телевизоре.  Изображение
дрожало. Мне показалось, что это она шевельнулась. Подождал  две  или  три
секунды. Нет, ничего. Стеклянная дверь услужливо распахнулась предо  мной.
Я перескочил канаву, сел в "хорнет" и  подал  назад,  чтобы  взглянуть  на
номер ее "опеля". Номер был немецкий. В машине из красочной мешанины вещей
торчала клюшка для гольфа.  Было  над  чем  подумать.  Похоже,  это  малый
эпилептический припадок, petit mal. Бывают такие, без судорог,  она  могла
почувствовать приближение и потому затормозила, а в  павильон  вошла,  уже
теряя  сознание.  Отсюда  невидящий  взгляд  и  паучьи  движения  пальцев,
царапающих воротник. Но это могла быть и симуляция.  На  автостраде  я  ее
"опеля" не отмечал. Правда, я был не слишком внимателен, а  такие  машины,
белые   и   угловатые,   встречались   часто.   Словно   разглядывая   под
увеличительным стеклом, перебирал я сейчас в памяти  каждую  запомнившуюся
подробность. В павильоне должны были находиться два, а то и три  продавца.
Все сразу пошли пропустить по рюмке? Странно. Хотя, правду говоря, в  наши
дни и такое возможно. Ушли в кафе, зная, что в эту пору никто  в  павильон
не заходит, а  девушка  подъехала,  поскольку  предпочла,  чтобы  припадок
случился здесь, а не у бензоколонки, не  хотела  устраивать  представление
для мальчиков в спецовках "Суперкортемаджиоре". Все логично, верно?  А  не
слишком ли логично? Она была одна. Кто в таком положении ездит один? И что
же? Если б она очнулась,  я  не  повел  бы  ее  к  машине.  Постарался  бы
отговорить от дальнейшей поездки. А потом?  Я  предложил  бы  ей  оставить
"опель" и пересесть ко мне. Каждый бы так поступил. Я наверняка сделал  бы
так, будь я здесь обычным туристом.
   Мне стало жарко. Надо было остаться, чтобы впутаться в это дело -  если
было во что впутываться! Для этого я  сюда  и  приехал!  Дьявольщина!  Все
яростнее я убеждал себя в том, что она на самом деле потеряла сознание,  и
все больше в этом сомневался. И не только в этом. Торговый павильон, почти
универмаг, не оставляют без присмотра. Хотя бы кассир должен находиться на
месте. А касса пустовала. Правда, весь павильон просматривался из кафе  за
котлованом. Но кто мог знать, что  я  загляну  в  него?  Никто  на  свете.
Значит, это не могло  быть  провокацией.  Мне  готовили  участь  анонимной
жертвы? Чьей же? Все - и продавцы, и кассир, и девушка - в  заговоре?  Это
уже отдавало фантастикой. Значит, обыкновенное стечение  обстоятельств.  Я
твердил себе это не переставая. Адамс доехал до  Рима  благополучно.  И  к
тому же один. Ну а другие? Вдруг я вспомнил о клюшке для гольфа в "опеле".
Милосердный Боже, ведь такие клюшки...
   Я решил, что надо взять себя в руки, даже если я  вконец  оскандалился.
Как скверный, но упрямый актер, я снова и снова возвращался к  неудавшейся
роли. На  следующей  заправке,  не  выходя  из  машины,  попросил  камеру.
Смазливый брюнет в спецовке бросил взгляд на  колеса:  у  вас  бескамерные
шины. Но мне нужна камера! Я платил, наблюдая  за  автострадой,  чтобы  не
прозевать "крайслер", но его  не  было.  Проехав  девять  миль,  я  сменил
исправное колесо на запасное. Именно здесь менял колесо Адамс.  Присев  на
корточки у домкрата, я почувствовал,  что  зной  усиливается.  Несмазанный
домкрат скрипел, невидимые реактивные самолеты разрывали небо над головой,
и эти громовые раскаты  напомнили  мне  судовую  артиллерию,  прикрывавшую
Нормандский плацдарм. Почему вспомнилось это? Я и после был в  Европе,  но
уже в качестве официального экспоната, правда, второго сорта, как  дублер,
иначе говоря, почти фиктивный участник марсианского проекта.
   Европа демонстрировала тогда достойный фасад. Только сейчас  я  узнавал
ее - если не лучше,  то  хоть  без  парадного  блеска:  провонявшие  мочой
переулки  Неаполя,  кошмарные  проститутки,  гостиница,   еще   отмеченная
звездочками в  путеводителях,  но  уже  ветшающая,  окруженная  лавчонками
торговцев,  кинотеатр,   демонстрирующий   порнофильмы,   которые   раньше
невозможно было представить себе рядом с таким отелем.  Может,  и  не  это
главное, может, правы те, кто говорит, что Европа  разлагается  с  головы,
сверху?
   Металлическая обшивка кузова и инструмент обжигали. Я вымыл руки жидким
кремом, вытер бумажными платками  и  сел  в  автомобиль.  Долго,  так  как
перочинный нож куда-то запропастился, открывал бутылку  швепса,  купленную
на станции, наконец принялся тянуть горьковатую жидкость, думая  о  Рэнди,
который где-то на трассе слышит, как я пью. Подголовник успел нагреться на
солнце и тоже обжигал. Кожа на шее  болела.  Асфальт  у  самого  горизонта
вспыхнул металлическим блеском, словно там была вода. Что это, гроза?  Да,
загремело. Наверно, и раньше гремело, но звуки заглушал  непрестанный  гул
автострады. Сейчас гром перекрыл этот гул, всколыхнув небо  с  золотистыми
еще облаками, но золото над горами уже заволакивала спекшаяся желчь туч.
   На указателе появилась надпись: "фрозиноне".  Пот  струился  по  спине,
словно кто-то  перышком  водил  между  лопатками,  а  буря,  по-итальянски
театральная, вместо того чтобы взяться за дело, стращала громом без  капли
дождя. Но седые, как осенний дым, гривы все же потянулись над полями, и я,
входя в широкий вираж, увидел место, где косо  повисшая  мгла  притягивала
тучу к автостраде. С облегчением  воспринял  я  первые  крупные  капли  на
ветровом стекле. Внезапно дождь хлынул как из ведра.
   На  ветровом  стекле  разыгралось  истинное  побоище.  Когда   дворники
соскребли остатки насекомых, я съехал на  обочину  и  выключил  их.  Здесь
предстояло провести битый час. Дождь шел волнами,  барабаня  по  крыше,  и
проносящиеся мимо машины тянули за собой мутные полосы искрящейся воды,  а
я глубоко дышал. Через открытое окно брызгало на колени. Я зажег сигарету,
пряча ее  в  ладони,  чтобы  не  намокла,  но  она  оказалась  неприятная,
ментоловая на вкус.  Проехал  "крайслер"  металлического  цвета,  но  вода
падала стеной, и я не разглядел - тот ли. Становилось все темнее. Молнии и
скрежет, словно жесть разрывают на части. Скуки ради я считал мгновения от
вспышки до грома, автострада же продолжала гудеть - ничто не в силах  было
остановить движение.
   Часовая стрелка миновала  семерку  -  пора.  Вздохнув,  я  выбрался  из
машины. Холодный душ поначалу был неприятен, но потом даже взбодрил  меня.
Я наклонился над дворниками, как бы поправляя их, и при этом поглядывал на
дорогу, но никто не обращал на меня внимания, полиции тоже не было  видно.
Промокнув до последней нитки,  сел  в  машину  и  включил  скорость.  Буря
затихла, хотя светлее не стало;  асфальт  высыхал,  свет  фар  врезался  в
туман, стлавшийся над лужами. За Фрозиноне  из-за  туч  выглянуло  солнце,
словно пейзаж перед наступлением темноты решил явить себя в новом блеске.
   В розовом неземном сиянии я съехал на стоянку, отлепил от тела рубашку,
чтобы датчики не были заметны, и направился в ресторан,  расположенный  на
мосту Павезе. "Крайслера" на  стоянке  я  не  обнаружил.  Наверху  галдела
разноязыкая толпа, занятая  едой  и  не  обращавшая  внимания  на  машины,
которые неслись под нами, как шары в  кегельбане.  Во  мне,  сам  не  знаю
когда, произошла перемена - я успокоился; в сущности, мне стало все равно,
о девушке я думал так, словно видел ее много лет назад;  выпил  две  чашки
кофе, швепс с лимоном, может, посидел бы еще, но тут мне пришло в  голову,
что железобетонная конструкция моста экранирует волны и в  "крайслере"  не
знают, что с моим сердцем.  Между  Хьюстоном  и  Луной  таких  проблем  не
возникает. Выходя, ополоснул в туалете руки и лицо. Пригладил волосы перед
зеркалом, поглядев на себя скорее с неприязнью, и - в путь.
   Сейчас снова надо было убить время. Я  ехал,  как  бы  отпустив  вожжи,
доверившись знающей дорогу лошади. Никуда не устремлялся мыслью, не  видел
снов  наяву,  а  просто  отключился,  словно  меня  и  не   было.   Этакое
растительное  бытие.  Но  какой-то  счетчик  во  мне  все-таки  работал  -
затормозил я точно по расписанию у подножия пологого холма, в  том  месте,
где в его спину геометрической выемкой врезалась автострада. Стоять  здесь
было приятно. Сквозь эту выемку, как через огромные ворота, я мог обозреть
пространство до самого горизонта, где бетонная полоса решительно прошивала
насквозь следующий пологий горб. Словно здесь прорезь  прицела,  а  там  -
мушка. Бумажные платки кончились,  и,  чтобы  протереть  стекла,  пришлось
лезть в багажник. Коснувшись мягкого дна чемодана, я нащупал твердое ребро
пистолета.
   Как по тайному сговору, все почти одновременно включили  подфарники.  Я
огляделся. В сторону Неаполя автострада была исчиркана белыми полосами,  а
в сторону Рима краснела, словно по ней катились  раскаленные  угольки.  На
дне долины машины тормозили,  и  там  вспыхивала  зыбкая  краснота,  будто
стоячая волна. Будь автострада раза в три шире, могло показаться, что ты в
Техасе или в Монтане.
   Меня охватило благостное  спокойствие  одиночества,  хотя  дорога  была
совсем рядом. Людям, как и козам, нужна  трава,  только  они  не  осознают
этого столь хорошо, как козы. Когда в невидимом небе пророкотал  вертолет,
я бросил сигарету и сел в машину. В ней еще ощущалась дневная духота.
   За  следующими  холмами  появились  бестеневые  лампы  дневного  света,
предвещавшие  близость  Рима.  Мне  предстояло  обогнуть  город.   Темнота
превратила людей в машинах в невидимок, а нагромождению  вещей  на  крышах
придала загадочность. Все  стало  значительным,  недосказанным,  словно  в
конце дороги находилось нечто непостижимо важное. Астронавт-дублер  должен
быть хоть капельку свиньей. Ведь что-то в  нем  ждет,  чтобы  те,  первые,
споткнулись,  а  если  не  ждет,  то  он  просто  дурак.  Вскоре  пришлось
остановиться еще раз: кофе, плимазин, швепс, вода со льдом давали  о  себе
знать, я отошел от дороги на несколько шагов и удивился: казалось, исчезло
не только движение, но вместе с ним и время. Стоя спиной к дороге,  сквозь
смрад выхлопных газов в чуть-чуть дрожащем воздухе я уловил запах  цветов.
Что бы я сделал, будь мне сейчас тридцать? Чем искать  ответ  на  подобные
вопросы, лучше застегнуть ширинку и ехать дальше. Ключи  упали  в  темноту
между педалями, я искал их на ощупь - не хотелось  зажигать  лампочку  над
зеркальцем. Поехал дальше, не сонный и не бодрый,  не  раздраженный  и  не
спокойный - какой-то вялый и  слегка  озадаченный.  Свет  высоких  фонарей
вливался через ветровое стекло и, выбелив мои  руки,  вытекал  из  машины,
дорожные указатели проносились мимо, светясь,  словно  призраки,  а  стыки
между бетонными плитами отзывались  мягкой  барабанной  дробью.  Сейчас  -
направо, на кольцевую вокруг Рима, чтобы въехать  в  него  с  севера,  как
въехал Адамс. Я совсем не думал  о  нем,  он  был  одним  из  одиннадцати,
простая игра случая, что я получил его вещи. Рэнди настаивал  на  этом  и,
вероятно, был  прав.  Если  уж  воспроизводить  что-то,  то  с  предельной
точностью.  Меня  самого  то,  что  я  пользуюсь  рубашками  и  чемоданами
покойника, оставляло, пожалуй, равнодушным. Если поначалу и  трудно  было,
то оттого, что это вещи чужого человека, а не потому, что он мертв.
   Когда попадались пустынные отрезки дороги, мне казалось, что чего-то не
хватает. Через открытые окна врывался воздух, полный благоухания  цветущих
растений. Травы уже засыпали. Я даже перестал  шмыгать  носом.  Психология
психологией, но все решил насморк. Я не сомневался в  этом,  хотя  меня  и
убеждали в обратном. Если рационально подходить к делу, все верно -  разве
на Марсе растет трава? Так что  поллиноз  -  вовсе  не  изъян.  Да,  но  в
какой-то из рубрик моего личного дела, в примечаниях,  наверняка  написано
"аллергик", иначе говоря - неполноценный.  Неполноценный  дублер  -  нечто
вроде карандаша, который оттачивают самым  лучшим  инструментом,  чтобы  в
итоге не поставить им и точки. Дублер  Христофора  Колумба,  вот  как  это
звучит.
   Навстречу катила нескончаемая колонна, каждая машина слепила фарами,  и
я закрывал попеременно то правый, то левый глаз. А может, я заблудился? Да
вроде не было съезда с автострады.  Мной  овладело  безразличие:  что  еще
делать-то, ехать себе в ночь,  и  все.  В  косом  свете  мачтового  фонаря
замаячил щит: "Roma Tiberina". Уже, значит. По мере того как я приближался
к центру, ночной Рим наполнялся светом и движением. Хорошо, что гостиницы,
в которые мне предстояло поочередно нанести визит, находились близко  друг
от друга. Везде только руками  разводили:  сезон,  мест  нет,  и  я  снова
садился за руль. В последней гостинице оказалась свободная комната,  но  я
тут же потребовал тихую, с окнами во двор, портье вылупил на меня глаза, а
я с сожалением покачал головой и вернулся в машину.
   Пустой тротуар перед отелем "Хилтон" заливал яркий свет.  Выбираясь  из
машины, я не заметил "крайслера" и вздрогнул от мысли, что у них произошла
авария и поэтому я не встретил их по дороге. Машинально захлопнул дверцу и
в  отражении,  пробежавшем  по  ветровому  стеклу,   увидел   сзади   рыло
"крайслера". Он прятался за  стоянкой,  в  тени,  между  цепями  и  знаком
запрета. Я направился к подъезду. По пути заметил, что в "крайслере" темно
и вроде никого нет, но боковое стекло до половины  опущено.  Когда  я  был
шагах в пяти от него, там вспыхнул огонек сигареты.  Хотелось  махнуть  им
рукой, но я сдержался, рука  только  дрогнула,  и,  поглубже  сунув  ее  в
карман, я вошел в холл.
   Этот незначительный эпизод означал лишь, что закончилась одна  глава  и
начинается  следующая,  но  в  прохладном  ночном   воздухе   все   обрело
выразительность: очертания  автомобилей  на  стоянке,  мои  шаги,  рисунок
мостовой, и поэтому то, что я не посмел даже помахать  им  рукой,  привело
меня в раздражение. До этой минуты я  придерживался  графика,  как  ученик
расписания уроков, и по-настоящему не думал о человеке,  который  ехал  до
меня той же дорогой, так же останавливался, пил кофе, кружил от  гостиницы
к гостинице по ночному Риму, чтобы завершить свой путь в "Хилтоне", откуда
он уже не вышел. Сейчас в той роли, что я исполнял, мне  почудилось  нечто
кощунственное, словно я искушал судьбу.
   Молодой швейцар в перчатках, одеревеневший от собственной  важности,  а
может, просто борющийся с дремотой, вышел за мной к машине и извлек из нее
запыленные чемоданы, а я бессмысленно улыбался,  глядя  на  его  блестящие
пуговицы. Холл был пуст, другой верзила-швейцар внес  мой  багаж  в  лифт,
взмывший вверх с  перезвоном  музыкальной  шкатулки.  Я  все  еще  не  мог
освободиться от ритма дороги. Он засел в мозгу,  как  назойливая  мелодия.
Швейцар остановился, открыл одну за другой двери  номера,  включил  бра  и
лампы дневного света под потолком  в  кабинете  и  спальне,  поставил  мои
чемоданы, и я остался в одиночестве. От Неаполя до Рима  рукой  подать,  и
все-таки я чувствовал необычную, какую-то  напряженную  усталость,  и  это
снова удивило меня. Словно выпил банку пива по  чайной  ложке  -  какая-то
пьянящая пустота. Я обошел комнаты. Кровать была без ножек, не надо играть
в прятки. Я пооткрывал все шкафы, отлично зная, что ни в одном из  них  не
скрывается убийца, - если бы все было так просто! - но делал лишь то,  что
должен был  сделать.  Откинул  простыни  -  двойные  матрацы,  регулировка
изголовья, как-то не верилось, что я с этой  кровати  не  встану.  Ой  ли?
Человек по своей природе  недемократичен,  похож  на  показной  парламент:
центр сознания, голоса справа и слева, но есть еще катакомбы, которые  все
и определяют. Евангелие  от  Фрейда.  Я  проверил  кондиционер,  поднял  и
опустил жалюзи, потолки были гладкие, светлые, это вам не  гостиница  трех
ведьм ["Гостиница трех ведьм" -  рассказ  английского  писателя  польского
происхождения Джозефа Конрада (1857-1924)]. Насколько  явна  и  откровенно
ужасна  была  опасность,  подстерегавшая  там:   балдахин   над   кроватью
опускается на спящего и душит его, - а тут ни балдахина, ни прочей дешевой
романтики!  Кресла,  письменный  стол,  ковры  -  меблировано  со  вкусом,
привычные атрибуты комфорта. Выключил ли я в машине свет? Окна выходили на
другую сторону, отсюда я не мог ее увидеть, наверно, выключил,  а  если  и
забыл, пускай переживает фирма Херца.
   Я задернул шторы, разделся, разбросав в  беспорядке  одежду,  и  только
тогда аккуратно отклеил датчики. После душа  придется  снова  приклеивать.
Открыл большой чемодан; коробка с пластырем лежала наверху, но  ножниц  не
было. Я стоял посреди комнаты, чувствуя легкий спазм в голове, а  ступнями
ощущая пушистый  ковер;  ах  да,  ведь  я  сунул  ножницы  в  портфель.  Я
нетерпеливо дернул замок, вместе с ножницами выпала реликвия в пластиковой
рамке:  желтая,  словно   Сахара,   фотография   Sinus   Aurorae   -   моя
несостоявшаяся посадочная площадка номер один. Она лежала на ковре у  моих
босых ног, это было неприятно, глупо и чересчур многозначительно. Я поднял
ее, стал рассматривать в белом свете верхних ламп: десятый градус северной
широты и пятьдесят второй восточной долготы,  наверху  -  подтек  Bosporus
Gematus, пониже - экваториальные образования.  Места,  по  которым  я  мог
ходить. Я постоял с этим снимком, в портфель засовывать  его  не  стал,  а
положил рядом с телефоном на ночной столик и отправился в ванную.
   Душ был превосходный, вода ударяла сотней  горячих  струй.  Цивилизация
начинается с проточной воды. Клозеты царя Миноса на Крите. Какой-то фараон
приказал  вылепить  кирпич  из  грязи,  которую  соскребывали  с  него  на
протяжении всей его жизни, и положить ему под голову в саркофаге. Омовения
всегда чуточку символичны.
   Мальчишкой я не мыл машину, пока в ней имелся хотя бы малейший  дефект,
и только после ремонта, возвращавшего ей достоинство, натирал  мастикой  и
наводил блеск. А что я мог знать тогда  о  символике  чистоты  и  скверны,
символике, переходившей из религии в религию! В апартаментах стоимостью  в
двести  долларов  я   ценю   только   ванные.   Человек   чувствует   себя
соответственно состоянию его кожи. В зеркале во всю стену  я  увидел  свой
намыленный торс с  отметиной  от  датчика,  словно  я  снова  находился  в
Хьюстоне; бедра белые от плавок; я пустил воду сильнее,  и  трубы  жалобно
завыли. Вычислить такую кривизну, чтобы трубы никогда не  резонировали,  -
кажется, неразрешимая  для  гидродинамики  задача.  Сколько  во  мне  этих
ненужных сведений. Я вытерся  первым  попавшимся  полотенцем  и,  оставляя
мокрые следы, нагишом пошел в спальню. Прилепил на сердце датчик и  вместо
того,  чтобы  лечь,  уселся  на  кровати.  Мгновенно  подсчитал:   включая
содержимое термоса, не менее семи чашек кофе. Раньше я  все  равно  заснул
бы, как сурок, но теперь мне уже знакомо, что значит ворочаться с боку  на
бок. В чемодане тайком от Рэнди я припас секонал, средство,  рекомендуемое
астронавтам.  У  Адамса  никаких  таблеток  не  было.  Видимо,   он   спал
превосходно. Принять сейчас секонал было бы нечестно.
   Я забыл погасить свет в ванной.  Пришлось  встать,  хотя  мои  кости  и
протестовали. В полумраке  комната  казалась  больше.  Голый,  я  стоял  в
нерешительности спиной к кровати. Ах да,  надо  же  запереть  дверь.  Ключ
должен остаться в замке. 303 - тот же самый номер. Они позаботились  и  об
этом. Ну и что же? Я  попытался  разобраться:  испытываю  ли  страх?  Было
какое-то смутное чувство, стыдно, но что поделаешь, я не знал, откуда  это
беспокойство, от какой  перспективы  -  бессонной  ночи  или  агонии.  Все
суеверны, хоть и не все признаются в этом.  Я  еще  раз  в  свете  ночника
окинул взглядом комнату - с уже нескрываемой  подозрительностью.  Чемоданы
были полуоткрыты, вещи  в  беспорядке  разбросаны  на  креслах.  Настоящая
генеральная репетиция. Револьвер? Идиотизм. С жалостью к  себе  я  покачал
головой, уже  лежа  погасил  ночную  лампу,  ра