умер, и мне не казалось странным, что я знаю  об  этом.  Я  плыл
темными водопадами по неведомым гротам, в реве и шуме, словно слух мой  не
умер вместе с телом. Слышал звон колоколов. Темнота порозовела.  Я  открыл
глаза и увидел огромное, чужое,  бледное,  неестественно  спокойное  лицо,
склоненное надо мной. Это было лицо доктора Барта. Я  сразу  узнал  его  и
хотел сказать об этом, но тут уже самым пошлым образом потерял сознание.


   Меня нашли в четыре утра, прикованного к  калориферу,  -  итальянцы  из
соседнего номера вызвали прислугу, и, поскольку это смахивало  на  приступ
безумия, мне, прежде чем доставить меня в больницу, сделали  успокаивающий
укол. Старина  Барт  прочитал  в  газете  наутро,  что  вылеты  задержаны,
позвонил в Орли и, узнав о происшедшем, поехал в больницу, где я  все  еще
лежал без сознания. Окончательно я пришел в себя через тридцать  часов.  У
меня были повреждены ребра, прокушен язык, на голову в  нескольких  местах
наложили швы, запястье, сжатое кольцом наручников, раздулось, как  пузырь,
- так я рвался с цепи. К счастью, регулятор, к которому я  себя  приковал,
был металлический, пластмассовый наверняка  не  выдержал  бы,  и  тогда  я
выбросился бы из окна; ничего на свете я так не хотел, как этого...


   Один канадский биолог  обнаружил  в  кожной  ткани  людей,  которые  не
лысеют, то  же  нуклеиновое  соединение,  что  и  у  нелысеющей  узконосой
обезьяны.  Эта  субстанция,  названная  "обезьяньим  гормоном",  оказалась
эффективным средством против облысения. В  Европе  гормональную  мазь  три
года назад стала выпускать  швейцарская  фирма  по  американской  лицензии
Пфицера.
   Швейцарцы видоизменили препарат, и он  стал  более  действенным,  но  и
более восприимчивым к теплу, от которого быстро разлагается. Под  влиянием
солнечных лучей гормон меняет химическую структуру и способен при  реакции
с риталином  превратиться  в  депрессант,  подобный  препарату  X  доктора
Дюнана, и  тоже  вызывающий  отравление  лишь  в  больших  дозах.  Риталин
присутствует в крови у тех, кто его принимает, гормон же применяют наружно
в  виде  мази,  с  примесью  гиалуронидазы,  что  облегчает  проникновение
лекарства через кожу в кровеносные сосуды. Чтобы  произошло  отравление  с
психотическим эффектом, требуется втирать в кожу едва ли не двести граммов
гормональной  мази  в  сутки  и  принимать  более  чем  максимальные  дозы
риталина.
   Катализаторами,  в  миллион  раз  усиливающими  действие   депрессанта,
являются соединения цианидов с серой - роданиды. Три буквы, три химических
символа, CNS, - это ключ к решению загадки. Цианиды содержатся в  миндале,
они и придают ему характерный горьковатый привкус. Кондитерские фабрики  в
Неаполе, выпускающие жареный миндаль, страдали от засилья  тараканов.  Для
дезинфекции кондитеры применяли  препарат,  содержащий  серу.  Ее  частицы
проникали в эмульсию, в которую погружали миндаль перед посадкой  в  печь.
Это не  давало  никакого  эффекта,  пока  температура  в  печи  оставалась
невысокой. Только при повышении температуры карамелизации  сахара  цианиды
миндаля, соединяясь с серой, превращались в родан. Но даже родан, попав  в
организм, сам по себе еще не служит эффективным катализатором для вещества
X. Среди реагентов должны находиться свободные сернистые ионы. Такие  ионы
в виде сульфатов и сульфитов поставляли лечебные ванны. Итак, погибал тот,
кто употреблял гормональную мазь, риталин, принимал сероводородные ванны и
в  придачу  лакомился  миндалем,  по-неаполитански  жаренным  с   сахаром.
Роданиды   катализировали   реакцию,   присутствуя   в   столь   ничтожных
количествах, что обнаружить их можно было только с помощью  хроматографии.
Причиной  неосознанного  самоубийства  было  лакомство.  Тот,  кто  не  ел
сладостей из-за диабета или не любил их, уцелел. Швейцарская разновидность
мази продавалась  по  всей  Европе  последние  два  года,  поэтому  раньше
подобных несчастных случаев не происходило. В Америке их не было  вовсе  -
там продавался препарат Пфицера, не  разлагавшийся  вне  холодильника  так
быстро, как европейский. Женщины не пользовались  этой  мазью  и  в  число
жертв не попали.
   Несчастный Прок угодил в  ловушку  другим  путем.  Он  не  лысел  и  не
нуждался в гормонах, не бывал на пляже, не принимал  сероводородных  ванн,
но ионы серы проникли к  нему  в  кровь  из  вдыхаемых  в  фотолаборатории
испарений сульфитного проявителя, риталин он принимал против сонливости, а
соединение X преподнес ему с разбитыми очками доктор Дюнан. Просвещенный и
терпеливый доктор, растирая в ступке каждый клочок, каждую щепотку пыли из
мастерской Прока, беря пробы из фанеры переборки и шлифовальной крошки, не
знал, что искомое таинственное вещество находится метрах в четырех над его
головой - в виде пакетика с засахаренным миндалем в ящике старого комода.
   Миндаль, обнаруженный на столе рядом с моими каракулями, открыл химикам
Барта глаза, оказался недостающим звеном.
   Возможно, несущественна, но весьма забавна одна анекдотическая  деталь.
Уже в Штатах знакомый химик сказал мне, что серный цвет, который маленький
Пьер всыпал в мою постель,  не  играл  никакой  роли  в  моем  отравлении,
поскольку  сера,  превращенная  способом  возгонки  в  пыль,   больше   не
растворяется. Этот химик предложил ad  hoc  [для  данного  случая  (лат.)]
следующую гипотезу. Сернистые ионы в мою кровь попали из сульфитированного
вина. Как принято во Франции, я пил вино за каждой трапезой, но  только  у
Бартов, потому что нигде больше не столовался, а химики из НЦНИ  знали  об
этом, но не доложили, какое вино я пил, дабы  не  оконфузить  своего  шефа
предположением, что он подает гостям дешевый напиток.
   Впоследствии меня спрашивали, был  ли  миндаль  моей  "эврикой".  Легче
всего подтвердить это или опровергнуть, но я  просто  не  знаю.  Уничтожая
все, что подворачивалось под руку, швыряя в ванну  то,  что  мне  казалось
смертельно опасным, я вел себя  как  безумный,  но  в  моем  безумии  были
проблески сознания, значит, и с миндалем  у  меня  могло  произойти  нечто
подобное. Я хотел, это я помню, присовокупить миндаль к  своим  записям  -
результат многолетнего тренажа, меня приучали  и  в  условиях  сильнейшего
стресса  фиксировать  события  вне  зависимости   от   своего   мнения   о
существенности того или иного факта. Тут могла быть  интуитивная  догадка,
связавшая утреннюю грозу,  мое  чихание,  таблетку,  застрявшую  в  горле,
миндаль, которым я заел ее, образ Прока,  входившего  в  последний  раз  в
кондитерскую на углу улицы Амели. Такое наитие кажется  слишком  чудесным,
чтобы оно могло случиться. Миндальные орехи напомнили мне о неаполитанском
деле, наверно, потому, что кондитер соорудил  из  них  в  витрине  подобие
Везувия. Везувий здесь был  ни  при  чем,  он  оказался  чисто  магической
связкой, хоть и приблизил меня к самой сути.
   Правда, если внимательно просмотреть мой  отчет,  можно  заметить,  как
часто в ходе следствия происходили такие сближения, но  вывода  так  и  не
последовало. К сути дела ближе  всего  подошел  Барт,  хоть  он  и  ошибся
относительно   политической   подоплеки   происшествий.   Он    совершенно
справедливо усомнился в самом принципе отбора "группы одиннадцати" и точно
подметил, почему жертвами оказались только иностранцы, к тому же одинокие,
вдвойне изолированные  от  неаполитанского  окружения  незнанием  языка  и
отсутствием близких. Предвестник отравления - перемену в поведении  -  мог
заметить на ранней стадии только близкий жертве человек.
   Позже удалось  докопаться  до  нескольких  пресеченных  случаев,  когда
отравлению подверглись итальянцы или иностранцы,  прибывшие  в  Неаполь  с
женами. События обычно развивались одинаково. Жена, обеспокоенная странным
поведением мужа, наблюдала за ним все  внимательнее,  а  когда  начинались
галлюцинации, заставляла мужа  уехать.  Бегство  домой  было  естественной
реакцией на неведомую  опасность.  А  итальянцы  уже  в  начальной  стадии
отравления оказывались под наблюдением психиатра  -  чаще  всего  на  этом
настаивала семья - и в результате меняли образ жизни:  человек  переставал
ездить в машине, употреблять плимазин, принимать  сероводородные  ванны  -
поэтому  симптомы  заболевания  скоро  исчезали.  Следствие   не   выявило
пресеченных случаев по заурядной причине: у пострадавшего всегда находился
родственник, который аннулировал оплаченный абонемент, в приходных  книгах
лечебниц отмечали финансовое сальдо, а не сами факты прерванного  лечения,
поэтому несостоявшиеся жертвы не оставили в них никакого следа.
   Впрочем, и другие факторы мешали следствию. Никто ведь не хвастает, что
пользуется средством против облысения. Тот, кто не  страдал  из-за  лысины
или  пользовался  париком,  избегал  опасности,  но  как  было  до   этого
докопаться? Кто не применял гормональную мазь, тому, живому  и  здоровому,
не о  чем  было  рассказать;  кто  ее  применял  -  погибал.  Упаковку  от
швейцарской мази среди вещей погибших не обнаруживали: мазь предписывалось
хранить в холодильнике, что дома делать гораздо проще, чем в гостинице,  и
пожилые педанты предпочитали пользоваться услугами местных парикмахеров, а
не возиться с мазью самим. Ее применяли раз в десять дней, поэтому  каждый
из погибших только однажды проделал эту процедуру в Неаполе,  и  никто  из
проводивших следствие  не  подумал  спросить  в  парикмахерских,  что  там
втирают в кожу головы некоторым клиентам.
   И наконец, жертвы отличались физическим сходством, поскольку им присущи
были сходные психические черты. Это были мужчины на пороге увядания, еще с
претензиями, еще боровшиеся с  надвигающейся  старостью  и  вместе  с  тем
скрывающие это. Кто переступил возрастной порог  и,  облысев  как  колено,
отказался в шестьдесят лет от попыток  сохранить  моложавый  вид,  тот  не
искал  чудодейственных  средств,  а  кто  лысел  преждевременно,  годам  к
тридцати,   тому   ревматизм   не   докучал   настолько,   чтобы    начать
бальнеологическое лечение. Итак, угроза нависла только над мужчинами, едва
достигшими теневой черты.
   Чем  тщательнее  теперь  приглядывались  к   фактам,   тем   явственней
проступала их взаимосвязь. Отравления случались только в  период  цветения
трав - водители не принимали плимазин в другое  время  года,  а  тот,  кто
страдал тяжелой формой астмы,  не  садился  за  руль,  ему  не  требовался
препарат, рассчитанный на водителей.
   Барт навещал меня в больнице, проявляя  такую  сердечность,  что  перед
возвращением в Штаты я не мог не нанести ему прощальный визит.  Пьер  ждал
меня у лестницы, но при моем появлении спрятался. Я понял, в чем  дело,  и
заверил его, что не забыл  про  шлем.  У  Барта  был  доктор  Соссюр,  без
сюртука, зато в рубашке с кружевными манжетами. Вместо калькулятора на шее
у него теперь болтались часы Мы сидели в библиотеке, он  листал  книги,  а
Барт высказал весьма  забавную  мысль:  попытка  применения  компьютера  в
следствии блестяще удалась, хотя компьютер, не  запрограммированный  и  не
приведенный в действие, ни в чем не  участвовал.  Не  прилети  я  в  Париж
именно с этой идеей, я не остановился бы у него, не пробуди я  симпатий  у
его бабушки, юный Пьер не пытался бы исцелить меня от последствий  падения
с лестницы серным цветом, - одним словом,  участие  компьютера  в  решении
загадки очевидно, хоть и в чисто идеальном смысле. Я  со  смехом  заметил,
что карамболь совершенно случайных происшествий, толкнувших меня  в  самый
центр загадки, представляется теперь удивительнее ее самой.
   - Вы допускаете ошибку эгоцентрического характера. - Соссюр  повернулся
ко мне от книжного шкафа. - Эта  история  -  не  столько  знамение  нашего
времени, сколько провозвестник грядущего. Его предзнаменование,  пока  еще
непонятное...
   - А вам оно понятно?
   - Я догадываюсь, в чем его смысл. Человечество настолько размножилось и
уплотнилось, что на него начинают влиять  законы,  по  которым  существуют
атомы. Каждый атом  газа  движется  хаотически,  но  именно  хаос  рождает
определенный порядок в виде постоянства давления,  температуры,  удельного
веса  и  так  далее.  Ваш  успех,  достигнутый  благодаря   длинной   цепи
чрезвычайных совпадений, представляется парадоксальным. Но это вам  только
кажется. Вы возразите: мало было упасть с лестницы у Барта, вдохнуть  серу
вместо нюхательного табака, нужна была еще рекогносцировка на улице Амели,
вызванная историей  Прока,  чихание  перед  бурей,  миндаль,  купленный  в
подарок  ребенку,  задержка  вылетов  в  Рим,   переполненная   гостиница,
парикмахер - более того, гасконец, - чтобы началась цепная реакция.
   - Ох, и это еще  не  все,  -  вставил  я.  -  Если  бы  мое  участие  в
освобождении Франции не кончилось трещиной крестца, то контузия,  пожалуй,
не дала бы о себе знать, и следовательно,  после  происшествия  в  Риме  я
скоро пришел бы  в  себя.  Если  бы  я  не  попал  на  эскалатор  рядом  с
террористом, моя фотография не появилась  бы  в  "Пари-матч",  а  не  будь
этого, я не добился бы номера в "Эр Франс", поехал бы ночевать в Париж,  и
снова  никакой  развязки  не  происходит.  Уже  сама   вероятность   моего
присутствия при покушении априори астрономически ничтожна. Я мог  полететь
другим самолетом, мог стоять ступенькой ниже... Да ведь все, как  до  этой
минуты, так и потом, - сплошные невероятности! Не узнай я о деле Прока,  я
не отправился бы в Рим именно в день, когда отменили вылеты, но  и  это  -
чистейшее стечение обстоятельств.
   - Ваше знакомство с делом Прока?  Не  думаю.  Как  раз  об  этом  мы  с
доктором говорили до вашего прихода.  Вас  познакомили  с  этим  делом  по
инициативе Сюрте и министерства обороны,  а  ими  руководили  политические
расчеты.  Кто-то  хотел  скомпрометировать  одного  военного,  занявшегося
политикой и покровительствовавшего Дюнану. Это такой бильярд, понимаете?
   - Мне следовало стать шаром или кием?
   - Вам следовало, как мы полагаем, способствовать извлечению дела  Прока
из архива, чтобы это косвенно ударило по Дюнану...
   - Но если даже так, какая связь между целью моего  приезда  в  Париж  и
политическими интригами во Франции?
   -  Разумеется,  никакой!  Именно   поэтому   такое   мощное   множество
случайностей, столь точно нацеленных в самый центр  загадки,  кажется  вам
противоречащим здравому смыслу. Так вот, я заявляю: долой  здравый  смысл!
Каждый  взятый  в  отдельности  отрезок  ваших  перипетий  еще  достаточно
достоверен, но результирующая траектория, сумма этих отрезков,  похожа  на
чудо. Вы так считаете, не правда ли?
   - Допустим.
   - А тем временем, дорогой мои, случилось то, что я предрекал вам здесь,
три недели назад! Представьте стрельбище, где вместо мишени в полумиле  от
огневого  рубежа  выставлена  почтовая  марка.  Десятисантимовая  марка  с
изображением Марианны. На ее  лбу  остался  след  от  мухи.  Пусть  теперь
несколько снайперов откроют стрельбу. Они не попадут в эту точку уже  хотя
бы потому, что она не видна. Но  пусть  упражняется  сотня  посредственных
стрелков, пусть они шпарят целыми  неделями.  Совершенно  ясно,  что  пуля
одного  из  них  наконец  попадет  в  цель.  Попадет  не  потому,  что  он
феноменальный снайпер, а потому, что велась уплотненная стрельба.
   - Да, но это не объясняет...
   - Я еще не кончил. Сейчас лето, и на стрельбище масса мух.  Вероятность
попадания в мушиный след мала. Вероятность одновременного  попадания  и  в
след, и в муху, подвернувшуюся под выстрел,  еще  меньше.  Вероятность  же
попадания в след и в трех мух одной пулей будет уже,  как  вы  выразились,
астрономически ничтожна, однако уверяю вас, и такое стечение обстоятельств
возможно, если стрельба будет продолжаться достаточно долго!
   - Простите, вы говорите о граде пуль, а я-то был один...
   - Это вам только кажется. В данный  отрезок  времени  пуля,  поражающая
след  и  трех  мух,  тоже  будет  только  одна.  Стрелок,  с  которым  это
произойдет, будет ошеломлен не меньше вас. То, что попал именно он, отнюдь
не удивительно и  не  странно,  поскольку  _кто-то  должен  был  попасть_.
Понимаете?  Здравый  смысл  здесь  ни  при  чем.  Произошло  то,   что   я
предсказывал.   Неаполитанскую   загадку   породило   стечение   случайных
обстоятельств, и  благодаря  стечению  случайных  обстоятельств  она  была
разгадана. Оба раза вступал в силу закон больших чисел. Естественно,  что,
не выполнив хотя бы  одного  условия  из  необходимого  множества,  вы  не
отравились бы, но рано или поздно кто-то другой выполнил бы  все  условия.
Через год, через три года, через пять лет. Это  все  равно  произошло  бы,
потому что мы живем в мире сгущения случайных факторов. Цивилизация -  тот
же молекулярный газ, хаотический и способный  удивлять  "невероятностями",
только роль отдельных атомов выполняют люди. Это мир, в котором  вчерашний
феномен  сегодня  становится  обыденностью,  а  сегодняшняя  крайность   -
завтрашней нормой.
   - Да, но я...
   Он не дал мне говорить. Барт, который хорошо его  знал,  поглядывал  на
нас и часто моргал, как бы сдерживая смех.
   - Простите, но дело совсем не в вас.
   - Значит, если бы не я, то  кто-то  другой?  Но  кто  же?  Какой-нибудь
сыщик?
   - Не знаю кто, и это меня абсолютно не волнует. Кто-нибудь.  Я  слышал,
кстати, что вы собираетесь написать об этом книгу?
   - Барт вам сказал? Да. У  меня  даже  есть  издатель...  Но  почему  вы
заговорили об этом?
   - Именно потому, что это имеет  отношение  к  делу.  Какая-то  пуля  на
стрельбище должна попасть  в  цель,  и  какой-то  человек  должен  постичь
загадку. А раз так, то независимо от автора  и  издателя  появление  такой
книги математически неизбежно.