вно  сумасшедший  -  сопротивлялся,  искусал
спасателя; его отправили на "скорой помощи" в больницу, где ночью он встал
с постели, разбил окно и куском стекла вскрыл себе вены на руках. Дежурная
сестра вовремя подняла тревогу,  Хайне  отходили,  но  он  вскоре  заболел
крупозным воспалением легких, тяжелым, как обычно у астматиков. Через  три
дня он  умер,  не  приходя  в  сознание.  Попытку  самоубийства  следствие
объяснило шоком после несчастного  случая;  морское  купание  посчитали  и
причиной воспаления легких.
   Историей Хайне два месяца  спустя  занялся  Интерпол  -  из-за  письма,
посланного  покойным  перед  отъездом  из  Неаполя   своему   юридическому
советнику в Балтиморе. В нем Хайне просил в случае его неожиданной  смерти
немедленно сообщить в полицию, поскольку кто-то  хочет  его  убить.  Кроме
намека, что этот "кто-то" живет в той же самой гостинице,  письмо  никаких
конкретных фактов не содержало. Оно изобиловало грубыми германизмами, хотя
Хайне, уже двадцать лет живший в Штатах, в совершенстве владел английским.
Это, а также несколько измененный почерк были причиной того,  что  адвокат
усомнился в подлинности письма (написанного на бланке гостиницы) и, только
узнав, при каких обстоятельствах умер Хайне,  сообщил  о  письме  властям.
Графологическая экспертиза установила,  что  письмо  подлинное,  но  Хайне
писал его в невероятной спешке и возбуждении.  Полиции  и  здесь  пришлось
прекратить расследование.
   Следующим человеком, историю которого удалось  восстановить,  был  Айан
Э.Свифт,  гражданин  Соединенных  Штатов,  по  происхождению   англичанин,
пятидесятидвухлетний владелец большой мебельной фирмы в Бостоне, прибывший
в Неаполь на корабле в первых числах мая. Он оплатил сероводородные  ванны
в лечебнице "Адриатика", но через неделю перестал там появляться. Поначалу
он жил под Ливорно, в одной  из  дешевых  гостиниц,  откуда  перебрался  в
фешенебельный "Эксельсиор" в тот самый  день,  когда  прекратил  принимать
ванны. Сведения, полученные в этих гостиницах,  касались,  казалось,  двух
совершенно разных людей. Свифт, каким  его  запомнили  в  Ливорно,  целыми
днями корпел над торговой  корреспонденцией  -  он  снял  номер  с  полным
содержанием, ибо так выходило дешевле, - а по  вечерам  ходил  в  кино.  В
"Эксельсиоре"  же  Свифт  заказал  машину  с  шофером  и  нанял   частного
детектива, с которым катался по ночным заведениям. Он требовал, чтобы  ему
ежедневно меняли постельное белье, присылал самому себе в гостиницу цветы,
приставал на улице к девушкам, приглашая их покататься, а потом поужинать,
наконец, покупал в магазинах все, что подвернется под руку. Эта разгульная
жизнь продолжалась всего четыре дня. На пятый он оставил у  портье  письмо
детективу. С удивлением прочтя его, тот хотел объясниться  со  Свифтом  по
телефону, но Свифт, находившийся в номере, не снял трубку. Он  не  выходил
целый день, не обедал, но заказал ужин; когда официант принес  его,  Свифт
находился в ванной и разговаривал с официантом  через  приоткрытую  дверь.
Точно так же он вел себя и на следующий день,  словно  не  выносил  самого
вида  официанта.  Эти  чудачества  продолжались,  когда  в   "Эксельсиоре"
поселился Гарольд Кан, старый приятель  Свифта  и  бывший  его  компаньон,
который  возвращался  в  Штаты  после  длительного  пребывания  в  Японии.
Случайно узнав, что Свифт в той же гостинице, он зашел  к  нему,  и  через
сорок восемь часов они улетели в Нью-Йорк на самолете "Пан Америкен".
   Случай со Свифтом включили  в  число  отобранных,  хотя  он  и  казался
нетипичным: отсутствовала роковая развязка. Однако многое указывало на то,
что  Свифт  благополучно  вернулся  домой  лишь  благодаря  Кану.  Частный
детектив показал, что Свифт  производил  впечатление  человека  не  совсем
нормального. Он рассказывал детективу о своих  связях  с  террористической
организацией "Силы ночи", которой собирался платить,  чтобы  она  защитила
его от платного убийцы, якобы подосланного  конкурентами  из  Бостона,  он
хотел, чтобы  детектив  присутствовал  на  переговорах  с  террористами  и
охранял   его   от   возможных   покушений.   Все   это   звучало   крайне
неправдоподобно,  и  поначалу  детектив  решил,   что   клиент   одурманен
наркотиками. Но Свифт неожиданно отказался  от  его  услуг  -  коротенькой
запиской,  к  которой  присовокупил  стодолларовый   банкнот.   О   людях,
угрожавших ему, он говорил,  что  они  приходили  к  нему  в  гостиницу  в
Ливорно. Однако удалось установить: в гостинице его никто не посещал.
   Нелегко было выжать из Кана сведения о том,  что  произошло  в  Неаполе
между ним и Свифтом, - американская полиция не имела ни малейших оснований
для возбуждения дела. Ни Свифт, ни Кан не совершили никакого преступления,
оба благополучно вернулись в Штаты, и Свифт  по-прежнему  возглавлял  свою
фирму, но итальянская сторона настаивала на их показаниях в  надежде,  что
Кану известны какие-то подробности, которые  прольют  свет  на  загадочные
события. Кан поначалу ничего не хотел говорить; лишь  когда  его  частично
ввели в курс дела и заверили, что тайна  будет  сохранена,  он  согласился
дать письменные показания.
   Протокол разочаровал итальянскую полицию. Свифт принял  Кана  наилучшим
образом, правда сначала удостоверившись, что за дверью стоит именно он.  С
некоторым  смущением  признался  ему,  что  в   последние   дни   натворил
"глупостей", так как его отравили. Вел он себя совершенно разумно, а номер
не покидал, поскольку утратил доверие к своему детективу: он  считал,  что
тот "переметнулся на другую  сторону".  Свифт  и  показал  Кану  страничку
письма, в котором от него требовали двадцать  тысяч  долларов,  угрожая  в
противном случае отравлением. Письмо он якобы  получил  еще  в  Ливорно  и
напрасно  пренебрег  опасностью,  потому  что  на  следующее  утро   после
истечения  срока,  назначенного  для  откупа,  едва  встал  с  постели  от
слабости. Полдня его  мучили  головокружения  и  галлюцинации,  и  он,  по
возможности быстрее собрав вещи, переехал в "Эксельсиор". Он  не  надеялся
легко избавиться от шантажистов и поэтому нанял детектива,  но  не  сказал
ему зачем, рассчитывая сначала приглядеться к этому,  в  сущности,  чужому
человеку, "подвергнуть его испытанию" и ведя  с  этой  целью  определенный
образ жизни.
   Во всем этом была  какая-то  логика,  непонятно  только,  почему  Свифт
остался  в  Неаполе.  Правда,  он  твердил,   что   сероводородные   ванны
благотворно воздействуют на  его  ревматизм  и  он  хочет  закончить  курс
лечения. Поначалу аргумент этот убедил Кана. Но, поразмыслив над рассказом
Свифта, он счел всю историю маловероятной. Сомнения  усилились,  когда  он
услышал от прислуги гостиницы о поведении Свифта. На самом деле,  странно,
что Свифт устраивал  пьянки  с  подозрительными  женщинами,  только  чтобы
испытать детектива. Кан сказал об этом Свифту прямо в  лицо.  Тот  признал
его правоту, но  повторил,  что  из-за  отравления  действовал  не  всегда
осмысленно. Тогда Кан, почти уверившись, что  приятель  страдает  душевной
болезнью, решил  поскорее  доставить  его  в  Штаты.  Он  оплатил  счет  в
гостинице, купил билеты на самолет и не отходил от Свифта, пока они вместе
не упаковали чемоданы и не отправились в аэропорт.
   По некоторым деталям в рассказе Кана можно было догадаться,  что  Свифт
принял эту самаритянскую помощь не без сопротивления.  Прислуга  гостиницы
также подтвердила, что перед самым отъездом американцы крупно  повздорили.
Однако применил  Кан  наряду  со  словесными  аргументами  силу  или  нет,
выяснить не удалось - ждать от него информации,  полезной  для  следствия,
было бесполезно. Письмо с угрозами - единственная  улица  -  пропало:  Кан
видел только  его  первую  страничку  и  запомнил,  что  английский  текст
изобиловал грамматическими ошибками, к тому же оно плохо читалось, это был
не первый экземпляр. Свифт, которого он уже в Америке  спросил  о  письме,
рассмеялся и открыл ящик стола, чтобы дать его  Кану,  но  письма  там  не
оказалось.
   Сам Свифт категорически отказывался отвечать на  вопросы,  связанные  с
пребыванием  в  Неаполе.  Специалисты   сочли,   что   материал,   добытый
следствием, состоит из подлинных и  абсурдных  фактов.  Печатание  письма,
содержащего шантаж,  через  несколько  листков  толстой  бумаги  -  способ
затруднить идентификацию машинки, на которой отпечатан текст. Метод новый,
широкая публика о нем не  знает.  Это  как  бы  указывало  на  подлинность
письма.  А  вот  поведение  Свифта  -  дело  другое.   Человек,   которого
шантажируют и который  верит,  что  угрозы  начинают  осуществляться,  так
поступать не  станет.  Поэтому  эксперты  решили,  что  здесь  переплелись
шантаж, попытка получить выкуп, сделанная в Ливорно кем-то из местных  (об
этом свидетельствовал  скверный  английский  язык),  и  временный  приступ
помешательства, случившийся с американцем.  Если  даже  так  оно  и  было,
включение дела Свифта в контекст  общего  расследования  только  затемняло
ситуацию  вместо  того,  чтобы  внести  ясность,  поскольку  отклонения  в
поведении Свифта были типичны для всех случаев, но здесь присутствовала  и
реальная угроза.
   Следующий случай касался швейцарца Франца  Миттельгорна,  прибывшего  в
Неаполь  двадцать  седьмого  мая,  и  отличался  от  остальных  тем,   что
Миттельгорна хорошо знали в  пансионате,  в  котором  он  остановился:  он
приезжал сюда ежегодно. Состоятельный владелец большой антикварной лавки в
Лозанне,  старый  холостяк,  он  славился  своими  чудачествами,  которые,
однако, терпели -  Миттельгорн  был  завидным  клиентом.  Он  занимал  две
смежные комнаты, одна служила кабинетом, другая спальней. Каждый раз перед
едой он с помощью лупы  проверял  чистоту  тарелок  и  столовых  приборов,
требовал готовить ему  блюда  по  его  собственным  рецептам,  потому  что
страдал пищевой аллергией. Когда у него распухало  лицо,  как  бывает  при
отеке  Квинке,  он  вызывал  повара  и  устраивал  ему  публичный  разнос.
Официанты  утверждали,  что  Миттельгорн,  помимо  их  ресторана,  посещал
дешевые городские кафе; он  обожал  противопоказанный  ему  рыбный  суп  и
нарушал диету, а потом закатывал скандалы в пансионате.  Во  время  своего
последнего пребывания там он несколько изменил образ жизни, потому что еще
зимой начал испытывать ревматические боли и  врач  прописал  ему  грязевые
ванны. Он принимал их у братьев Витторини. В Неаполе у него был постоянный
парикмахер, который приходил к нему  в  пансионат  и  пользовался  личными
инструментами Миттельгорна, не признававшего бывших в употреблении бритв и
расчесок.  Узнав  в  последний  свой  приезд,  что  парикмахер  больше  не
работает, Миттельгорн пришел в ярость и  успокоился,  лишь  подыскав  себе
нового доверенного цирюльника.
   Седьмого июня он потребовал  развести  огонь  в  камине.  Камин  служил
украшением большей из комнат, его не топили, но обычно никто  не  ждал  от
Миттельгорна повторного приказа. Хотя было больше двадцати  градусов  и  к
тому  же  солнечно,  сделали,  как  он  хотел.  Камин  слегка  дымил,   но
Миттельгорна это не смутило. Он заперся в номере и  даже  не  спустился  к
ужину.  Уже  это   показалось   странным,   ибо   он   отличался   большой
пунктуальностью,  ради  соблюдения  которой  носил  при  себе  не   только
наручные, но и карманные часы, и ни разу не пропустил ни обеда, ни  ужина.
Он не подошел к телефону, не отозвался на стук в дверь, тогда ее взломали,
потому что замок оказался заткнутым изнутри сломанной пилкой  для  ногтей.
Швейцарца нашли без чувств в задымленной комнате. Пустая  трубочка  из-под
снотворного   указывала   на   отравление.   "Скорая   помощь"   доставила
пострадавшего в больницу.
   В конце  июня  Миттельгорн  собирался  отправиться  в  Рим  на  аукцион
древностей и привез с собой полный чемодан старинных рукописей  и  гравюр.
Сейчас чемодан был пуст, зато камин полон  обугленной  бумаги.  Пергамент,
плохо горевший, он разрезал парикмахерскими ножницами на мелкие полоски, а
рамки, которыми были окантованы старые гравюры, изломал в щепки. Имущество
пансионата осталось нетронутым, только шнур  от  портьеры  был  сорван  и,
завязанный узлом, валялся  возле  стула,  приставленного  к  окну,  словно
Миттельгорн пытался повеситься, но шнур не выдержал тяжести.
   Когда после двухдневного забытья он пришел в сознание, врач, заподозрив
начало воспаления легких, решил сделать  ему  рентген.  Ночью  Миттельгорн
стал метаться, бредил, кричал, что он невиновен и что это не  он,  кому-то
грозил, наконец, попытался вскочить с постели, и сестра, не в силах с  ним
справиться,  побежала  за  врачом.  Воспользовавшись  ее  отсутствием,  он
ворвался в дежурку рядом со своей палатой, разбил стекло в аптечке и выпил
бутылку йода. Умер он на третий день от тяжелых ожогов внутренних органов.
   Судебная экспертиза констатировала  самоубийство  на  почве  внезапного
помрачения рассудка. Но когда расследование возобновили и  с  пристрастием
допросили  прислугу  гостиницы,   портье   вспомнил   странный   инцидент,
происшедший вечером накануне критического дня.
   На стойке у портье находилась коробка с конвертами, куда  были  вложены
листочки бумаги для удобства приезжих и посетителей. После ужина посыльный
принес билет в оперу,  заказанный  немцем,  который  жил  по  соседству  с
Миттельгорном на втором этаже. Немца  не  было,  портье  положил  билет  в
конверт и сунул его в отделение для ключей. По ошибке конверт  оказался  в
секции Миттельгорна. Забирая ключ, тот взял вместе с ним и конверт, вскрыл
и подошел к лампе в холле, чтобы  прочитать  письмо.  Тут  у  него  словно
подкосились ноги, он опустился в кресло и заслонил  глаза  рукой.  Так  он
сидел довольно долго, потом еще раз  бросил  взгляд  на  бумажку,  которую
держал в руке, и торопливо, почти бегом  направился  в  номер.  Вот  тогда
портье вспомнил про доставленный посыльным билет и растерялся, потому  что
сам заказывал билет по телефону и знал, что предназначался он для немца, а
не  для  Миттельгорна.  Увидев,  что   конверт   немца   отсутствует,   он
удостоверился в своей ошибке и направился к Миттельгорну. Постучался и, не
получив ответа, вошел. Комната была пуста. Разорванный  конверт  и  смятый
листок лежали на столе. Портье  заглянул  в  конверт  и  обнаружил  билет,
который Миттельгорн, по-видимому, вообще не заметил. Он вынул  злополучный
билет и, движимый любопытством, расправил  листок,  который  так  ошеломил
швейцарца. Листок был абсолютно чист. Портье вышел  в  растерянности,  так
ничего и не сказав Миттельгорну, который в этот момент возвращался в номер
с бутылкой минеральной воды, взятой из холодильника.
   На этом этапе расследования хватались за соломинку, и вопрос  о  чистом
листке бумаги приобрел особое значение, тем более что  на  следующий  день
после этой истории Миттельгорн велел развести огонь в камине  и  жег  свои
бесценные рукописи и гравюры, кажется, с утра до  поздней  ночи,  хотя  на
обед все же спустился. Возможно,  чистый  листок  был  паролем  или  неким
условным сигналом, ввергшим Миттельгорна в депрессию, или  же  в  холле  у
него начались галлюцинации и он "вычитал" на чистом листке отсутствовавший
там текст.
   Первый вариант казался совершенно невероятным, попахивал дешевым трюком
из детективного фильма и не вязался с представлениями о Миттельгорне. Ведь
он был олицетворением респектабельности, почтенным антикваром и  известным
экспертом; в его делах не нашли даже намека  на  тайну  или  преступление.
Однако, углубившись в его прошлое, докопались  до  давних  фактов  периода
второй мировой войны. Миттельгорн заведовал тогда антикварным магазином  в
Мюнхене - одним из самых больших в Германии.  Владельцем  же  был  пожилой
богатый еврей. После введения  нюрнбергских  законов  [расистские  законы,
принятые в 1935 году в гитлеровской Германии] Миттельгорн стал  поверенным
антиквара. Потом владельца отправили в Дахау, где он и погиб. После  войны
Миттельгорн вступил во владение магазином, предъявив документ, по которому
покойный передавал ему все свое имущество. Однако вскоре  поползли  слухи,
что антиквара вынудили составить этот документ и что Миттельгорн якобы был
к этому причастен. Это были только слухи, но два года  спустя  Миттельгорн
перевел свою фирму в  Швейцарию  и  обосновался  в  Лозанне.  Напрашивался
вывод, что его психологический  кризис  связан  с  событиями  сорокалетней
давности: в пароксизме  зрительной  галлюцинации  он  принял  чистый  лист
бумаги за какое-то известие, возможно, за  напоминание  о  его  грехах,  в
смятении уничтожил ценные манускрипты и наглотался снотворного. В больнице
он бредил, ему мерещился погибший в  Дахау  хозяин  магазина,  в  припадке
безумия он повторил попытку самоубийства.
   Все  это  могло  быть  именно  так,  хотя  гипотеза  казалась  чересчур
замысловатой и нисколько не  объясняла,  что,  собственно,  привело  столь
уравновешенного человека во  внезапное  помешательство.  Удалось  отыскать
соседа Миттельгорна по этажу,  который  подтвердил  показания  портье:  он
действительно не получил вовремя заказанный билет в оперу,  билет  вручили
ему лишь на  следующее  утро.  На  этом  следствие  по  делу  чудаковатого
антиквара зашло в тупик.
   В досье сосредоточилось  уже  девять  загадочных  случаев  с  неизменно
трагической развязкой. Сходство их казалось очевидным, но  по-прежнему  не
удавалось свести их в одно уголовное  дело  и  начать  поиски  виновных  -
неясно было, существуют ли они вообще.
   Самое  удивительное  произошло   уже   вслед   за   прекращением   дела
Миттельгорна. Через год после всех перипетий в пансионат на его имя пришло
письмо из Лозанны. Адрес на конверте отпечатан был на  машинке,  а  внутри
лежал чистый листок бумаги. Кто отправил письмо,  установить  не  удалось.
Это не могло быть идиотской шуткой какого-нибудь читателя газет  -  печать
ни словом не обмолвилась о первом письме-пустышке.
   У меня по этому вопросу свое мнение, но я пока оставлю  его  при  себе.
Что касается последних двух случаев, то один из  них  произошел  несколько
лет назад, другой совсем недавно. Начну с первого.
   Весной, в  мае,  в  Портичи,  около  Геркуланума,  поселился  немец  из
Ганновера Иоганн Тиц. Он выбрал небольшой пансионат с  чудесным  видом  на
Везувий, который его весьма интересовал - Тиц издавал открытки и собирался
выпустить серию с видами Везувия. Вообще-то он приехал сюда лечиться  -  с
детства его мучила астма. Поселившись в  пансионате,  он  стал  ходить  на
пляж, где  загорел  так,  что  кожа  покрылась  волдырями.  Дерматолог,  к
которому он обратился, запретил ему солнечные ванны и был  удивлен  резкой
реакцией  пациента,  утверждавшего,  что  загар  -   единственный   способ
избавления от астмы. В этом его якобы уверил врач  в  Ганновере.  Принимал
Тиц и грязевые ванны  в  небольшой  лечебнице,  куда  ежедневно  ездил  из
Геркуланума на собственной машине.  Девятого  мая  Тиц  почувствовал  себя
скверно - началось головокружение; он решил, что это желудок реагирует  на
несвежую рыбу, которой хозяйка накормила его, устроил скандал, заявив, что
не заплатит ни гроша, однако все-таки оплатил счет и покинул пансионат.
   Убирая комнату после его отъезда, хозяйка обнаружила на  стене  надпись
красной тушью: "Здесь я был убит". Тушь так глубоко въелась в  штукатурку,
что пришлось заново белить стену, поэтому хозяйка пожаловалась на  бывшего
жильца в полицию. Между тем Тиц направился на север, где-то под Миланом на
прямом  участке  автострады   неожиданно   свернул   влево   и,   переехав
разделительную полосу, помчался навстречу движению, не обращая внимания на
сигналы, на которые не скупились  водители.  И  вот  что  удивительно:  он
проехал таким образом почти четыре километра,  вынуждая  идущие  навстречу
машины к отчаянным маневрам. Некото