ло его неудачу; вот почему - как бы на всякий  случай
и с мыслями о будущем - я намерен  знакомить  читателя  с  такими  частями
головоломки, которых сам не могу собрать; возможно,  это  удастся  кому-то
другому.
   Влюбленный в историю, зачарованный ею,  Белойн  въезжал  в  наступающие
времена  как  бы  задним  ходом;  со  временность  он  считал  могильщицей
ценностей, а технологию - орудием дьявола.  Если  я  и  преувеличиваю,  то
разве самую малость. Он был  убежден,  что  вершина  истории  человечества
пройдена - быть может, в эпоху Возрождения, - а потом начался долгий и все
более стремительный  спуск.  Однако  этот  Homo  animatus  и  Homo  sciens
[Человек одухотворенный (и) Человек сведущий  (лат.)]  в  духе  Ренессанса
испытывал странную тягу к  общению  с  людьми,  на  мой  взгляд,  наименее
интересными, хотя и наиболее опасными для рода людского, - я имею  в  виду
политиков. О политической карьере он  не  мечтал,  а  если  и  мечтал,  то
скрывал это даже от меня.  Но  в  его  доме  проходу  не  было  от  всяких
кандидатов на губернаторские  посты,  их  жен,  претендентов  на  место  в
конгрессе   и   действительных   конгрессменов,   вместе   с   седовласыми
сенаторами-склеротиками; попадались и метисы политической жизни - политики
лишь наполовину, а то и на четверть; их посты  подернуты  туманной  дымкой
(но дымкой наилучшего качества).
   Ради Белойна я пытался поддерживать - как поддерживают голову покойника
- разговор с такими людьми, однако мои  старания  шли  прахом  через  пять
минут. А он мог часами точить с ними лясы - Бог знает зачем! Но теперь его
знакомства сработали. Когда начали перебирать кандидатов на пост  научного
руководителя  Проекта,  обнаружилось,  что  все,  ну,  буквально   все   -
советники, эксперты,  члены  всяких  комитетов,  председатели  комиссий  и
четырехзвездные генералы - хотели только Белойна и  только  ему  доверяли.
Сам он, насколько я знаю, вовсе не жаждал заполучить  это  место.  У  него
хватало ума понять, что рано или поздно станет  неизбежным  конфликт  -  и
чертовски неприятный - между учеными и политиками, которых ему  предстояло
объединить.
   Достаточно вспомнить историю Манхэттенского  проекта  и  судьбу  людей,
которые им руководили, - ученых, а не  генералов.  Генералы,  сделав  себе
карьеру, преспокойно принялись за мемуары, а  ученых,  одного  за  другим,
постигло "изгнание из обоих миров" - политики и науки. Белойн изменил свое
мнение только после беседы с президентом. Не думаю,  что  он  поддался  на
какой-то фальшивый аргумент. Просто  ситуация,  в  которой  президент  его
просит, а он эту  просьбу  в  состоянии  выполнить,  для  Белойна  значила
столько, что он решился рискнуть всем своим будущим.
   Но я заговорил языком памфлета, - а ведь Белойном, наверное, руководило
еще и любопытство. К тому же отказ был бы похож на трусость, а  откровенно
признаться в трусости может лишь  тот,  кто  обычно  страха  не  знает.  У
человека  боязливого,  не  уверенного  в  себе  недостанет  мужества   так
чудовищно обнажиться, показать всему свету  -  и  самому  себе  -  главное
свойство своей натуры. Впрочем, даже  если  мужество  отчаяния  и  сыграло
здесь какую-то роль, Белойн оказался, конечно, самым подходящим  человеком
на этом - самом неудобном - посту Проекта.
   Мне рассказывали, что генерал Истерленд, первый начальник  Проекта,  до
такой степени не мог управиться с Белойном, что добровольно ушел со своего
поста. Белойн же сумел  внушить  всем,  будто  только  и  жаждет  уйти  из
Проекта; он громогласно мечтал о том, чтобы Вашингтон принял его отставку,
и преемники Истерленда уступали ему во всем, лишь бы  избежать  неприятных
разговоров на самом верху. Решив наконец, что теперь  он  прочно  сидит  в
седле, Белойн сам предложил включить меня в Научный  Совет;  ему  даже  не
понадобилось угрожать отставкой.
   Наша встреча обошлась без репортеров и фотовспышек, ни о какой рекламе,
понятно, не могло быть и речи. Спустившись с вертолета на крышу, я увидел,
что Белойн искренне растроган. Он даже пытался  меня  обнять  (чего  я  не
выношу) Его свита держалась в некотором отдалении; он принимал меня  почти
как удельный князь, и,  по-моему,  мы  оба  одинаково  ощущали  неизбежный
комизм положения. На крыше не было ни одного человека в  мундире;  я  было
подумал, что Белойн просто их спрятал, чтобы не оттолкнуть меня сразу,  но
я ошибался  -  правда,  только  насчет  размеров  его  власти:  как  потом
выяснилось, он вообще удалил военных из сферы своей юрисдикции.
   На дверях его кабинета кто-то вывел губной помадой, огромными  буквами:
"COELUM" [небеса (лат.)]. Белойн, разумеется, ни на минуту не умолкал, но,
когда свита, словно  ножом  отрезанная,  осталась  за  дверьми,  выжидающе
улыбнулся.
   Пока  мы  смотрели  друг  на  друга  с  чисто  животной,  так  сказать,
симпатией, ничто не нарушало гармонию встречи; но я, хоть и жаждал  узнать
тайну, начал прежде  всего  расспрашивать  о  взаимоотношениях  Проекта  с
Пентагоном и администрацией: меня интересовало, насколько  свободно  могут
публиковаться результаты исследований. Он попробовал - не слишком уверенно
- пустить  в  ход  тот  тяжеловесный  жаргон,  на  котором  изъясняются  в
госдепартаменте, поэтому я повел себя ехиднее, чем хотел; возникший  между
нами разлад был смыт лишь  красным  вином  (Белойн  предпочитает  вино  за
обедом). Позже я понял, что он вовсе не  обюрократился,  а  только  избрал
манеру речи, позволяющую вложить минимум содержания  в  максимум  слов,  -
потому что его кабинет был  нашпигован  подслушивающей  аппаратурой.  Этим
электронным  фаршем  было  начинено  все  подряд,  включая  мастерские   и
лаборатории.
   Я узнал об этом через несколько дней, из разговора с физиками,  которых
сей факт ничуть не волновал, - для них это было столь же естественно,  как
песок  в  пустыне.   Впрочем,   все   они   носили   с   собой   маленькие
противоподслушивающие  аппаратики   и   по-мальчишески   радовались,   что
перехитрили вездесущую опеку. Из соображений гуманности - чтобы не слишком
скучали загадочные (сам я их не видел ни разу) сотрудники,  которым  потом
приходилось  прослушивать  все  записи,  -  установился  обычай  отключать
аппаратики, перед тем как рассказать  анекдот,  особенно  нецензурный.  Но
телефонами, как мне  объяснили,  пользоваться  не  стоило  -  разве  когда
договариваешься о свидании с девушкой из административного персонала.  При
всем при том ни одного человека в мундире или хотя бы  чего-то  наводящего
на мысль о мундире кругом и в помине не было.
   Единственным человеком не из круга ученых в Научном Совете  был  доктор
(но доктор юриспруденции) Вильгельм Ини - самый элегантный из  сотрудников
Проекта. Он представлял в Совете доктора Марели (который  -  должно  быть,
случайно - был одновременно полным генералом). Ини прекрасно понимал,  что
исследователи, особенно молодежь, стараются его разыграть: передают из рук
в  руки  какие-то  листки  с  таинственными  формулами   и   шифрами   или
исповедуются друг другу - делая вид, что не заметили  его,  -  в  ужасающе
радикальных взглядах.
   Все  эти  шуточки  он  сносил  с  ангельским  терпением  и  великолепно
держался, когда в столовой кто-нибудь  демонстрировал  ему  крохотный,  со
спичку, микрофончик, извлеченный из-под розетки в жилой комнате. Меня  все
это ничуть не смешило,  хотя  чувство  юмора  у  меня  развито  достаточно
сильно.
   Ини представлял весьма реальную силу; так что  ни  его  безукоризненные
манеры, ни увлечение философией Гуссерля не  делали  его  симпатичнее.  Он
превосходно понимал, что колкости, шуточки и неприятные  намеки,  которыми
потчуют его окружающие, вызваны желанием отыграться: кто  как  не  он  был
молчаливо улыбающимся spiritus movens [движущий дух (лат.)] Проекта,  или,
скорее, его начальством в  элегантных  перчатках?  Он  казался  дипломатом
среди туземцев, которые хотели бы выместить на столь заметной персоне свое
бессилие; распалившись больше обычного, они могут даже что-то порвать  или
разбить, но дипломат спокойно терпит подобные демонстрации, ведь для  того
он сюда и прислан; он знает, что, даже если ему и досталось,  затронут  не
сам он, а сила, которая за ним стоит. Он может отождествлять себя с ней, а
это  очень  удобно:  устранив   свое   "Я",   ты   ощущаешь   несокрушимое
превосходство.
   Тех, кто представляет не себя, а служит лишь символом (пусть  осязаемым
и   вещественным,   носящим   подтяжки   и    галстук-бабочку),    ходячим
олицетворением организации, управляющей людьми и вещами, - таких  людей  я
искренне не терплю и  не  способен  перерабатывать  свою  антипатию  в  ее
шутливые или язвительные эквиваленты. Поэтому Ини с самого начала  обходил
меня стороной, как злую собаку, превосходно учуяв мое  к  нему  отношение;
без обостренного чутья он и не смог бы делать свою работу. Я его презирал,
а он, наверное, с лихвой отплачивал мне тем же - на  свой  безличный  лад,
оставаясь неизменно вежливым и предупредительным.  Меня  это,  разумеется,
еще больше раздражало. Для людей его типа моя человеческая  оболочка  была
всего лишь футляром, в  котором  содержится  инструмент,  необходимый  для
высших целей  (известных  им,  но  мне  недоступных).  Больше  всего  меня
удивляло в нем то, что он, похоже, имел какие-то взгляды. Но  возможно,  и
это была лишь искусная имитация.
   Еще более "не по-американски, неспортивно" относился к Ини доктор  Саул
Раппопорт, первооткрыватель звездного  Послания.  Однажды  он  прочел  мне
отрывок из старой книги,  где  описывались  способы  выращивания  кабанов,
которых  натаскивают  на  отыскивание  трюфелей;  в   возвышенном   стиле,
свойственном  прошлому  веку,  говорилось  там,  как  разум  человеческий,
согласно со своим предначертанием, использует ненасытную жадность  свиней,
подбрасывая им желуди взамен вырытых ими трюфелей.
   Та же судьба, говорил Раппопорт, ожидает ученых, как видно хотя  бы  на
нашем  примере.  Свой  прогноз  он  изложил  абсолютно  серьезно.  Оптовый
торговец, говорил он, нисколько не  интересуется  душевными  переживаниями
дрессированного кабана, они для  него  просто  не  существуют,  ему  нужны
только желанные трюфели, и нашим хозяевам - тоже.
   Правда,  научно  обоснованному  разведению  ученых   мешают   пережитки
сознания, вздорные идеи, порожденные Французской  революцией,  но  следует
ожидать,  что  долго  это  продолжаться  не  будет.  Кроме  устроенных  по
последнему  слову  науки  свинарников,  то  бишь  сверкающих  лабораторий,
понадобятся еще кое-какие придумки, которые избавят нас от всяких душевных
недомоганий. К примеру, свои агрессивные инстинкты научный работник мог бы
разряжать в зале, заставленном  манекенами  генералов  и  прочих  вельмож,
специально приспособленными для битья; к его услугам были бы также  особые
кабинеты для разрядки сексуальной энергии, и так далее. Разрядившись вволю
здесь  и  там,  ученый  кабан  уже  безо  всяких  помех   может   заняться
выискиванием трюфелей, на пользу хозяевам и на погибель человечеству,  как
того требует новая историческая эпоха.
   Раппопорт ничуть не таил своих взглядов, а я с  интересом  наблюдал  за
реакцией окружающих - не на официальных заседаниях,  разумеется.  Молодежь
просто хохотала до упаду, а Раппопорт сердился - ведь он, в  сущности,  не
думал шутить. Но тут ничего не поделаешь: личный опыт  нельзя  передать  и
даже, пожалуй, пересказать кому-то другому. Раппопорт  приехал  к  нам  из
Европы, а с точки  зрения  магического  "генеральского"  и  "сенаторского"
мышления (это его собственные  слова)  вся  Европа  выглядит  омерзительно
красной. Его бы и не допустили к такой  работе,  не  окажись  он  случайно
пионером Проекта. В наш коллектив его  включили  только  из  страха  перед
утечкой информации.
   В Штаты Раппопорт эмигрировал в  1945  году.  Его  имя  стало  известно
кое-кому  из  специалистов  еще  до  войны;  на  свете  не  слишком  много
философов, которые по-настоящему разбираются в математике  и  естественных
науках, и в Проекте такие люди были очень нужны. Мы жили дверь в  дверь  в
гостинице поселка и вскоре сдружились по-настоящему. Он покинул  родину  в
тридцать лет, один как перст: вся семья его была уничтожена. Об этом он ни
разу не говорил - до того вечера, когда ему единственному я раскрыл нашу с
Протеро тайну. Тут я забегаю вперед, но без этого, похоже, не обойтись. То
ли чтобы отблагодарить странной этой исповедью за мое доверие, то  ли  еще
почему-то, Раппопорт рассказал, как у него на глазах  -  кажется,  в  1942
году - происходила массовая экзекуция в его родном городе.
   Его схватили  на  улице  вместе  с  другими  случайными  прохожими;  их
расстреливали группами во дворе недавно разбомбленной тюрьмы,  одно  крыло
которой еще горело. Раппопорт описывал  подробности  этой  операции  очень
спокойно. Столпившись у стены, которая грела им спины, как громадная печь,
они не видели самой экзекуции - место казни  загораживала  полуразрушенная
стена; одни впали в странное оцепенение, другие пытались спастись - самыми
безумными способами.
   Раппопорту запомнился молодой человек, который,  подбежав  к  немецкому
жандарму, начал кричать, что он не еврей, - но кричал он  это  по-еврейски
(на идиш), видимо, не зная немецкого языка. Раппопорт  ощутил  сумасшедший
комизм ситуации; и тут всего  важнее  для  него  стало  сберечь  до  конца
ясность сознания - ту самую, что позволяла ему смотреть  на  эту  сцену  с
интеллектуальной дистанции. Однако для этого необходимо было - деловито  и
неторопливо объяснял он мне, как  человеку  "с  той  стороны",  который  в
принципе  не  способен  понять  подобные  переживания,  -  найти  какую-то
ценность вовне, какую-то опору для ума; а так как никакой опоры у него  не
было, он решил  уверовать  в  перевоплощение,  хотя  бы  на  пятнадцать  -
двадцать минут - этого ему бы хватило. Но уверовать отвлеченно, абстрактно
не получалось никак, и тогда он выбрал среди офицеров, стоявших поодаль от
места казни, одного, который выделялся своим обликом.
   Раппопорт описал его так, будто смотрел  на  фотографию.  Это  был  бог
войны - молодой, статный, высокий; серебряное шитье его мундира словно  бы
поседело или подернулось пеплом от жара. Он был в полном боевом снаряжении
- "Железный крест" у воротника, бинокль в футляре на груди, глубокий шлем,
револьвер в кобуре,  для  удобства  сдвинутый  к  пряжке  ремня;  рукой  в
перчатке он держал чистый, аккуратно сложенный платок,  который  время  от
времени прикладывал к носу, - экзекуция шла  уже  давно,  с  самого  утра,
пламя успело подобраться к ранее  расстрелянным,  которые  лежали  в  углу
двора, и оттуда разило жарким смрадом горящих тел. Впрочем - и об этом  не
забыл Раппопорт, - сладковатый трупный запах он уловил  лишь  после  того,
как увидел платок в руке офицера. Он внушил себе, что  в  тот  миг,  когда
его, Раппопорта, расстреляют, он перевоплотится в этого немца.
   Он прекрасно сознавал, что это совершенный вздор с точки  зрения  любой
метафизической доктрины, включая само учение о перевоплощении, ведь "место
в теле" было уже занято. Но это как-то ему  не  мешало,  -  напротив,  чем
дольше и чем более жадно всматривался он в своего избранника, тем  упорнее
цеплялось его сознание за нелепую мысль, призванную служить ему опорой  до
последнего мига; тот человек словно бы  возвращал  ему  надежду,  нес  ему
помощь.
   Хотя Раппопорт и об этом говорил совершенно спокойно, в его словах  мне
почудилось  что-то  вроде  восхищения  "молодым  божеством",  которое  так
мастерски дирижировало всей операцией, не двигаясь с места, не  крича,  не
впадая в полупьяный транс пинков и ударов, - не то что его  подчиненные  с
железными бляхами на груди. Раппопорт вдруг понял, почему они именно так и
должны поступать: палачи прятались от своих жертв за стеной  ненависти,  а
ненависть не могли бы разжечь в себе без жестокостей  и  поэтому  колотили
евреев прикладами; им нужно было, чтобы кровь текла из рассеченных  голов,
коркой засыхая на лицах, превращая их в нечто уродливое, нечеловеческое  и
тем самым - повторяю за Раппопортом - не  оставляя  места  для  ужаса  или
жалости.
   Но молодое  божество  в  мундире,  обшитом  пепельно-сизой  серебристой
тесьмой, не нуждалось в подобных приемах, чтобы выполнять свои обязанности
безупречно. Оно стояло на небольшом возвышении, поднеся к носу белоснежный
платок;  в  этом  жесте  проглядывал  завсегдатай  салонов  и  дуэлянт   -
рачительный хозяин и вождь в одном лице. В воздухе плавали хлопья  копоти,
гонимые жаром, - ведь рядом, за толстыми стенами, в зарешеченных окнах без
стекол ревел огонь, - но ни  пятнышка  сажи  не  было  на  офицере  и  его
белоснежном платке.
   Захваченный  таким  совершенством,  Раппопорт   забыл   о   себе;   тут
распахнулись ворота, и  во  двор  въехала  группа  кинооператоров.  Кто-то
скомандовал по-немецки, выстрелы тотчас смолкли. Раппопорт так и не узнал,
что произошло. Быть может, немцы собирались заснять груду трупов для своей
кинохроники,  изображающей  бесчинства  противника  (дело  происходило   в
ближнем тылу Восточного фронта).  Расстрелянных  евреев  показали  бы  как
жертв большевистского террора. Возможно, так оно и было,  -  но  Раппопорт
ничего не пытался объяснить, он только рассказывал об увиденном.
   Сразу же вслед  за  тем  его  и  постигла  катастрофа.  Всех  уцелевших
аккуратно построили в ряды и засняли. Потом офицер с платочком  потребовал
одного добровольца. И вдруг Раппопорт понял, что должен выйти  вперед.  Он
не мог бы объяснить почему, но чувствовал, что,  если  не  выйдет,  с  ним
произойдет что-то ужасное. Он дошел до той черты, за которой вся сила  его
внутренней решимости должна была выразиться в одном шаге вперед, -  и  все
же не шелохнулся. Офицер  дал  им  пятнадцать  секунд  на  размышление  и,
повернувшись спиной, тихо, словно бы нехотя, заговорил с  одним  из  своих
подчиненных.
   Раппопорт был доктором философии, автором великолепной  диссертации  по
логике, но в эту минуту он и без  сложных  силлогизмов  мог  понять:  если
никто не вызовется - расстреляют всех, так  что  вызвавшийся,  собственно,
ничем не рискует.  Это  было  просто,  очевидно  и  достоверно.  Он  снова
попытался заставить себя шагнуть, уже безо всякой уверенности в успехе,  -
и снова не шелохнулся. За две секунды до истечения срока  кто-то  все-таки
вызвался и в сопровождении двух солдат исчез за стеной. Оттуда послышалось
несколько   револьверных   выстрелов;    потом    молодого    добровольца,
перепачканного собственной и чужой кровью, вернули в шеренгу.
   Уже  смеркалось,  когда  открыли  огромные  ворота  и  уцелевшие  люди,
пошатываясь и дрожа от вечернего холода, высыпали на пустынную улицу.
   Сперва они не смели убегать, - но немцы больше ими  не  интересовались.
Раппопорт не знал почему; он не пытался анализировать действия немцев;  те
вели себя словно рок, чьи прихоти толковать бесполезно.
   Вышедшего из  рядов  человека  -  нужно  ли  об  этом  рассказывать?  -
заставляли переворачивать тела расстрелянных; недобитых  пристреливали  из
револьвера. Словно желая удостовериться, что я действительно  не  способен
понять ничего в этой истории, Раппопорт спросил, зачем,  по-моему,  офицер
вызвал добровольца, - а если бы его не нашлось,  не  задумываясь  убил  бы
всех уцелевших, хотя это было как будто "лишним", во всяком случае, в  тот
день, - и даже не подумал объяснить, что вызвавшемуся  ничего  не  грозит.
Признаюсь, я не сдал экзамена; я сказал, что, должно быть, офицер поступил
так из презрения к своим жертвам, чтобы не вступать  с  ними  в  разговор.
Раппопорт отрицательно покачал своей птичьей головой.
   - Я понял это позже, - сказал он, - благодаря другим событиям. Хоть  он
и обращался к нам, мы не были для него людьми. Пусть даже  мы  в  принципе
понимаем человеческую речь, но лю