рх с ощущением провала, злясь больше  на  себя,
чем на них. За окном, за темной зоной садов и пригородов, светился  Париж,
но и он не мог  затмить  Марса,  сияющего  на  небосклоне,  словно  кто-то
поставил над всем желтую точку.


   Бывают иногда знакомые, с которыми тебя не связывают ни общие интересы,
ни пережитое, с которыми не переписываешься, видишься редко, от  случая  к
случаю, и тем не менее само существование их имеет важный, хотя и  неясный
смысл. В Париже таким знакомым была для меня  Эйфелева  башня,  и  не  как
символ города, - к самому Парижу я достаточно равнодушен. То, что она  мне
дорога, я понял, когда прочитал в газете заметку о проекте ее разборки,  и
испугался.
   Сколько ни  бываю  в  Париже,  всегда  иду  взглянуть  на  нее.  Только
взглянуть, ничего больше. Прохожу к ее основанию между четырьмя  мостовыми
опорами,  откуда  видны  соединяющие  их  арки,  фермы  на  фоне  неба   и
старомодные громадные колеса, приводящие в движение лифты.
   Туда я и направился на следующий день после приема у  Барта.  Башня  не
изменилась,  хоть  ее  и  обступили  коробки  небоскребов.  День   выдался
чудесный. Я сидел на скамье и  думал,  как  выпутаться  из  этой  истории,
потому что утром проснулся именно с таким решением. Дело, которому я отдал
столько сил, стало для меня чужим, ненужным и как бы  фальшивым.  То  есть
фальшивым оказался мой энтузиазм,  мое  отношение  к  нему.  Словно  вдруг
очнувшись  или  поумнев,  я  увидел  собственную  незрелость,  тот   самый
инфантилизм, который сопутствовал  любым  моим  жизненным  начинаниям.  Из
озорства в восемнадцать лет я  решил  стать  десантником,  и  мне  удалось
увидеть нормандский  плацдарм,  но  с  носилок,  потому  что  наш  планер,
подбитый в воздухе зениткой, сбросил  нас,  тридцать  человек,  далеко  за
целью, прямо к немецким  блиндажам,  и  после  той  ночи  я  с  треснувшим
крестцом угодил в британский госпиталь. И с Марсом вышло нечто  в  том  же
роде. Если бы  я  там  и  побывал,  это  не  стало  бы  моим  всежизненным
утешением; скорее, мне грозила бы судьба астронавта,  ступившего  на  Луну
вторым: он маялся мыслями о самоубийстве, оттого  что  его  не  устраивали
предлагаемые ему посты в контрольных советах крупных фирм.  Один  из  моих
коллег стал заведовать сетью оптовой продажи пива во Флориде. Когда я беру
в  руки  жестянку  с  пивом,  непременно  представляю   его   себе   -   в
девственно-белом скафандре, входящим в подъемник; я и в аферу эту ринулся,
чтобы не последовать его примеру.
   Поглядывая на Эйфелеву башню, я  размышлял  над  всем  этим.  Фатальная
профессия, соблазняющая  перспективой,  что  за  "маленьким  шагом  одного
человека" последует "великий  шаг  человечества",  как  сказал  Армстронг,
высшая точка, апогей, символизирующий все человеческое бытие, с его алчным
стремлением к недосягаемому.  С  той  только  разницей,  что  под  понятие
"лучшие годы жизни" здесь подпадают считанные часы. Олдрин знал, что следы
его массивных башмаков на Луне переживут  не  только  память  о  программе
"Аполлон" [речь идет о  первой  высадке  человека  на  Луну  ("Аполлон-11"
21.07.69); первым ступил на Луну  Н.Армстронг,  вторым  -  Э.Олдрин],  но,
пожалуй, и само человечество,  ибо  только  через  полтора  миллиарда  лет
сметет их пламя Солнца, перехлестнувшее  через  земную  орбиту,  -  и  вот
вопрос:  как  может  довольствоваться  продажей  пива  человек,  едва   не
приобщившийся к вечности? Осознать, что все уже  позади,  понять  это  так
внезапно и с такой неумолимостью - это больше чем поражение, это  насмешка
над взлетом,  который  ему  предшествовал.  Я  сидел,  глядя  на  железный
монумент, поставленный девятнадцатому  веку  степенным  инженером,  и  все
больше дивился собственной слепоте, тому, что столько лет не мог прозреть,
и только стыд помешал мне тотчас вернуться в Гарж и  тайком  собрать  свои
вещи. Стыд и чувство долга.
   После полудня в мою мансарду явился Барт. Похоже, он  был  не  в  своей
тарелке. Принес новость.  Инспектор  Пиньо,  связной  между  Сюрте  и  его
группой, приглашал нас к себе. Речь шла о случае,  следствие  по  которому
вел в свое время один из его коллег, комиссар Леклерк. Пиньо  считал,  что
мы должны ознакомиться с этим  делом.  Я,  разумеется,  согласился,  и  мы
вместе отправились  в  Париж.  Пиньо  ждал  нас.  Я  узнал  его:  седеющий
молчальник, которого я видел мельком  вчера  вечером  на  приеме;  он  был
гораздо старше, чем мне показалось накануне. Пиньо принял нас в  небольшом
кабинете сбоку здания; поднялся из-за стола, на котором стоял  магнитофон.
Без предисловий сообщил, что  комиссар  заходил  позавчера  -  он  уже  на
пенсии, но иногда  навещает  бывших  коллег.  В  разговоре  всплыло  дело,
которое Леклерк не согласился изложить мне лично, но по просьбе инспектора
записал свой рассказ на  магнитофон.  Предложив  расположиться  поудобней,
потому что история довольно длинная, Пиньо оставил нас, как  бы  не  желая
мешать, и это показалось мне странным.
   Слишком много благодеяний, вопреки обычаям любой полиции, а  тем  более
французской. Слишком много и слишком мало.  Прямой  лжи  в  словах  Пиньо,
пожалуй,  не  было.  Следствие  наверняка  не  сфабриковано,  история   не
выдумана, комиссар, видимо, на самом деле пенсионер, но  ведь  нет  ничего
легче, как устроить с ним свидание. Я бы еще понял нежелание  знакомить  с
делом, это для них святыня, но магнитофонная запись наводила на мысль, что
они хотят избежать любой дискуссии, предпочитают ограничиться  информацией
без комментариев. Магнитофонной ленте вопросов  не  задают.  Что  за  этим
скрывается? Барт, очевидно, тоже был сбит с толку, но не хотел или не  мог
делиться своими сомнениями. Все это промелькнуло у меня  в  голове,  когда
магнитофон  включили  и  послышался   низкий,   самоуверенный,   несколько
астматический голос:
   - Сэр, чтобы избежать недоразумений, я  расскажу  вам  только  то,  что
могу. Инспектор Пиньо за вас ручается, но есть вещи, о которых я  вынужден
умолчать. До вашего прихода я ознакомился с досье, которое вы привезли,  и
хочу высказать свое мнение: в нем нет материала для следствия.  Вам  ясно,
что я имею в виду? Меня с профессиональной точки зрения не интересует  то,
что  не  подпадает  под  статьи  уголовного   кодекса.   На   свете   уйма
необъяснимого: летающие тарелки, изгнание бесов, какие-то типы - видел  по
телевидению - сгибают на расстоянии вилку, но меня  как  полицейского  все
это не касается. Как читатель "Франс суар" я,  может  быть,  заинтересуюсь
этим на пять минут и скажу:  "Ну  и  ну!"  Когда  я  говорю,  что  в  этой
итальянской истории нет материала для следствия, я могу  ошибаться,  но  у
меня за спиной тридцатилетний опыт службы в полиции. Впрочем, вы можете со
мной не согласиться. Дело ваше. Инспектор Пиньо попросил ознакомить вас  с
делом, которое я вел два года назад. Когда я закончу, вы  поймете,  почему
оно  не  стало  достоянием  прессы.  Сразу  же,  пренебрегая  вежливостью,
добавлю: если вы попытаетесь использовать  материал  для  публикации,  все
будет опровергнуто. Почему,  вы  тоже  поймете.  Речь  идет  об  интересах
государства, а я - сотрудник французской полиции. Не обижайтесь, речь идет
о служебной лояльности. Так уж принято.
   Это дело сдано в  архив.  Им  занималась  полиция,  Сюрте,  а  потом  и
контрразведка. Папки в архиве весят добрые  килограммы.  Итак,  приступаю.
Главный персонаж - Дьедонне  Прок.  Прок  -  фамилия,  которая  звучит  не
по-французски. Сначала его  звали  Прокке.  Это  немецкий  еврей,  который
юношей вместе с родителями эмигрировал во Францию при  Гитлере,  в  тысяча
девятьсот тридцать седьмом году. Отец и мать Прока из  мещан,  до  прихода
нацистов  -  немецкие  патриоты.  У  них  были  дальние   родственники   в
Страсбурге, осевшие во Франции еще в XVIII веке. Ухожу так далеко,  потому
что мы все прощупали, как всегда в трудном деле. Чем дело запутаннее,  тем
глубже мы в него погружаемся.
   Отец, умирая, не оставил Проку ничего. Сын выучился на оптика.  В  годы
войны жил в неоккупированной зоне, в Марселе, у других родственников.  Все
остальные годы, кроме этих шести, безвыездно жил в Париже, в моем  округе.
У него была небольшая  лавка  оптики  на  улице  Амели.  Дела  Прока  шли,
пожалуй, неважно. Он не располагал средствами и  не  мог  конкурировать  с
солидными фирмами. Торговля шла слабо, он больше занимался ремонтом: менял
линзы, иногда чинил игрушки,  не  обязательно  оптические.  Словом,  оптик
бедных и неимущих. Он был холостяком, жил с матерью. Она дотянула почти до
девяноста.
   Когда случилось то, о чем я расскажу, Проку шел шестьдесят первый  год.
К суду он не привлекался, в наших картотеках не значился, хоть мы и знали,
что фотолаборатория,  устроенная  позади  мастерской,  была  не  таким  уж
невинным хобби, как он утверждал. Есть люди,  которые  делают  рискованные
снимки,  не  обязательно  порнографические,  не  умеют  или  не  хотят  их
проявлять и  нуждаются  в  доверенном  лице,  которое  бы  этим  занялось.
Желательно, чтоб это был солидный человек, который не станет делать лишних
отпечатков для себя, а то и не  только  для  себя.  Что  ж,  до  известных
пределов это ненаказуемо. Попадаются и любители пошантажировать:  вовлекут
кого-нибудь в щекотливую ситуацию и  украдкой  снимают  их.  Как  правило,
такие люди у нас зарегистрированы,  им  не  с  руки  заводить  собственную
лабораторию или обращаться к услугам фотографа, который  на  подозрении  у
полиции. Прок иногда выполнял подобные заказы, но  в  меру.  Мы  знали  об
этом. Обычно он брался за  них,  когда  его  финансовые  дела  оказывались
совсем плохи. Однако оснований для вмешательства не было. И  не  на  такие
вещи полиция смотрит сейчас сквозь пальцы. Не хватает штатных  единиц,  не
хватает средств. Впрочем, Прок на этом зарабатывал немного. Он никогда  не
осмелился бы требовать у клиентов лишнее, ссылаясь на характер заказов. Он
осторожничал, да и по натуре был трусоват, находился под пятой  у  матери.
Они жили как по расписанию. Каждый год ездили отдыхать, всегда  в  июле  и
всегда  в  Нормандию,  их  трехкомнатная   квартира,   забитая   рухлядью,
помещалась над магазином в старом доме, где жильцы знали друг друга давно,
еще с довоенных времен.
   Я должен описать вам Прока, поскольку  это  важно,  особенно  для  вас.
Низкий,  худой,  преждевременно  сгорбившийся,  с  тиком  левого  глаза  и
падающим веком; на людей, не знавших его, производил впечатление тугого на
ухо, глуповатого или рассеянного. В умственном отношении он был совершенно
нормален, но его одолевали приступы сонливости, чаще около полудня - из-за
пониженного давления. Поэтому на  столе  в  мастерской  он  всегда  держал
термос с кофе - пил его, чтобы не заснуть за работой.  С  годами  приступы
сонливости, зевота,  тошнота,  страх  перед  обмороком  донимали  его  все
сильнее. Наконец мать настояла, чтобы он показался  врачу.  Он  побывал  у
двух, врачи прописали ему невинные возбуждающие средства, которые какое-то
время помогали.
   То, что я вам рассказываю, знал  любой  из  обитателей  дома,  и  любой
сказал бы то же самое. Соседи, пожалуй, догадывались о его темных делишках
в фотолаборатории. Сам-то он в дурном не был замешан.  Эти  фотографии,  в
сущности, детские  забавы  в  сравнении  с  тем,  чем  полиции  приходится
заниматься ежедневно. Впрочем, я  сам  из  уголовной,  а  moeurs,  полиция
нравов, - это особый мир. После того, что произошло, мы  их  подключили  к
следствию, но безрезультатно.
   Что еще добавить к его портрету? Он собирал старые открытки,  жаловался
на чувствительность кожи, не выносил солнца -  сразу  начиналось  какое-то
раздражение,  впрочем,  он  вовсе  не  стремился   загореть.   Но   осенью
позапрошлого  года  лицо  его  стало  смуглым,  кожа  приобрела  бронзовый
оттенок,  как  при  искусственном  загаре,  и  старые  клиенты,   знакомые
заинтересовались: что, месье Прок, вы посещаете солярий?  А  он,  краснея,
как барышня, объяснял каждому, что нет, просто свалилось на него  страшное
несчастье, фурункулы на самом неудобном  месте,  и  продолжается  это  так
долго, что врач, помимо витаминов и мази, прописал  облучение  всего  тела
кварцем. И это ему помогло.
   Стоял октябрь, довольно  скверный  в  том  году,  дождливый,  холодный;
осенью оптик особенно страдал от приступов сонливости в  полуденные  часы,
он снова пошел к врачу, и тот прописал ему тонизирующие  пилюли.  В  конце
месяца он сообщил матери за обедом, оживленный и  довольный,  что  получил
выгодный заказ: проявить много пленок и сделать  цветные  снимки  большого
формата. Он рассчитывал на тысячу шестьсот франков прибыли,  солидную  для
него сумму После семи вечера он опустил штору  и  заперся  в  лаборатории,
предупредив мать, что ляжет поздно, так как работа срочная.
   Около часа ночи мать разбудил какой-то  шум,  доносившийся  из  комнаты
сына. Тот сидел на полу и плакал "так ужасно, как ни один человек  еще  не
плакал", - это слова из ее показаний.  Кричал,  рыдая,  что  загубил  свою
жизнь, что должен покончить с собой. Разорвал коллекцию любимых  открыток,
перевернул мебель, старушка не могла  с  ним  справиться  -  обычно  такой
послушный, он не обращал на нее внимания. Она семенила за ним по  комнате,
цеплялась за одежду, а он,  как  в  дешевой  мелодраме,  искал  веревку  -
отрезал шнур от гардины, впрочем, слишком  слабый,  мать  в  конце  концов
вырвала этот шнур у него из рук, тогда он бросился на  кухню  искать  нож,
порывался спуститься вниз за ядом. В фотолаборатории реактивов хватало, но
вдруг он ослаб, опустился на пол и, наконец, захрапел,  всхлипывая  сквозь
сон. Так и проспал до утра, у матери не  хватило  сил  перетащить  его  на
кровать, а обращаться за помощью к соседям не хотелось, поэтому она только
подложила ему под голову подушку.
   Назавтра он был на вид нормален, хоть и казался подавленным.  Жаловался
на страшную головную боль, говорил, что у него такое  чувство,  словно  он
пил ночь напролет, а ведь он всю жизнь ограничивался стаканом белого  вина
за обедом. Наглотавшись порошков, он спустился в  лавку  День  провел  как
всегда. Клиентов у него бывало немного, и лавка  обычно  пустовала,  а  он
шлифовал линзы в задней комнате или печатал снимки  в  фотолаборатории.  В
этот день у него побывало  только  четыре  клиента.  Он  вел  книгу,  куда
записывал выполняемую  им  работу,  даже  самую  пустяковую,  сделанную  в
присутствии заказчика. Если заказчик был ему не знаком, он заносил в книгу
только вид заказа без фамилии.  Конечно,  на  фотоработы  это  правило  не
распространялось. Последующие два дня также прошли  без  происшествий.  На
третий день он получил часть платы за снимки. Подобные поступления  он  не
фиксировал, не настолько был глуп. Ужин у них с матерью был на  славу,  по
крайней мере по их масштабам: вино подороже, рыба, сейчас я уже  не  помню
всего, сами понимаете, но тогда я знал даже, сколько было сортов сыра.  На
следующий день он получил новую партию  пленок  от  того  же  клиента.  За
обедом пребывал в великолепном настроении, говорил  матери,  что  они  еще
построят себе дом, вечером снова заперся в лаборатории, и в полночь оттуда
до матери донесся дикий шум. Она спустилась вниз, стучалась из прихожей  в
заднюю дверь, слышала через фанерную переборку, как он  завывает,  гремит,
переворачивает все, бьет стекло, и, потрясенная, позвала соседа,  гравера,
его мастерская на той же улице. Сосед, спокойный  пожилой  вдовец,  поддел
резцом засов в переборке. В помещении было темно. Прок лежал на полу среди
полупроявленных, слипшихся порнографических пленок, раскиданных повсюду  и
частично порванных, линолеум был залит химикатами  -  он  разбил  банки  с
реактивами, сбросил со стола увеличитель, ошпарил  кислотой  руки,  прожег
одежду, из крана струей била вода, и сам он был  мокр  с  головы  до  ног.
Видимо, когда ему стало худо, он пытался привести себя в чувство, смачивая
лицо водой, потом сунул голову под кран.  Наверно,  хотел  отравиться,  но
вместо  цианистого  калия  принял   бром   и   лежал   теперь   совершенно
одурманенный. Позволил отвести себя домой; сосед почти нес его  на  руках.
После ухода соседа, по словам матери, Прок снова принялся буйствовать,  но
сил у него совсем не было; все это смахивало на дешевую комедию - лежа  на
кровати, пытался разодрать простыню, чтобы на  ней  повеситься,  запихивал
наволочку в рот, хрипел, плакал, выкрикивал проклятия, а когда  попробовал
вскочить, свалился с кровати и, как в первый раз, уснул на полу.
   На следующий день встал поздно, выглядел, словно его  сняли  с  креста.
Был в отчаянии, но уже по конкретному поводу - из-за ущерба,  причиненного
самому себе. Все утро собирал, промывал, спасал как мог слипшиеся  пленки,
подметал и приводил в порядок лабораторию, а в полдень вышел на улицу - он
опирался на трость, у него кружилась голова, но  надо  было  купить  новые
реактивы взамен уничтоженных. Вечером жаловался матери, что это,  наверно,
психическая болезнь, спрашивал, не было ли сумасшедших в роду, и не  хотел
верить, что она ни о чем таком не знает. По тому, как он к ней  обращался,
как обвинял ее во лжи, мать догадалась, что он еще не  совсем  в  норме  -
поскольку обычно он не смел повышать на нее голос. Никогда он не  держался
так агрессивно, однако можно понять возбуждение и страх человека,  который
неожиданно для себя несколько дней подряд впадает  в  буйство.  Каждый  бы
подумал, что близок к помешательству. Он сказал матери, что, если подобное
хоть раз повторится, он пойдет к психиатру. Такая решительность  была  ему
не  свойственна,  раньше  проходили  недели,  прежде  чем   он,   порядком
измучившись от фурункулов, решался нанести визит кожнику, и даже не  из-за
скупости - он имел медицинскую страховку, - просто  мельчайшее  отклонение
от установленного распорядка было для него невыносимо.
   С клиентом, который  дал  ему  пленку,  он  поссорился,  поскольку  тот
недосчитался нескольких кадров. Что между ними  произошло,  неизвестно,  -
это единственный момент во всем деле, который не удалось прояснить.
   Потом целую неделю ничего не происходило. Прок успокоился, в беседах  с
матерью не возвращался больше к предположению, что он болен психически.  В
воскресенье был с ней в кино. А в понедельник - сошел с ума. Это выглядело
так. В одиннадцать утра он вышел из мастерской, оставив дверь открытой, не
ответил, как обычно отвечал, на приветствие знакомого кондитера-итальянца,
у которого  была  лавчонка  на  углу,  -  тот  стоял  в  дверях  и  первым
поздоровался с ним. Прок, показавшийся кондитеру каким-то странным,  вошел
в лавку, купил сладостей, пообещав расплатиться по возвращении, потому что
тогда будет при "больших деньгах" -  вообще-то  он  никогда  не  хвастался
доходами, - сел на стоянке в такси - такси он не пользовался лет десять  -
и назвал шоферу адрес. Там  велел  ему  обождать  и  через  четверть  часа
вернулся к машине, громко разговаривая сам с собой и размахивая руками - в
одной он сжимал конверт, полный банкнотов. Проклиная мерзавца, пытавшегося
лишить его заработка, он велел ехать по направлению к  Нотр-Дам.  Там,  на
острове, заплатил  шоферу  сто  франков,  отказался  от  сдачи  -  таксист
заметил, что в конверте одни сотенные бумажки,  -  и,  прежде  чем  машина
успела отъехать, начал перелезать через перила  моста.  Какой-то  прохожий
схватил его за ногу, они стали  бороться;  видя  это,  шофер  выскочил  из
такси, но даже вдвоем им не удавалось справиться с  оптиком.  На  мостовой
валялись стофранковые банкноты. Появился полицейский,  втроем  они  сунули
Прока в машину, а тот все буйствовал. Наконец полицейский  пристегнул  его
наручниками к себе, и они поехали в больницу.  По  дороге  оптику  удалась
весьма необычная штука. Когда машина тронулась, он как бы ушел  в  себя  и
лежал рядом с