о в другое крыло, в зал, заполненный различными  машинами.
Тесными  рядами  ждали  погрузки  тележки  для  гольфа,   багги,   пляжные
автоколяски; я бродил по проходам  среди  нагромождения  кузовов,  любуясь
блеском сверкающих корпусов,  словно  натертых  флюоресцирующей  мазью.  Я
приписал этот эффект освещению и новой  эмали.  Постоял  перед  золотистым
багги,  золото  было  облито  какой-то  глазурью,  и  увидел  в  нем  свое
отражение.  Мой  двойник  был  желтый,  как  китаец,  с   физиономией   то
вытягивавшейся в струнку, то округлявшейся, а при  определенном  положении
головы мои глаза превращались  в  желтые  провалы,  из  которых  выползали
металлические скарабеи; когда я наклонился, за моим  отражением  замаячило
другое, побольше и потемнее. Я оглянулся, никого не было, но в  зеркальном
золоте темнела эта фигура - любопытный обман зрения.
   Зал заканчивался раздвижными воротами на роликах, они  были  на  замке,
поэтому я вернулся прежним путем, окруженный со всех  сторон  бесконечными
отражениями каждого моего жеста, как в галерее кривых зеркал.  Это  будило
неясную тревогу. Я понял почему: казалось, что отражения повторяли меня  с
некоторым запозданием, хотя этого и не могло быть.
   Чтобы  отвязаться  от  засевшего  в  голове  мотивчика  рок-н-ролла,  я
принялся насвистывать "Джона Брауна". На террасу я почему-то никак не  мог
попасть и боковыми дверями вышел на улицу. Хотя неподалеку горели  фонари,
вокруг царил настоящий африканский мрак, такой густой, что, казалось,  его
можно потрогать. Мелькнула мысль, не начинается ли у меня куриная слепота,
в порядке ли у меня с родопсином,  но  постепенно  я  стал  видеть  лучше.
Наверно, меня просто ослепила прогулка по золотистой галерее, а  стареющие
глаза не так быстро привыкают к переменам освещения.
   В море огней за стоянками для машин велось какое-то строительство.  Под
мачтовыми прожекторами ползали бульдозеры, перемещая горы песка, слепящего
желтизной. Над этой ночной  Сахарой,  подобно  галактике,  висело  плоское
облако ртутных  ламп,  а  черное  пространство  позади  изредка  прошивали
медленные молнии - это машины сворачивали с шоссе к  аэровокзалу.  В  этой
привычной картине  мне  почудилось  что-то  таинственное,  завораживающее.
Кажется, именно  тогда  мои  скитания  по  вокзалу  обрели  значительность
ожидания. Не номера, хотя я не забывал о нем,  -  чего-то  более  важного,
будто я осознал, что близится решающая минута. Я был уверен  в  этом,  но,
как человек, запамятовавший фамилию, висящую  на  кончике  языка,  не  мог
определить точно, чего же именно жду.
   Я смешался с толпой у главного входа, вернее, она втянула меня  внутрь.
Вернувшись в главный зал, решил, что пора перекусить, но сосиски оказались
безвкусными, как бумага. Я швырнул их вместе с бумажной тарелкой в урну  и
вошел  в  кафе  под  гигантским  павлином.  Он  расселся  над  дверьми   -
неправдоподобно огромный, это наверняка было не чучело. Я уже  был  здесь,
под этим павлином, с Аннабель неделю назад, прежде  чем  нас  разыскал  ее
отец. Посетителей было мало. Я пристроился с чашкой кофе в углу,  вплотную
к  стене,  потому  что  у  стойки  почувствовал  спиной   чей-то   взгляд,
настойчивый взгляд, затем куда-то исчезнувший, - сейчас никто на  меня  не
смотрел. Нарочно, что  ли.  Под  приглушенный  свист  двигателей,  который
долетал сюда, как из  другого,  более  значительного  мира,  я  поклевывал
ложечкой сахар на дне чашки. На соседнем столике лежал  журнал  с  красной
полосой поперек черной обложки, наверно, "Пари-матч", но женщина, сидевшая
там с немытым любовником, прикрывала название сумочкой. Умышленно? Кто  же
меня распознал - собиратель  автографов  или  случайный  репортер?  Словно
нечаянно, я смахнул на  пол  медную  пепельницу.  Никто  не  обернулся  на
грохот,  это  только  усилило  мои  подозрения.  Чтобы  не  приставали   с
расспросами, я одним глотком допил кофе и покинул бар.
   Чувствовал я себя довольно скверно. Вместо ног - какие-то полые  трубы,
колотье в крестце напоминало о недавней травме.  Хватит  бродить  попусту.
Вдоль мерцающих витрин я двинулся к эскалатору с большими голубыми буквами
"Эр Франс". Это был кратчайший путь в гостиницу. Металлическая гребенка на
ступенях стерлась, и, чтобы не упасть, я вцепился в  перила.  Примерно  на
середине эскалатора  заметил  впереди  женщину  с  собачкой  на  руках.  Я
вздрогнул, увидев распущенные белокурые волосы, точно такие, как у той,  в
римском аэропорту. Медленно оглянулся через плечо, уже зная, кто стоит  за
мной. Синеватая от ламп дневного  света  плоская  физиономия,  скрытая  за
темными  очками.  Я  почти  грубо  протиснулся  мимо  блондинки  вверх  по
эскалатору, - но не мог же  я  взять  и  убежать.  Остановился  наверху  и
вглядывался в пассажиров по мере того, как эскалатор плавно выплескивал их
на площадку. Блондинка скользнула по мне взглядом и прошла вперед. В руках
она держала шаль с бахромой.  Эту  бахрому  я  принял  за  собачий  хвост.
Мужчина оказался тучным и бледным. Ничего общего  с  японцем.  "Esprit  de
l'escalier, - подумал я. - Плохи мои дела, пора  идти  спать!"  По  дороге
купил бутылку швепса, сунул ее в карман и с облегчением посмотрел на  часы
над конторкой.
   Номер уже был свободен. Гарсон, шагая впереди меня, внес  мои  вещи,  в
передней уложил маленький чемодан на большой и удалился, получив свои пять
франков. Гостиница была погружена в успокоительную тишину; свист идущей на
посадку машины прозвучал в ней диссонансом. Хорошо, что я прихватил швепс,
мне хотелось пить, только нечем было сорвать пробку, и я вышел в  коридор,
где должен был быть холодильник, а в  нем  консервный  ключ.  Бросились  в
глаза теплые мягкие тона ковровой дорожки и стен -  французские  дизайнеры
знают свое дело. Я нашел холодильник, открыл бутылку и пошел к себе, и тут
из-за поворота появилась Аннабель. Почему-то выше ростом,  чем  раньше,  в
темном платье, не в том, которое я запомнил, но с той же  белой  лентой  в
волосах и  с  тем  же  серьезным  выражением  темных  глаз,  она  шла  мне
навстречу, легко помахивая сумочкой, переброшенной через плечо. Узнал я  и
сумочку, хотя, когда  видел  ее  в  последний  раз,  она  была  распорота.
Аннабель остановилась у приоткрытой  двери  моего  номера:  выходя,  я  не
захлопнул ее.
   "Что ты здесь делаешь, Аннабель?" -  хотел  я  спросить,  пораженный  и
обрадованный, но выдавил только невразумительное "А...",  потому  что  она
вошла в комнату, приглашая меня кивком головы  и  таким  многозначительным
взглядом, что  я  остановился  как  вкопанный.  Внутреннюю  дверь  она  не
притворила до конца. Оторопев, я подумал, что, может, она хочет поделиться
со мной какой-то тайной или заботой, но, еще не переступив порог, услышал:
дважды отчетливо стукнули туфли, сброшенные на пол, и  скрипнула  кровать.
Все еще слыша эти звуки, я вошел, негодуя, в  комнату  и  задохнулся:  она
была пуста.
   - Аннабель! - крикнул я. Постель оказалась нетронутой.  -  Аннабель!  -
Молчание.
   Ванная? Я заглянул в темноту и  ждал  на  пороге,  пока,  с  опозданием
замерцав,  загорятся  лампы  дневного  света.  Ванна,   биде,   полотенце,
раковина, зеркало, а в нем мое лицо. Я вернулся в комнату, больше не  смея
ее звать. Хоть она и не успела бы спрятаться в шкафу,  я  отворил  дверцу.
Шкаф был пуст. Колени у меня подогнулись, я опустился в кресло. Я  ведь  в
точности мог описать, как она шла, что держала в руке,  я  осознавал:  она
потому показалась выше ростом, что была в туфлях на высоком каблуке,  а  в
Риме на ней были босоножки на плоской подошве. Я помнил выражение ее глаз,
когда она входила в номер; как оглянулась на меня, и ее волосы рассыпались
по плечу. Помнил,  как  стукнули  туфли,  дерзко  сброшенные  с  ног,  как
отозвалась сетка кровати,  -  эти  звуки  просто  пронзили  меня  и  вдруг
оказались чистой иллюзией? Галлюцинацией?
   Я коснулся своих колен, груди, лица,  словно  именно  в  таком  порядке
следовало начать проверку, провел ладонями по шероховатой  обивке  кресла,
встал, пересек комнату, ударил кулаком в приоткрытую дверцу  шкафа  -  все
было  солидно,  недвижимо,  мертво,  осязаемо  и,  однако  же,  ненадежно.
Остановился у телевизора и в выпуклой матовости экрана увидел  уменьшенное
отражение кровати и двух девичьих туфелек небрежно сброшенных на коврик. С
ужасом обернулся.
   Там ничего не было. Возле телевизора  стоял  телефон.  Я  снял  трубку.
Услышал сигнал, но не набрал ни  единой  цифры.  Что,  собственно,  я  мог
сказать Барту - что в гостинице мне привиделась девчонка и поэтому я боюсь
оставаться один? Положил трубку на  рычаг,  вынул  из  чемодана  несессер,
отправился в ванную и вдруг застыл перед умывальником. Все, что  я  делал,
имело известный мне аналог! Я плескал холодной водой  в  лицо,  как  Прок.
Натер виски одеколоном, как Осборн...
   В комнату я вернулся, не зная, что предпринять. Со мной ведь ничего  не
происходило. Разумнее всего побыстрее лечь в постель и заснуть.  Однако  я
боялся раздеться, словно одежда  служила  защитой,  -  но  это  хоть  было
понятно.
   Двигаясь бесшумно, чтобы не  накликать  беду,  стянул  брюки,  башмаки,
рубашку и, погасив верхний свет, уткнул голову в подушки.  Сейчас  тревогу
источало окружающее - расплывчатая подразумеваемость  предметов  в  слабом
мерцании ночной лампы. Я выключил свет. Наплыло оцепенение. Заставил  себя
дышать медленно и равномерно. Кто-то постучал в дверь. Я даже не  дрогнул.
Стук повторился, дверь приоткрылась, и кто-то  вошел  в  переднюю.  Темный
силуэт на фоне освещенного коридора приблизился к кровати...
   - Мсье...
   Я не проронил ни звука. Вошедший постоял надо мной, положил  что-то  на
стол и неслышно удалился. Замок щелкнул, я остался один. Скорее  разбитый,
чем одурманенный, я сполз с кровати и зажег бра. На столе лежал  сложенный
вдвое телеграфный бланк. С бьющимся сердцем, стоя на ватных ногах, я  взял
депешу в руки. Она была адресована мне, в гостиницу "Эр Франс". Я взглянул
на подпись, и мороз пронял меня до костей. Плотно  зажмурил  глаза,  потом
открыл их и еще раз  прочел  фамилию  человека,  который  умер  достаточно
давно, чтобы сгнить в земле.
   ЖДУ РИМЕ ХИЛТОН НОМЕР 303 АДАМС
   Я перечитал текст раз десять, приближая его к глазам, вертя  телеграмму
и так и эдак. Ее отправили из  Рима  в  10:40,  следовательно,  всего  час
назад. Может, это обычная ошибка? Рэнди мог перебраться  в  "Хилтон"  -  в
гостинице возле площади Испании он остановился, не найдя ничего другого, а
теперь перебрался и извещает меня об этом. Ему передали, что я звонил,  он
не дождался моего  прибытия,  узнал,  что  полеты  задержаны,  и  отправил
телеграмму. Но почему именно так переврали его фамилию?
   Я сел, прислонившись к стене, и стал думать, уж не сон ли это?  Горящее
бра было надо мной.  Все,  на  что  я  глядел,  менялось.  Оконная  штора,
телевизор, загнутый  угол  ковра,  очертания  теней  казались  предвестием
чего-то непонятного. Вместе с тем все вокруг находилось в  зависимости  от
меня, существовало только  благодаря  моей  воле.  Я  решил  устранить  из
окружающего шкаф. Блеск политуры померк, дверца потемнела, в стене  возник
рваный черный пролом, полный вязкой слизи. Я попытался восстановить  шкаф,
но тщетно. Комната, начиная с полуосвещенных углов, стала плавиться, я мог
спасти лишь то, что  оставалось  в  круге  света.  Потянулся  к  телефону.
Трубка,  насмешливо   изогнувшись,   выскользнула   из   ладони,   телефон
превратился в серый шершавый камень с дырой на месте диска. Пальцы  прошли
сквозь отверстие и коснулись чего-то холодного. На столе лежала  шариковая
ручка. Пока она не исчезла, я, напрягая все силы, нацарапал поперек бланка
огромными каракулями: "11:00. NAUSEA [тошнота (лат.)] 11:50.  ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
И ХИМЕРЫ".
   Но я не следил за окружающим, пока писал, и теперь уже  не  мог  с  ним
сладить.  Ждал,   что   комната   развалится   на   куски,   но   началось
непредвиденное. Что-то происходило рядом - как я понял, с моим телом.  Оно
увеличивалось. Ноги и руки отдалялись. В ужасе, боясь удариться головой  о
потолок, я бросился на кровать.  Лег  на  спину,  дышал  с  трудом,  грудь
вздымалась, словно купол собора святого Петра, в каждой руке я мог  зажать
сразу несколько предметов мебели, да что там, я мог обнять всю комнату!
   Это бред, сказал я себе. Не обращай внимания! Я разросся уже  до  того,
что контуры моего тела растворились во тьме, отдалились на целые  мили.  Я
ничего не чувствовал, даже кожей. Оставалось только мое  нутро.  Огромное.
Гигантский лабиринт, пропасть, отъединившая мой разум от остального  мира.
Но и мир исчез. Задыхаясь, я наклонился над этой своей бездной. Где прежде
были легкие, внутренности, жилы, теперь безраздельно царили мысли. Это они
казались необъятными. Они были отражением  всей  моей  жизни.  Запутанная,
помятая, она  горела,  обугливалась,  испепелялась.  Рассыпалась  огненной
пылью, стала черной Сахарой. Это была моя жизнь. Комната, в которой я, как
рыба, лежал на самом дне, сжалась до размеров зернышка.  И  тоже  вошла  в
меня. А тело все росло, и я испугался. Меня убивала  страшная  сила  моего
разбухшего  внутреннего  пространства,  все   более   алчно   поглощавшего
окружающее.  Я  застонал  в  отчаянии,  засасываемый  куда-то  вглубь,   и
приподнялся на локтях, которые, казалось, опирались  на  матрац  где-то  в
центре Земли. Боялся, что разрушу стену  одним  движением  руки.  Повторял
себе, что этого не может быть, но каждой жилкой и нервом  чувствовал:  это
реальность.
   В безрассудной попытке бегства я соскользнул с  кровати,  грохнулся  на
колени и добрался вдоль стены до выключателя. Свет залил комнату белизной,
острой, как нож. Я увидел стол, облитый вязкой  радужной  мазью,  телефон,
похожий на обгорелую кость, и далеко в зеркале  лоснящееся  от  пота  свое
лицо; я узнал себя, но это ничего не изменило. Попытался  понять,  что  со
мной происходит, какая сила распирает меня в поисках выхода. Или эта  сила
я сам? И да и нет. Вздувшаяся  рука  остается  моей  рукой.  Но  если  она
превратится в гору мяса и придавит меня кипящей громадой,  смогу  ли  я  и
тогда считать, что это моя рука,  а  не  стихия,  которая  раздула  ее?  Я
пытался  сопротивляться  очередным  превращениям,  но  запаздывал  -   все
изменялось быстрее. Мой взгляд уже  приподнимал  потолок,  отодвигал  его;
любая поверхность прогибалась, оседала, будто я жег и плавил постройки  из
воска.
   - Это галлюцинации! - попытался я крикнуть.
   Слова донеслись до меня, подобно  эху  из  колодца.  Я  оттолкнулся  от
стены, широко расставил ноги, увязающие в топком паркете, повернул голову,
словно купол громадной  башни,  и  заметил  на  ночном  столике  часы.  Их
циферблат превратился в дно сверкающей воронки. Секундная стрелка тащилась
по нему неимоверно медленно. Она оставляла  на  эмали  след  белее  самого
циферблата, тот раздвинулся, превратившись в равнину  с  колоннами  войск,
наблюдаемую  с  птичьего  полета.  Известковая  почва  между  наступающими
шеренгами вздымалась от взрывов, пороховой дым впивался в лица  солдат,  в
податливые маски беззвучной агонии. Кровь растекалась  округлыми  лужицами
алой грязи, но пехота в пыли и крови продолжала  наступать  под  ритмичную
дробь барабана. Когда я отложил часы, панорама битвы  уменьшилась,  но  не
исчезла. Комната покачнулась. Сделала медленный поворот,  отжимая  меня  к
потолку. Что-то, однако, удержало меня. Я опустился на  четвереньки  возле
кровати - комната замедляла бег, все опять  собиралось  воедино.  И  вдруг
остановилось.
   Положив голову на пол, как пес, я смотрел на часы, прислоненные к лампе
на ночном столике. На них было без пятнадцати час.  На  циферблате  ничего
больше не происходило. Секундная стрелка бежала мерно,  будто  муравей.  Я
уселся на полу, его  прохлада  меня  отрезвляла.  Комната,  залитая  белым
светом, казалась цельным кристаллом,  заполненным  неслышными  звуками,  с
вплавленными внутрь светящимися предметами. Каждая  вещь,  каждая  складка
оконной шторы, тень, падающая от стола, застыли в этой прояснившейся среде
и были неописуемо великолепны. Но я в моем напряжении  не  мог  любоваться
этой  красотой,  словно  пожарный,  который,  ожидая  появления   дыма   в
амфитеатре, не видит прелестей сцены. Слабый и легкий, я  встал  на  ноги.
Превозмогая отчужденность пальцев, дописал на бланке:  "12:50.  ОБЛЕГЧЕНИЕ
ПЛИМАЗИН УТРОМ ОРЛИ - ПАРИКМАХЕР".
   Я знал только это. Наклонившись  над  столом  и  продолжая  глядеть  на
кривые буквы, я ощутил очередную перемену. Отблески на  поверхности  стола
затрепетали, словно крылья стрекоз, взмыли вверх, стол  зашелестел  мне  в
лицо серыми перепончатыми крыльями летучих мышей,  молочный  свет  ночника
померк, край стола, в который я вцепился, обмяк - я не мог ни  убежать  от
наплыва превращений, ни поспеть за ними. С этой минуты меня захватил новый
шквал стремительных метаморфоз; чудовищные, величественные,  карикатурные,
они пронизывали меня, как ветер, даже если я зажмуривался - глаза стали не
нужны. Помню смутное и неустанное усилие, с  каким  я  пытался  исторгнуть
чуждую стихию, как бы изрыгнуть ее, - все было напрасно, но я защищался  и
все реже оставался зрителем,  превратившись  в  часть  несметных  видений,
слившись с мечущимся хаосом.
   После часа ночи я выплыл еще раз. Процесс шел как бы волнами, и  каждая
фаза казалась предельной, но  это  было  не  так  -  всякий  раз  ощущения
становились все ярче. Видения отступили между двумя и тремя часами ночи, и
это оказалось самым ужасным - окружающее обрело нормальный внешний вид, но
в какой-то иной реальности. Как эта передать? Мебель  и  стены  окаменели,
запеклись, затвердели  в  чудовищном  напряжении;  время  остановилось,  и
окружающее, лавиной накатывавшее на меня со всех сторон,  застыло,  как  в
замедленной магниевой вспышке. Комната была как выдох между двумя воплями,
а все, что грозило вот-вот случиться, с  наглой  усмешкой  проглядывало  в
стыках узоров на обоях, в  картинках  с  замками  Луары  над  кроватью,  в
зеленых газонах перед  этими  замками.  В  этой  зелени  я  прочитал  свой
приговор, я смотрел на нее, упав на колени,  понимая,  что  проигрываю.  И
тогда я набросился на комнату, да, на комнату -  сорвал  шнуры  с  оконных
занавесок и гардин, сдернул материю  с  колец,  смахнул  на  пол  постель,
швырнул этот смертоносный клубок в ванну, ванную запер  на  ключ,  а  ключ
сломал, всадив  в  замочную  скважину  наружной  двери,  -  и  вот  тогда,
запыхавшийся, стоя в оконной нише на поле битвы,  понял,  что  мои  усилия
тщетны. Я не могу избавиться от окон и стен. Я вытряхнул на  пол  вещи  из
чемоданов, добрался до плоских колец, соединенных металлическим штырем,  -
Рэнди с улыбкой вручил мне их в Неаполе,  чтобы  я  мог  заковать  убийцу,
окажись он в моих руках. Я поймал его! Среди  сорочек  рассыпались  темные
катышки - миндаль из лопнувшего пакетика,  -  я  не  стал  о  нем  писать,
боялся, что не успею, поэтому только швырнул горсть орехов на  телеграфный
бланк, придвинул кресло к батарее отопления, упал в него,  уперся  в  него
спиной, ногами в пол и, приковав себя к трубе  калорифера,  напрягшись  до
предела, ждал _этого_, как старта. Но стартовал я не вверх и не вниз, а  в
глубину  -  в  жаркой  бурой  мгле,  среди  пляшущих   стен,   прикованный
наручниками,  мог  дотянуться  только  до  ножки  кровати.   Мне   удалось
придвинуть ее, и я,  словно  сбивая  пламя,  уткнулся  головой  в  матрац,
прогрыз его  до  поролоновой  начинки;  пористая  масса  не  душила,  и  я
свободной рукой схватил себя за горло и сжал его,  воя  от  отчаяния,  что
никак не могу  себя  прикончить.  Помню,  что  перед  потерей  сознания  я
почувствовал взрывы под черепной коробкой. Наверно, я колотился головой  о
трубу. Помню слабую вспышку надежды, что, может, теперь удастся. И  больше
ничего. Я