ества попросту украли.  Люди,
завладевшие им, не знают, как использовать его  с  максимальным  эффектом.
Как же они поступают? Экспериментируют... Но почему их жертвами становятся
иностранцы определенного возраста, ревматики и так далее? И на это у  него
имелся ответ.
   - Поставьте себя на место руководителя такой группы.  Вы  уже  слышали,
что препарат обладает колоссальной силой воздействия, но какой именно,  вы
не знаете. Моральных принципов вы  лишены,  готовы  испытать  препарат  на
людях, но на каких? Не на своих же. Следовательно? На первом встречном? Но
первый  встречный  -  это  итальянец,  человек  семейный.  Уже   начальные
симптомы, такие, как болезненно резкая смена настроения, бросятся в глаза,
и этот человек немедля окажется у врача  или  в  клинике.  А  вот  человек
одинокий может вытворять Бог знает что, прежде чем окружающие  обратят  на
него внимание, тем  более  в  гостинице:  там  снисходительны  к  причудам
клиентов. Чем лучше гостиница, тем совершеннее изоляция. В третьеразрядном
пансионате хозяйка сует нос во все дела жильцов, зато  в  "Хилтоне"  можно
ходить на руках, голове и не привлечь к  себе  внимания.  Администрация  и
прислуга  глазом  не  моргнут,  пока  дело  не   дойдет   до   уголовщины.
Иноязычность - дополнительный фактор изоляции. Не так ли?
   - А возраст? Аллергия? Ревматизм? Сера?..
   - Результат эксперимента тем ощутимее, чем больше разница  в  поведении
до и после приема препарата. Молодому человеку не сидится на одном  месте:
сегодня он в Неаполе, завтра на Сицилии.  Зато  пожилой  мужчина  -  почти
идеальный объект, особенно курортник,  потому  что  живет  он  по  четкому
расписанию: от врача - на  ванны,  из  солярия  -  в  гостиницу,  действие
отравления видно как на ладони...
   - А пол жертвы?
   - Тоже не случайность. Почему только мужчины? Не потому ли,  что  новым
средством собираются устранять именно мужчин? В этом я  вижу  чуть  ли  не
ключ ко всей проблеме, поскольку это указывает на  политическую  подоплеку
дела par excellence [по преимуществу (фр.)]. Если они собираются  выводить
из строя известных политиков, то их цель именно мужчины, как по-вашему?
   - В этом что-то  есть...  -  признался  я  с  удивлением.  -  Итак,  вы
считаете, что у них агенты в гостиницах и они выбрали категорию  приезжих,
может, даже по  возрасту  соответствующих  политикам,  которых  они  хотят
уничтожить, готовя государственный переворот? Верно? Вы это имели в виду?
   - Ну, я бы не перебарщивал! Лучше не сужать чересчур  поле  наблюдения.
Лет пятнадцать - двадцать назад эта концепция показалась  бы  мне  бредом,
заимствованным из бульварного романа, но сейчас, сами понимаете...
   Я его понимал, и я вздохнул: перспектива возобновления следствия мне не
улыбалась. С минуту взвешивал "за" и "против".
   - Признаюсь, вы меня  убедили...  но  остается  еще  масса  неясностей.
Почему все-таки аллергия? При чем здесь облысение? Ну, и время года - стык
мая и июня... или и на это у вас есть объяснение?
   - Нет. По крайней мере, сейчас. Следовало бы, мне  кажется,  подойти  к
проблеме и с другого  конца:  прикинуть  возможных  кандидатов  уже  не  в
"экспериментальные", а в настоящие жертвы. Надо приглядеться к итальянской
политической элите. Если окажется, что там есть аллергики...
   - Ах, так! Понимаю. Короче говоря, вы направляете меня  в  Рим.  Боюсь,
придется ехать, это, может быть, горячий след...
   - Вы собираетесь ехать? Надеюсь, не сразу?..
   - Завтра, самое позднее - послезавтра, потому что такое по телефону  не
передашь...
   На этом мы расстались. У себя в мансарде я обдумал концепцию  Барта,  и
она показалась мне  великолепной.  Он  выдвинул  убедительную  гипотезу  и
выбрался из тупика, вернув проблему  на  итальянскую  почву  и  тем  самым
оставляя в стороне французскую историю с  препаратом  X.  Обнаружил  Дюнан
катализатор в лаборатории на улице Амели или нет, уже роли не играло.  Чем
больше я над этим думал, тем сильней утверждался во  мнении,  что  выстрел
Барта может попасть в цель. Препарат X существует и действует. Я в этом не
сомневался. Как и в том, что  такой  метод  устранения  ведущих  политиков
приведет к непредвиденным по резонансу потрясениям - и не только в Италии.
   Эффект  будет   сильнее,   чем   при   "классическом"   государственном
перевороте. И "дело одиннадцати" вызывало у меня теперь неприязнь, близкую
к отвращению. Там, где до этой минуты мерцала  тайна,  проступили  контуры
столь же заурядной, сколь  и  кровавой  борьбы  за  власть.  За  оболочкой
загадочности скрывалось политическое убийство.
   Назавтра я поехал на улицу Амели. Не знаю,  почему  я  это  сделал.  Но
около одиннадцати уже шагал по тротуару,  останавливаясь  перед  витринами
магазинов. Еще выезжая из Гаржа, я не был уверен, что не изменю свой план,
свернув к Эйфелевой башне, чтобы попрощаться с Парижем. Но, едва выехав на
бульвары, я перестал колебаться. Правда, найти улицу Амели было  непросто,
я не знал этого района, не сразу удалось и поставить машину. Дом  Дьедонне
Прока я узнал раньше, чем увидел номер. Он выглядел почти так, как  я  его
себе представлял. Старое, обреченное на снос здание с закрытыми окнами, со
старомодными украшениями под карнизом; с их помощью  архитекторы  прошлого
века  придавали  постройкам  индивидуальность.   Лавки   оптика   уже   не
существовало, спущенные жалюзи  были  заперты  на  замок.  Возвращаясь,  я
остановился возле магазина игрушек. Пора было подумать о подарках, ведь  я
не собирался участвовать в дальнейшем следствии. Я  решил  передать  Рэнди
информацию от Барта и вернуться в  Штаты.  Итак,  я  зашел,  чтобы  купить
что-нибудь для мальчиков сестры, - эта покупка  могла  послужить  разумным
оправданием моей вылазки на  улицу  Амели.  На  полках  поблескивала  наша
пестрая цивилизация в уменьшенных размерах. Я искал игрушки,  памятные  по
собственному детству,  но  здесь  была  одна  электроника,  установки  для
запуска ракет, крошечные супермены в атакующих позициях  дзюдо  и  каратэ.
Дурачок, сказал я себе, для кого, собственно, ты покупаешь игрушки?
   Я остановил выбор на парадных касках французских гвардейцев с плюмажами
и игрушечной фигурке Марианны - в Детройте такого  не  было.  Нагрузившись
покупками, зашагал к машине и тут заметил на углу  кондитерскую  с  белыми
занавесками. В витрине отливал бронзой Везувий  из  жареного  миндаля.  Он
напомнил мне о тележке, мимо которой я проходил, направляясь из  гостиницы
на пляж. Я не был уверен, понравится ли горьковатый миндаль мальчишкам, но
вошел и купил несколько пакетиков. Любопытно, подумалось мне,  что  именно
здесь со мной попрощался Неаполь.
   Я шел к машине, как бы медля,  словно  не  отрешившись  от  чего-то  до
конца,  но  от  чего,  собственно?  Сам  не  знаю,  может,   от   ощущения
стерильности загадки, которое я, сам того не осознавая, до сих пор все  же
испытывал. Швырнул покупки на заднее сиденье и, закрывая дверцу, простился
с улицей Амели. Мог ли я сомневаться в словах Леклерка, в гипотезе  Барта?
Какие-то смутные, не поддающиеся выражению мысли роились в голове, но  мог
ли я надеяться, что какая-то невероятная догадка озарит  меня,  что  свяжу
воедино детали, которые никто еще не связал, и в этом озарении доберусь до
неведомой никому истины?!
   Здесь еще сохранился кусочек старого Парижа, хотя и его вскоре сотрет с
лица земли наступление гигантов, таких, как дома  у  площади  Дефанс.  Мне
расхотелось даже смотреть на Эйфелеву башню. Доктор Дюнан наверняка сейчас
в своей лаборатории среди фарфора и никеля. Мне почудилось, что я вижу его
- в пластиковом шлеме, волочащего за своим синтетическим коконом кольчатый
шланг, по которому подают  воздух,  глаза  его  поблескивают  над  колбами
дистилляторов. Это мне было знакомо: у нас в Хьюстоне имелись великолепные
лаборатории, стерильно чистые нефы ракетных храмов.
   Мне надоело стоять и смотреть вокруг. Как перед  стартом,  когда  через
секунды все должно рухнуть вниз. Взяла такая тоска, что я  быстро  сел  за
руль, но не успел включить зажигание, как вдруг засвербило в носу.  Минуту
я со злостью задерживал дыхание, пока не зачихал. Над  крышами  прокатился
гром, потемнело, ливень повис в воздухе, я вытирал нос и чихал, теперь уже
посмеиваясь над собой. Пора цветения растений, с которой я  распрощался  в
Италии, настигла меня в Париже, а  перед  грозой  бывает  хуже  всего.  Из
ящичка на передней панели я достал  таблетку  плимазина,  и  она  горькими
крошками застряла у меня в горле. Не найдя ничего  лучшего  под  рукой,  я
вскрыл кулек и, жуя миндаль, покатил под проливным дождем  в  Гарж.  Я  не
спешил, такая езда мне по  душе,  на  автостраде  дождь  грязным  серебром
дымился в свете фар, гроза оказалась бурной и  короткой.  Когда  вышел  из
машины возле дома, ливень уже прекратился.
   Но в этот день мне не суждено было  уехать.  Спускаясь  в  столовую,  я
поскользнулся на лестнице,  начищенной  до  блеска  служанкой-испанкой,  и
ухнул по ступенькам вниз. И тут же  согнулся  в  три  погибели  -  крестец
напомнил о себе. За столом, болтая со старой дамой, я пытался не  обращать
на боль внимания. Она уверяла меня, что я ушиб позвонок,  в  этих  случаях
лучше всего помогает серный цвет -  универсальное  средство  от  суставных
недомоганий, стоит только насыпать его под рубашку. Я поблагодарил  ее  и,
понимая, что в таком состоянии не могу лететь в  Рим,  принял  предложение
Барта, который вызвался отвезти меня к знаменитому массажисту.
   Провожаемый всеобщим сочувствием, я кое-как дотащился  до  мансарды  и,
словно инвалид, взгромоздился на кровать. Выбрал позицию, в  которой  боль
утихла, и заснул, но проснулся от собственного чихания. Ноздри были забиты
едкой пылью, каким-то образом очутившейся на подушке. Я вскочил с кровати,
забыв про крестец, и ойкнул от боли. Подумал было,  что  это  какие-нибудь
инсектициды, от излишнего рвения насыпанные в мою  постель  служанкой,  но
это оказалось всего  лишь  универсальное  средство  от  ломоты  в  костях,
которым юный Пьер решил меня  вылечить.  Я  вытряхнул  из  постели  желтый
порошок, натянул на голову одеяло и снова заснул под монотонный шум  дождя
по крыше. А на завтрак спускался по лестнице, словно по обледенелому трапу
китобойного  судна,  сражающегося  с  арктическим  штормом,  -  запоздалая
предосторожность.
   Массажист, к которому Барт меня доставил, оказался американским негром.
Он сделал рентгеновский снимок и, закрепив его в зажимах  над  процедурным
столом, принялся за  меня  своими  ручищами.  Пронзительная  боль  длилась
недолго; я уже без посторонней помощи сполз со стола и убедился в том, что
мне действительно полегчало. Пришлось полежать у него еще полчаса, затем в
ближайшем отделении "Эр Франс" я купил билет на вечерний  рейс.  Попытался
созвониться с Рэнди, но  в  гостинице  его  не  оказалось,  и  я  попросил
сообщить ему о моем звонке. Уже в Гарже  сообразил,  что  нечего  подарить
Пьеру, и пообещал прислать ему из Штатов свой космический шлем, после чего
попрощался с семьей Бартов и укатил в Орли. Там зашел в магазин  "Флероп",
попросил послать цветы мадам  Барт,  а  затем,  обложившись  американскими
газетами, устроился в зале ожидания.  Я  сидел  и  сидел,  но  на  посадку
почему-то не приглашали. О своем деле я уже думал как о  далеком  прошлом.
Чем теперь заняться, я не знал и попытался найти в этом незнании  какую-то
прелесть, правда, без особого успеха.
   Время вылета между тем миновало, а из динамиков по-прежнему  доносились
только  какие-то  неразборчивые  извинения.  Потом  появилась   сотрудница
аэропорта, чтобы сообщить огорчительную весть: Рим не принимает.  Началась
лихорадочная  суета,  телефонные  звонки,  пока  не  выяснилось,  что  Рим
вообще-то принимает, но только машины  "Алиталии",  "БЕА"  и  американских
линий, зато "Свиссэйр", "САС" и мой  "Эр  Франс"  задерживают  вылет.  Это
была, кажется, какая-то форма забастовки наземного персонала. Впрочем, Бог
с ней, с забастовкой, важно было, что  все  устремились  к  кассам  менять
заказы и билеты на самолеты,  которые  делали  посадку  в  Риме.  Когда  я
протолкался  к  кассе,  все  места  уже  раскупили  более  сообразительные
пассажиры.
   Ближайший лайнер "Британских европейских авиалинии", на котором  я  мог
улететь, отправлялся только завтра в ужасную рань -  в  пять  часов  сорок
минут. Что поделаешь. Я перерегистрировал билет на этот рейс, уложил  вещи
на тележку и покатил ее в гостиницу "Эр Франс", где ночевал по прибытии из
Рима. Там меня ждал новый сюрприз. Гостиницу до отказа  забили  пассажиры,
которые, подобно мне, остались на бобах. Возникла  перспектива  ночевки  в
Париже, при этом, чтобы  поспеть  на  самолет,  следовало  в  четыре  утра
сорваться с постели. Возвращение в Гарж не решало проблемы: Гарж к югу  от
Парижа. Через толпу обманутых я протолкался к выходу;  предстояло  решить,
что делать дальше. В конце концов можно на день  отложить  отъезд,  но  уж
очень не хотелось. Нет ничего хуже таких проволочек.
   Я все еще колебался, когда появился киоскер с пачкой журналов  и  начал
расставлять их на стенде у киоска.  Мне  бросился  в  глаза  свежий  номер
"Пари-матч". С черной обложки смотрел на меня мужчина, повисший в воздухе,
как гимнаст, перемахивающий через планку. Брюки у него были на  подтяжках,
а перед грудью была девочка с  волосами,  размазанными  воздушной  волной,
летящая головой вниз, словно они вдвоем исполняли цирковой номер. Не  веря
собственным глазам, я подошел к киоску. Это  оказался  я  с  Аннабель.  Я,
конечно,  купил  "Пари-матч"  и  обнаружил  там  репортаж  из  Рима.   Над
фотографией развороченного эскалатора, заваленного людскими телами,  через
всю страницу шел громадный заголовок: "Мы предпочитаем смотреть  смерти  в
лицо". Я пробежал текст. Они разыскали Аннабель. Ее  фотография  вместе  с
родителями  была  помещена  на  следующей   странице.   Моя   фамилия   не
упоминалась.  На  обложке  был  кадр   видеомагнитофона,   регистрирующего
продвижение пассажиров по Лабиринту. Эту деталь я не  учел,  впрочем,  мне
ведь гарантировали сохранение тайны. Я еще раз перечитал репортаж. Был там
рисунок, изображавший эскалатор, место  взрыва,  противовзрывной  бассейн,
стрелки указывали, откуда и куда я прыгнул, воспроизводился и  увеличенный
фрагмент снимка с обложки,  между  моими  брючинами  и  барьером  виднелся
клетчатый рукав. Подпись гласила, что это "оторванная рука террориста".  Я
охотно побеседовал бы с журналистом, написавшим это. Что удержало  его  от
упоминания моей фамилии? Они явно  установили,  кто  я  такой,  раз  уж  в
репортаже фигурировал некий астронавт и  была  названа  фамилия  Аннабель,
"очаровательной девочки", которая ждет письма от своего  спасителя.  Между
строк можно было вычитать намек на романтические чувства, порожденные этой
трагедией.
   Меня охватила холодная ярость, я резко повернулся, грубо пробился через
толпу в вестибюле, ворвался  в  помещение  дирекции  и  там,  в  кабинете,
заполненном галдящими людьми, перекричал всех.  Решив  извлечь  выгоду  из
своего геройства, я  швырнул  директору  на  стол  "Пари-матч".  И  сейчас
краснею от стыда, вспоминая ту сцену. Я добился-таки своего. Директор,  не
привыкший иметь дело с астронавтами, да еще такими героями,  капитулировал
и отдал мне единственный номер, каким еще располагал, - он клялся, что это
действительно последний, потому что присутствующие накинулись на него, как
свора, спущенная с цепи.
   Я хотел идти за чемоданами, но мне сказали, что номер освободится после
одиннадцати, а было только восемь. Багаж я оставил в администрации, и  мне
предстояло убить три часа в Орли. Я уже жалел о  своем  поступке  -  могли
быть неприятные последствия, если среди пассажиров  есть  репортеры,  -  и
решил до одиннадцати держаться подальше  от  гостиницы.  В  кино  идти  не
хотелось, ужинать тоже, поэтому я совершил глупость, которую чуть было  не
сделал однажды в Квебеке,  когда  из-за  внезапной  бури  отложили  вылет.
Направился в другой конец аэровокзала, к парикмахеру, чтобы потребовать от
него всего, на что он способен.  Парикмахер  оказался  гасконцем,  я  мало
понимал из того, что он мне говорил, но согласно принятому решению отвечал
"да" на каждое очередное предложение, - иначе меня выдворили бы из кресла.
Стрижка и мытье головы прошли нормально, но после этого  он  взял  разгон.
Поймал по транзистору, стоявшему  между  зеркалами,  мелодию  рок-н-ролла,
увеличил  громкость,  закатал  рукава  и,  притоптывая  в  такт,  как   бы
отплясывая  чечетку,  принялся  за  меня  по-настоящему.  Лупил  по  лицу,
оттягивал щеки, щипал подбородок, хлестал по  глазам  мокрыми  обжигающими
салфетками, время от времени приоткрывая в этих дьявольски горячих тряпках
крохотную брешь, чтоб я преждевременно не задохнулся, о чем-то  спрашивал,
чего я не мог услышать, так как перед стрижкой он заткнул мне уши ватой. Я
отвечал "ca va bien" [все в порядке (фр.)], и тогда он кидался к шкафчикам
за новыми флаконами и кремами.
   Я проторчал у него битый час.  В  заключение  он  расчесал  мне  брови,
подровнял их, нахмурившись, отступил на шаг, пригляделся к делу рук своих,
сменил   халат,   из   отдельного   шкафчика   извлек   золотой    флакон,
продемонстрировал мне, словно флягу благородного вина, плеснул  на  пальцы
зеленое желе и принялся втирать мне в голову. При этом говорил без умолку,
поразительно быстро, уверяя, что теперь я могу быть спокоен: облысение мне
не грозит.  Энергичными  ударами  щетки  взбил  мне  волосы,  смахнул  все
полотенца, компрессы, извлек вату из ушей,  дунул  в  каждое  деликатно  и
вместе с тем интимно, припорошил лицо пудрой, стрельнул перед самым  носом
салфеткой и с достоинством поклонился. Он был горд собой. Кожа у  меня  на
голове стянулась, щеки пылали, я поднялся  одурманенный,  дал  ему  десять
франков на чай и ушел.
   До того как освободится номер, оставалось часа полтора. Я решил сходить
на террасу для провожающих и поглядеть на летное поле,  но  заблудился.  В
аэровокзале велись ремонтные работы, часть эскалаторов была перекрыта, там
возились электрики, я попал в  толпу  -  спешащие  на  посадку  военные  в
экзотических мундирах, монахини в накрахмаленных чепцах, голенастые  негры
- вероятно, из баскетбольной команды. Замыкая процессию, стюардесса катила
инвалидную коляску со стариком в темных очках, державшим пушистый сверток,
который, соскользнув внезапно с колен, покатился ко мне. Обезьянка в куцей
зеленой курточке и в ермолке. Она глядела на  меня  снизу  живыми  черными
глазами, я - на нее, пока наконец, подпрыгивая, она не бросилась  вдогонку
за отдалявшейся коляской.
   Мелодия рок-н-ролла из парикмахерской так настырно привязалась ко  мне,
что я слышал ее в шуме шагов и гомоне голосов. У стены, в сиянии  неоновых
огней, стоял электронный игральный автомат, я бросил  монету  и  несколько
секунд следил за световым пятном, скачущим по экрану, как  мячик,  но  оно
резало глаза, и я отошел, не завершив партии. Снова двигались пассажиры на
посадку, в их гуще я заметил павлина, который невозмутимо  стоял,  опустив
хвост, а когда его задевали, наклонял  голову,  как  бы  прикидывая,  кого
долбануть  в  ногу.  Сначала  обезьянка,  теперь  павлин.  Кто-нибудь  его
потерял? Я не смог пробиться через толпу и пошел кругом, но павлин куда-то
исчез.
   Вспомнив про террасу, я  поискал  глазами  дорогу,  но  избранный  мной
коридор привел  меня  вниз,  в  лабиринт,  где  обосновались  золотых  дел
мастера, скорняки, меняльные конторы  и  маленькие  лавчонки;  я  бездумно
разглядывал витрины и испытывал ощущение, что под плитами,  на  которых  я
стою,  большая  глубина,  будто  я  оказался  на  замерзшей  глади  озера.
Аэровокзал словно имел под собой свой темный негатив. Собственно говоря, я
ничего не видел и не чувствовал, я просто знал об этой  глубине.  Поднялся
по эскалатору, н