  входили
гуськом. Путешествие на  нем  чем-то  напоминало  Тиволи  или  Диснейленд.
Вначале едешь вверх, и там ступеньки превращаются в тротуар,  бегущий  над
залом в ярком сиянии ламп дневного света. Дна  не  видно,  оно  скрыто  во
мраке. Не знаю, как добились такого эффекта. За "мостом  вздохов"  тротуар
делает  поворот  и,  снова  превратившись  в  довольно  крутую   лестницу,
пересекает тот же  самый  зал,  который  можно  узнать  лишь  по  ажурному
потолку, потому что эскалатор с обеих сторон закрыт алюминиевыми щитами  с
изображениями мифологических сцен. С концом этой  дороги  мне  не  суждено
было познакомиться. Идея ее проста - пенал пассажира,  имеющего  при  себе
нечто,  подозрительное,  дает  об   этом   знать   пронзительным   писком.
Заклейменный пассажир убежать не может, потому что эскалатор слишком узок,
а писк, разносящийся по всему  залу,  должен  нагнать  на  него  страху  и
заставить избавиться  от  оружия.  В  зале  развешаны  предостережения  на
двадцати языках: всякий, у кого будет обнаружено оружие или взрывчатка или
кто попытается терроризировать пассажиров, поплатится жизнью.  Смысл  этих
туманных угроз толковали по-разному. Я  слышал  даже  о  снайперах,  якобы
притаившихся за алюминиевыми щитами, хоть и не верил этому.
   Рейс был  чартерный,  но  нанятый  "боинг"  превзошел  потребности  его
нанимателей, и в кассах до самого отлета продавали  оставшиеся  билеты.  В
переплет попали те, кто, как и  я,  приобрел  билет  в  последнюю  минуту.
"Боинг" зафрахтовал какой-то консорциум банков, но мои соседи на  лестнице
не походили на банкиров. Первой ступила на эскалатор  старуха  с  тростью,
затем блондинка с собачкой, за ней я, девочка и японец. Оглянувшись  через
плечо, я увидел, что стоявшие сзади мужчины тут же уткнулись в газеты,  и,
решив не разворачивать свою "Геральд трибюн", сунул  ее  под  подтяжки  на
плече, словно пилотку.
   Блондинка в вышитых жемчугом брючках, обтягивающих так, что сзади видны
были очертания трусиков, держала чучело собаки. Собака, как  живая,  то  и
дело  моргала.  Блондинка   напоминала   красотку   с   обложки   журнала,
сопровождавшего меня по пути в Рим. Девочка  с  живыми  глазками  в  своем
белом платьице походила на куколку. Японец, ненамного выше ее, являл собой
ревностного туриста. Казалось, он только что от знаменитого  портного.  На
застегнутом  на  все  пуговицы  клетчатом   пиджаке   скрещивались   ремни
транзистора, бинокля, большого фотоаппарата "Никон-5"; когда я  оглянулся,
он  как  раз  расстегивал  футляр,  словно  собираясь  запечатлеть  чудеса
Лабиринта. Лестница перешла в тротуар, когда  я  услышал  тоненький  писк.
Обернулся. Писк исходил от японца. Девочка в испуге отшатнулась  от  него,
прижимая к груди свой пенал с билетом, но японец и бровью не повел, только
увеличил громкость транзистора. Наверно, наивно надеялся заглушить писк, а
ведь это было только первое предупреждение.
   Мы плыли над огромным залом. По  сторонам  помоста  блестели  в  лампах
дневного света фигуры Ромула, Рема и  Волчицы,  а  пенал  японца  выл  уже
душераздирающе. Дрожь пробежала по столпившимся пассажирам, хотя никто  не
произнес ни звука. Японец добрую минуту стоял с каменным лицом в этом  все
усиливающемся вое, но на лбу его проступил пот. Потом, вырвав  из  кармана
пенал, он стал с ним ожесточенно  сражаться.  Дергал  его,  как  берсеркер
[норманнский воин, приходивший в бешенство во время  боя],  под  взглядами
продолжавших молчать пассажиров. Ни одна женщина  не  вскрикнула.  Мне  же
просто было любопытно, как его выловят из нашей группы.
   Когда "мост вздохов" кончился  и  тротуар  поплыл  к  повороту,  японец
присел на корточки - внезапно и очень низко, словно провалился. Я не сразу
понял, что он делает, скорчившись. А он выдернул из футляра и открыл  свой
фотоаппарат. Тротуар со всеми нами двигался  по  прямой,  но  ступени  уже
начали подниматься: тротуар  превращался  в  эскалатор,  поскольку  второй
"мост вздохов" - это, по сути, лестница,  наискосок  возвращающаяся  через
большой зал.
   Выхватив из "Никона" искрящийся сахаристыми иголками  цилиндр,  который
едва  бы  уместился  у  меня  на  ладони,  японец  выпрямился.  Это   была
неметаллическая корундовая граната с  игольчатой  сварной  оболочкой,  без
черенка. Я перестал слышать вой пенала.  Японец  обеими  руками  прижал  к
губам донышко гранаты, словно целуя ее, и, лишь когда он отнял гранату  от
лица, я понял, что он зубами вырвал чеку - она осталась у него во  рту.  Я
рванулся к гранате, но только коснулся ее, потому что японец  ударил  меня
башмаком в колено и резко подался назад,  сбивая  с  ног  стоящих  за  ним
людей. Падая, я попал локтем девочке в лицо, меня занесло на перила, я еще
раз натолкнулся на девочку и, перемахнув через барьер, увлек ее за  собой.
Вдвоем мы полетели вниз из яркого света во мрак.  Я  сильно  ударился  обо
что-то поясницей.
   Я ждал удара о песок. Газеты не писали, что находится на дне зала,  под
мостками, но подчеркивали, что взрыв бомбы  не  причинил  никакого  вреда.
Итак, я ждал песка и в падении постарался напружить ноги. Но вместо  песка
почувствовал  под  ногами   нечто   мягкое,   податливое,   влажное,   оно
расступилось подо мной, словно пена, а ниже была ледяная жидкость;  и  тут
же до мозга костей меня потряс грохот  взрыва.  Девочку  я  потерял.  Ноги
увязли в топком иле или грязи, я  погружался  туда,  отчаянно  барахтаясь,
пока усилием воли не заставил себя успокоиться. У меня было  около  минуты
или  даже  чуть  больше,  чтобы  выкарабкаться.   Сперва   думать,   потом
действовать! Этот бассейн своей формой должен уменьшать кумуляцию  ударной
волны. Итак, не чаша, а скорей воронка, выложенная по дну  вязкой  массой,
заполненная водой с толстым слоем пены на поверхности. Я увяз  по  колено.
Вместо того чтобы тщетно рваться вверх, я по-лягушачьи  присел,  нащупывая
растопыренными пальцами дно. Справа оно  поднималось.  Загребая  ладонями,
словно лопатами, я пополз вправо, выдергивая ноги из  грязи,  -  это  было
неимоверно трудно. Соскользнув с наклонной плоскости, снова стал загребать
руками,  подтягиваясь,  как  альпинист,   без   кошек   поднимающийся   по
заснеженному склону, но там хоть можно дышать!..
   Я лез  вверх,  пока  на  лице  не  стали  лопаться  пузырьки  пены,  и,
задыхаясь, хватая ртом воздух, вынырнул в  полумрак,  наполненный  хоровым
воем надо мной. Огляделся, высунув голову из колышущейся пены. Девочки  не
было. Я вдохнул поглубже и нырнул.  Глаз  открыть  не  мог,  в  воде  была
какая-то пакость, от которой глаза горели огнем, три  раза  я  всплывал  и
нырял  снова,  теряя  последние  силы;  от   топкого   дна   нельзя   было
оттолкнуться, пришлось плавать над ним, чтобы снова  не  засосало.  Я  уже
терял надежду, когда наткнулся рукой на ее длинные волосы. От пены девочка
стала скользкой, как рыба. Я схватил ее за платье, но ткань лопнула.
   Сам не знаю, как выбрался я с нею наверх. Помню какую-то возню,  липкие
пузыри, которые соскребал с ее лица, мерзкий металлический вкус воды,  мои
беззвучные проклятия, помню, как толкал ее через борт воронки  -  толстый,
упругий вал, будто из резины. Когда девочка оказалась за ним, я  не  сразу
вылез из воды, а свесился вниз, весь облепленный лопавшейся пеной,  тяжело
дыша. Сверху доносились человеческие вопли. Мне  показалось,  что  моросит
редкий теплый дождь. Я чувствовал на  коже  отдельные  его  капли.  Видно,
бред, подумалось мне. Откуда здесь быть дождю? Задрав голову,  я  различил
мост. Алюминиевые щиты свисали с  него,  скомканные,  как  тряпки,  а  пол
просвечивал, словно сито. Стальные ступени, о которых  писали  в  газетах,
что они сделаны  в  виде  решета,  которое  пропустит  ударную  волну,  но
задержит осколки.
   Я выбрался из воронки под непрекращающимся дождем и  перекинул  девочку
через колено, лицом вниз. Ее состояние оказалось лучше, чем я  ожидал,  ее
тут же вытошнило.  Я  стал  массировать  ей  спину,  чувствуя,  как  мерно
вздымаются ребра. Девочка захлебывалась и кашляла,  но  уже  дышала.  Меня
тоже подташнивало. Я помог себе  пальцем.  Стало  легче,  но  все  еще  не
хватало сил встать на ноги. Я уже мог кое-что разглядеть, хотя  свет  сюда
почти не проникал, тем более что часть ламп над мостом  погасла.  Вой  над
нами перешел в стоны и хрипение. Там умирающие, мелькнула у меня мысль, но
почему никто не  приходит  на  помощь?  Откуда-то  доносился  шум,  что-то
лязгало, словно пытались привести в движение  застывший  эскалатор.  Снова
послышались крики, но другие,  людей  здоровых,  целых.  Я  не  знал,  что
творилось наверху. Эскалатор во всю длину был забит пассажирами, в  панике
повалившимися друг на друга. Нельзя  было  подступиться  к  умирающим,  не
удалив вначале обезумевших от страха. Одежда и обувь  пассажиров  застряли
между ступенями. Никакого  бокового  подхода  к  лестнице  не  было,  мост
оказался западней.
   Настала пора позаботиться о себе и девочке. Она села и, мне показалось,
уже пришла в себя. Я говорил ей, что все обошлось и не  надо  бояться,  мы
вот-вот выберемся отсюда. Глаза привыкли  к  темноте,  и  я  действительно
скоро обнаружил выход. Это был люк, по небрежности  оказавшийся  открытым.
Если бы не это, мы застряли бы здесь, как мыши в капкане. За люком тянулся
туннель, похожий на канал, кончавшийся дверцей, точнее,  выпуклым  диском,
тоже приотворенным. Коридор с лампочками в зарешеченных нишах вывел нас  в
подземелье, низкое, с переплетением кабелей и всевозможных труб.
   - Эти трубы приведут нас к ваннам. - Я  повернулся  к  девочке,  но  не
увидел ее. - Эй! Где ты?! - крикнул я, окидывая взглядом подвал.
   Я заметил ее впереди - она босиком перебегала между бетонными  опорами,
подпиравшими потолок. Догнал ее двумя  прыжками,  хоть  невыносимо  заныла
поясница, и, взяв за руку, сурово сказал:
   - Что это за шутки, моя  дорогая?  Нам  надо  держаться  вместе,  иначе
заблудимся.
   Она молча пошла за мной. Вдали забрезжил  свет.  Пандус  с  выложенными
белым кафелем стенами. По нему мы поднялись на другой этаж  подземелья,  и
мне хватило беглого взгляда, чтобы узнать место, где час  назад  я  толкал
багажную тележку. За углом  тянулся  коридор  с  рядом  дверей.  Я  открыл
ближнюю, бросив монету