истории межзвездная связь"), Т.Дилл  ("Глас  Господа  -  я  его
слышал")  и  Д.Протеро  ("Проект  ГЛАГОС  -  физические  аспекты").  Книга
Протеро, моего ныне покойного друга, - одна из самых  обстоятельных,  хотя
принадлежит она, собственно, к  разряду  узкоспециальной  литературы,  где
объект исследования совершенно отграничен от личности исследователя.
   Историко-научных разработок слишком много, чтобы  их  все  перечислить.
Четырехтомная монография Уильяма Ангерса ("Хроника  749  дней")  восхитила
меня своей скрупулезностью - Ангерс добрался до  всех  бывших  сотрудников
Проекта и изложил их взгляды; но осилить ее я не смог - это было все равно
что читать телефонную книгу.
   Особый  раздел  составляют  толкования  Проекта  -  от  философских   и
богословских до психиатрических. Их чтение меня утомляет и раздражает.  Не
случайно, я думаю, охотней всего рассуждают о Проекте те,  кто  в  нем  не
участвовал.
   Это напоминает отношение  к  гравитации  или,  допустим,  к  электронам
культурной публики, читающей популярные книжки. Публике кажется, будто она
что-то  знает  о  том,  о  чем  специалисты  даже  не  решаются  говорить.
Информация из вторых рук всегда выглядит более стройно и убедительно,  чем
полные  пробелов  и  неясностей  сведения,  которыми  располагает  ученый.
Авторы-истолкователи втискивали факты в рамки своих убеждений, без  пощады
и колебаний отсекая все,  что  туда  не  влезало.  Некоторые  истолкования
восхищают  находчивостью  и  остроумием,  но  в  целом  эта  разновидность
литературы неуловимо переходит в  графоманию  на  тему  Проекта.  Науку  с
самого начала окружало гало псевдонауки,  этого  порождения  недоумков,  и
стоит ли удивляться, что ГЛАГОС - явление небывалое - вызвал в  сумеречных
умах усиленное и даже опасное брожение,  вплоть  до  создания  религиозных
сект.
   Количество  информации,  необходимое,  чтобы  хоть   в   общих   чертах
разобраться в проблематике Проекта, по правде сказать,  превышает  емкость
мозга отдельного человека. Но неведение, которое  охлаждает  пыл  у  людей
разумных, ни в коей мере не сдерживает дураков; поэтому в океане  печатной
продукции, порожденной Проектом ГЛАГОС, каждый отыщет кое-что для  себя  -
если его не слишком интересует истина. Впрочем, о Проекте писали и  особы,
во всех отношениях  почтенные.  "Новое  Откровение"  преподобного  Патрика
Гординера хотя бы остается в ладах с логикой,  чего  никак  не  скажешь  о
"Послании Антихриста" отца Бернарда  Пиньяна.  Этот  богобоязненный  автор
свел проблематику ГЛАГОСа к демонологии (с одобрения  своих  иерархов),  а
неудачу Проекта объяснил вмешательством  Провидения.  Он,  похоже,  принял
всерьез название "Повелитель Мух", выдуманное участниками Проекта в шутку,
- как ребенок, уверенный, что названия звезд и планет  написаны  прямо  на
них, а астрономы читают их, глядя в свои телескопы.
   Но что сказать о  потопе  сенсационных  версий,  об  этих  замороженных
блюдах, готовых к немедленному употреблению и разве  что  не  разжеванных,
которые в своей целлофановой упаковке гораздо лучше на вид, чем  на  вкус.
Одни и те же компоненты заправлены в них всякий раз новым,  но  непременно
сказочно  ярким  соусом.  Журнал  "Лук"  сдобрил  серию  своих  репортажей
шпионско-политическим соусом (вложив мне в уста слова, которых я  в  жизни
не говорил); в "Нью-Йоркере" продукт был изысканнее, с добавкой  кое-каких
философских вытяжек, а доктор медицины У.Шейпер изложил психоаналитическую
трактовку событий в книге "Истинная история ГЛАГОСа", из которой я  узнал,
что действиями сотрудников Проекта руководило либидо, деформированное  под
влиянием новейшей - космической - мифологии секса. Доктор Шейпер  обладает
также точными сведениями о сексуальной жизни космических цивилизаций.
   И почему это без водительских прав запрещено разъезжать по  дорогам,  а
вот людям, начисто лишенным порядочности - о знаниях  я  и  не  говорю,  -
позволено печатать свои сочинения беспрепятственно и в  любом  количестве?
Инфляция печатного слова  отчасти  вызвана  экспоненциальным  возрастанием
количества пишущих,  но  издательской  политикой  -  тоже.  Детство  нашей
цивилизации было временем, когда читать и  писать  умели  лишь  избранные,
по-настоящему образованные люди.  Этот  критерий  сохранял  силу  и  после
изобретения книгопечатания; и хотя  сочинения  глупцов  иногда  издавались
(тут ничего не поделаешь), их число еще не было астрономическим  -  не  то
что теперь. В разливе макулатуры тонут  действительно  ценные  публикации:
ведь легче отыскать одну хорошую книгу среди десяти никудышных, чем тысячу
-  среди  миллиона.  И  неизбежным  становится  неумышленный   плагиат   -
повторение где-то уже напечатанных мыслей.
   Я и сам не уверен, что не повторяю сказанное кем-то до  меня.  В  эпоху
цивилизационного взрыва этот риск  неизбежен.  И  если  я  решил  изложить
собственные воспоминания о работе в Проекте, то лишь потому, что ничто  из
прочитанного меня не удовлетворило. Не обещаю читателю  "правду  и  только
правду". Другое дело, если б наши усилия  увенчались  успехом...  впрочем,
тогда моя затея была бы ненужной: история поисков  истины  поблекла  бы  в
свете самой истины как материального факта,  вбитого  в  самую  сердцевину
цивилизации. Но поражение словно вернуло наши усилия к первоисточнику.  Мы
не разгадали загадку, и нет  у  нас  ничего,  кроме  обстоятельств  нашего
поражения. Это леса, а не постройка, процесс перевода, а не его результат.
И это - единственное, с чем мы вернулись из  похода  за  звездным  золотым
руном. Уже здесь я расхожусь с тональностью даже тех версий,  которые  сам
назвал объективными, - начиная с доклада Белойна, - в них вообще нет слова
"поражение". Разве не вышли мы из Проекта несравненно более богатыми,  чем
вошли  в  него?  Новые   разделы   коллоидной   физики,   физики   сильных
взаимодействий, нейтринной астрономии, ядерной физики, биологии, а  прежде
всего новые знания  о  космосе  -  вот  лишь  первые  проценты  от  нашего
информационного капитала; а ведь он, уверяют специалисты, обещает  прибыли
и в дальнейшем.
   Конечно. Но польза  бывает  разного  рода.  Муравьи,  натолкнувшись  на
мертвого философа, быстренько им воспользуются. Мой пример  вас  шокирует?
Именно этого я и хотел. Письменность с  самого  своего  зарождения  имела,
казалось бы, единственного врага - ограничение свободы выражения мысли.  И
вот  оказывается,  что  для  мысли  едва  ли  не  опаснее  свобода  слова.
Запрещенные мысли могут обращаться втайне, но что прикажете  делать,  если
значимый факт  тонет  в  половодье  фальсификатов,  а  голос  истины  -  в
оглушительном гаме и,  хотя  звучит  он  свободно,  услышать  его  нельзя?
Развитие информационной техники привело лишь к тому, что лучше всех слышен
самый трескучий голос, пусть даже и самый лживый.
   Мне-то есть что сказать о Проекте, и все же я долго не решался сесть за
письменный стол. Не имея желания увеличивать и без  того  огромный  список
публикаций, я ждал, что кто-нибудь, владеющий словом лучше  меня,  сделает
эту работу, - но с течением времени понял, что не могу  молчать.  В  самых
серьезных  трудах,  посвященных  Проекту,  в  самых  объективных  версиях,
начиная с отчета комиссии Конгресса, отмечается, что мы не  узнали  всего;
но если об успехах пишут охотно и много, то о неопознанном - почти ничего,
и эта пропорция внушает мысль, будто мы исследовали весь  Лабиринт,  кроме
нескольких - тупиковых или обвалившихся - проходов. А между  тем  мы  даже
порога не переступили. Обреченные до самого конца строить домыслы, мы лишь
отколупнули несколько крошек от печатей у входа в него и,  растерев  их  в
руках, восхищались блеском, позолотившим нам кончики пальцев. О  том,  что
кроется за печатями, мы  ничего  не  знаем.  А  ведь  одна  из  главнейших
обязанностей ученого - определять не масштаб познанного (оно говорит  само
за себя), но размеры еще не познанного, незримого Атланта наших познаний.
   Я не питаю иллюзий. Боюсь, что меня не  услышат,  потому  что  нет  уже
универсальных авторитетов. Разделение (а может быть, распадение) науки  на
специальности зашло далеко, и специалисты  объявляли  меня  некомпетентным
всякий раз, стоило мне ступить на их территорию. Давно было  сказано,  что
специалист  -  это  варвар,  невежество  которого  не   всесторонне.   Мои
пессимистические предвидения основаны на личном опыте.
   Девятнадцать лет назад я вместе с молодым антропологом Максом  Торнопом
(трагически погибшим в автомобильной аварии) опубликовал работу, в которой
доказал, что существует предел  сложности  для  всех  конечных  автоматов,
подчиненных гедонистически ориентированной программе (к ним  относятся,  в
частности, все животные вместе с человеком).  Эта  программа  основана  на
наказаниях  и  поощрениях,  которые   воспринимаются   как   страдание   и
наслаждение.
   Мои расчеты показывают, что, если  количество  элементов  регулирующего
центра (мозга) превышает четыре миллиарда, в совокупности таких  автоматов
проявляется тяготение к крайним полюсам программы.  При  этом  верх  может
взять один из предельных вариантов, а выражаясь более обыденным  языком  -
садизм  либо  мазохизм;  следовательно,  их   возникновение   в   процессе
антропогенеза было неизбежно. Эволюция  "согласилась"  на  такое  решение,
поскольку  она  оперирует  статистическими  величинами:  для   нее   важно
сохранение вида, а не дефектные  состояния,  недуги,  страдания  отдельных
особей. Как конструктор, она выбирает приспособление к обстоятельствам,  а
не достижение совершенства.
   Мне удалось доказать, что в любой человеческой  популяции  при  условии
полной панмиксии [свободное скрещивание]  не  более  чем  у  10  процентов
особей  будет   наблюдаться   достаточно   уравновешенное   гедонистически
регулируемое поведение, а остальные будут отклоняться от нормы. Хоть я уже
и тогда считался одним из лучших математиков в мире, влияние  этой  работы
на антропологов, этнологов, биологов и философов оказалось равным нулю.  Я
долго не мог этого понять. Моя работа была  не  гипотезой,  а  формальным,
следовательно, неопровержимым доказательством того, что некоторые свойства
человека,  над  которыми  веками  ломали  головы  легионы  мыслителей,   -
результат  чистейшей  статистической  флуктуации,   обойти   которую   при
конструировании автоматов или организмов невозможно.
   Позже,  использовав  превосходные  материалы,  собранные  Торнопом,   я
распространил  свое  доказательство  на  процесс  возникновения  групповых
этических норм. Однако и эту работу полностью игнорировали.  Годы  спустя,
после бесчисленных дискуссий с гуманитариями, я  понял:  они  не  признали
моего открытия потому, что оно их не устраивало. Стиль мышления, который я
представлял, считался  у  них  чем-то  вроде  безвкусицы,  потому  что  не
оставлял места для риторических препирательств.
   Это было бестактно с моей стороны - делать выводы о природе человека  с
помощью математики! В лучшем случае мою затею называли "любопытной". А  по
существу, никто из гуманитариев не мог  примириться  с  тем,  что  великую
Тайну Человека, загадочные свойства его  натуры  можно  вывести  из  общей
теории автоматического  регулирования.  Конечно,  они  не  говорили  этого
прямо. Тем не менее полученный мною результат вменили мне в  вину.  Я  вел
себя как слон в посудной лавке: то, перед  чем  спасовали  антропология  ж
этнография с их полевыми исследованиями, а также  глубочайший  философский
анализ  "природы  человека",  чего  не  удалось  сформулировать   в   виде
осмысленной  проблемы  ни  в  нейрофизиологии,  ни  в  этологии  [наука  о
поведении животных], что оставалось тучным заповедником вечно плодоносящих
метафизик,   психологии   подсознания,   психоанализа   классического    и
лингвистического и Бог  весть  каких  еще  эзотерических  дисциплин,  -  я
попытался рассечь, словно гордиев узел,  своим  доказательством  в  девять
печатных страниц.
   Они уже свыклись со  своим  высоким  саном  Хранителей  Тайны,  которую
именовали Воспроизведением Архетипов, Инстинктом Жизни и Смерти,  Волей  к
Самоуничтожению, Влечением к  Небытию,  а  я,  перечеркнув  эти  священные
ритуалы  какими-то  группами  преобразований  и  эргодическими  теоремами,
заявляю, что решение проблемы найдено! Вот  почему  ко  мне  относились  с
тщательно скрываемой антипатией: какой-то бесцеремонный профан посягнул на
Загадку, попытался зацементировать ее вечно живые ключи, запечатать  уста,
находившие радость в задавании  бесконечных  вопросов;  а  так  как  моего
доказательства опровергнуть не удалось, оставалось только его замалчивать.
   Нет, во мне говорит не уязвленное  самолюбие.  Меня  ведь  вознесли  до
небес, правда, за другие работы - в области чистой математики. Этот  опыт,
однако, был весьма  поучителен.  Мы  недооцениваем  косность  мышления  во
многих   отраслях   знаний.   Психологически   это    вполне    объяснимо.
Сопротивление, которое наш ум оказывает статистическому подходу, в атомной
физике  куда   меньше,   чем   в   антропологии.   Мы   охотно   принимаем
непротиворечивую и подтвержденную опытом  статистическую  модель  атомного
ядра. Мы не спрашиваем: "Ну, а как все-таки атомы  ведут  себя  на  самом,
деле!" - но в науках о человеке нас такой подход не устраивает.
   Вот  уже  сорок  лет  известно,   что   различие   между   благородным,
добропорядочным человеком и маньяком-выродком сплошь и  рядом  зависит  от
расположения двух-трех пучков волокон серого вещества мозга и неосторожное
движение ланцета, задевшего эти волокна чуть выше глазных впадин, способно
превратить человека великой  души  в  тупое  животное.  Но  целые  области
антропологии - не говоря уж о философии -  просто  не  принимают  этого  к
сведению! Да и сам я не составляю  тут  исключения;  все  мы  -  ученые  и
профаны, - скрепя сердце, готовы  признать,  что  наши  тела  с  возрастом
портятся; но дух?! Нам хотелось бы видеть его  непохожим  на  механизм,  в
котором что-то может заесть. Нам подавай совершенство, хотя бы с  обратным
знаком, совершенство постыдное и греховное, только бы уйти от сатанинского
объяснения, что человек есть игралище сил, абсолютно к нему равнодушных. А
так как наша мысль движется по кругу, выбраться из которого невозможно,  я
признаю, что есть доля истины в памятных для меня словах одного  из  наших
выдающихся антропологов. "Удовлетворение, с которым ты  говоришь  о  своем
доказательстве "лотерейности" природы человека, - заметил  он  мне,  -  не
вполне  бескорыстно;  тут  не  одна  только  радость  познания,  а  еще  и
удовольствие поглумиться над тем, что другому любезно и мило".
   Вспоминая свою непризнанную работу, я не могу отделаться  от  невеселой
мысли, что таких работ на свете, должно быть, немало. Залежи потенциальных
открытий громоздятся на полках библиотек - в ожидании тех, кто мог  бы  их
оценить.
   Мы привыкли к ясной, простой ситуации, когда все непознанное  и  темное
простирается перед сплошным фронтом науки, а все  завоеванное  и  понятное
служит ей тылом. Но по сути,  безразлично,  таится  ли  неведомое  в  лоне
природы или погребено в каталогах никем не посещаемых книгохранилищ, - то,
что не включено в кровообращение науки, не оплодотворяет ее, все равно что
не существует. В любую эпоху способность науки воспринять радикально новый
подход к явлениям не слишком-то велика. Сумасшествие и самоубийство одного
из создателей термодинамики - лишь один из примеров тому [имеется  в  виду
самоубийство Л.Больцмана (1844-1906)].
   Кругозор науки, этого передового, как считается, отряда нашей культуры,
ограничен исторически сложившимся переплетением множества факторов,  среди
которых первостепенную роль нередко играют стечения  обстоятельств  самого
разного рода, возведенные в ранг нерушимых канонов методологии. Я завел об
этом речь не случайно.
   Наша  культура  плохо  усваивает  даже  идеи,  возникающие  в   ее   же
собственных рамках, но в стороне от  главного  русла,  хотя  и  творцы,  и
отрицатели  новых  подходов  -  дети  одного   времени.   Так   можно   ли
рассчитывать, что мы сумеем  понять  совершенно  чужую  культуру,  да  еще
отделенную от нас космическими просторами?  Сравнение  с  армией  букашек,
которые извлекли бы немалую пользу, наткнувшись на  мертвого  философа,  и
тут кажется мне  весьма  подходящим.  Пока  такой  встречи  не  было,  мои
суждения могли казаться крайностью, чудачеством. Но встреча  произошла,  а
поражение, которое мы потерпели, сыграло в ней  роль  experimentum  crucis
[решающий эксперимент (лат.)], стало доказательством нашей беспомощности -
и этого результата не пожелали заметить!  Миф  об  универсальности  нашего
познания, о нашей  готовности  принять  и  понять  даже  радикально  иную,
внеземного происхождения информацию остался непоколебимым,  хотя,  получив
Послание со звезд, мы поступили с ним немногим лучше, чем дикарь, который,
согревшись у костра из сочинений мудрейших умов, решил бы, что превосходно
использовал свою находку.
   Итак, рассказ об  истории  наших  _напрасных_  усилий  может  оказаться
небесполезным - хотя бы для будущего исследователя Первого Контакта.  Ведь
опубликованные сообщения, официальные реляции повествуют о так  называемых
успехах, то есть  о  приятном  тепле,  идущем  от  пылающих  рукописей.  О
гипотезах, которые мы поочередно отбрасывали, в реляциях не сказано  почти
ничего. Я же говорил, что такой подход  был  бы  позволителен,  если  б  в
конечном счете исследование отделилось от исследователей. Изучающих физику
не засыпают сведениями о том,  какие  ошибочные,  недостаточные  гипотезы,
какие ложные допущения предлагали ее творцы, как долго искал и заблуждался
Паули, прежде чем правильно сформулировал свой принцип,  сколько  неверных
идей перепробовал Дирак, прежде чем додумался до своих электронных  "дыр".
Но история  проекта  "Глас  Господа"  -  это  история  поражения,  история
блужданий, за которыми не последовало спрямления дороги, и  мы  не  вправе
пренебрежительно зачеркивать бесконечные зигзаги пути - кроме них,  у  нас
ничего не осталось.
   С тех пор прошло много времени. Я долго ждал именно  такой  книги,  как
эта. Дольше  я  ждать  не  могу  -  по  причинам  чисто  биологическим.  Я
располагал некоторыми заметками,  сделанными  сразу  же  после  ликвидации
Проекта.  Почему  я  не  делал  их  в  ходе  работы,  станет  понятно   из
дальнейшего. Об одном я хотел бы сказать ясно. Я  не  собираюсь  возвышать
себя  за  счет  своих  товарищей  по  Проекту.  Мы  очутились  у  подножия
колоссальной  находки,  до  предела  не  подготовленные   и   до   предела
самоуверенные. Как муравьи, мы  облепили  ее  -  быстро,  жадно,  ловко  и
сноровисто. Я был одним из них. Это рассказ муравья.



2

   Коллега по профессии, которому я  показал  вступление,  заявил,  что  я
очернил себя с умыслом -  чтобы  выступить  потом  в  роли  бесцеремонного
правдолюбца; ведь тем, кого я не пощажу, трудно будет меня  упрекать,  раз
уж я и себя не  жалею.  Это  было  сказано  полушутя,  но  заставило  меня
задуматься. Такой коварный замысел мне  и  в  голову  не  приходил;  но  я
достаточно  разбираюсь  в  душевной  механике  и  понимаю,  что   подобные
отговорки не имеют никакой цены.  Возможно,  замечание  было  справедливо.
Возможно, мной  руководила  подсознательная  хитрость:  свою  злобность  я
показал во всем ее безобразии, локализовал ее, стало  быть,  провел  черту
между нею и мною - но лишь на словах.
   А между тем она, просочившись украдкой в мои  "добрые  намерения",  все
это время водила моим пером, и  я  лицемерил,  как  проповедник,  который,
громя прегрешения людские, находит тайное удовольствие в том,  чтобы  хоть
говорить о них, если уж  сам  не  смеет  согрешить.  В  таком  случае  все
становится с ног на голову и то, что я  считал  печальной  необходимостью,
про