располагающего    высокоразвитой
астроинженерной   техникой.   Стало   быть.   Отправители   считали,   что
"капиталовложения" окупаются, пусть  и  не  для  них  самих,  -  в  смысле
реальных жизнетворных результатов. Но сейчас в  Метагалактике  не  так  уж
много планет, условия на которых соответствуют  тем,  что  были  на  Земле
четыре миллиарда лет назад. Их даже очень мало. Ведь Метагалактика - более
чем зрелый звездный - или туманностный - организм; примерно через миллиард
лет она  начнет  "стареть".  Молодость,  эпоха  бурного  и  стремительного
планетообразования (когда, среди прочих планет, появилась Земля)  для  нее
миновала. Отправители должны были это знать. Значит, они шлют свой  сигнал
не тысячи в даже не миллионы лет. Я боялся - трудно назвать иначе чувство,
сопутствовавшее таким размышлениям, - что сигнал  передается  чуть  ли  не
миллиард  лет!  Но  если  так,  то  -  оставляя   в   стороне   абсолютную
невозможность  представить,  во  что  превращается  цивилизация  за  такое
чудовищное, геологических масштабов  время,  -  разгадка  "двойственности"
сигнала  проста,  даже  тривиальна.  "Жизнетворное  излучение"  они  могли
высылать с древнейших времен, а когда решили налаживать межзвездную связь,
то  не  стали  конструировать  специальную  аппаратуру:  достаточно   было
использовать "готовый" поток излучения, промодулировав его  дополнительно.
Выходит, они задали нам эту  загадку  просто  из  соображений  технической
экономим? Но  ведь  осуществить  такую  модуляцию  чудовищно  сложно,  как
информационно, так и технически. Для нас - несомненно, а для  них?  Тут  я
снова терял почву под  ногами.  Тем  временем  исследования  продолжались;
всеми способами мы пытались отделить "информационную фракцию"  сигнала  от
"жизнетворной".  Это  не  удавалось.  Мы  были  бессильны,   но   еще   не
отчаивались.



9

   К концу августа я почувствовал такое  умственное  истощение,  какого  в
жизни еще не испытывал. Творческая сила, способность решать  задачи  знает
свои приливы и отливы, в которых трудно дать отчет даже себе самому. И вот
какой тест я в конце концов изобрел: чтение своих собственных работ - тех,
что я считаю самыми лучшими. Если я замечаю  в  них  оплошности,  пробелы,
если вижу, что это можно было сделать лучше,  значит,  результат  проверки
благоприятен. Но если я перечитываю собственный  текст  не  без  восторга,
тогда дела мои плохи. Именно так и случилось на  исходе  лета.  Мне  нужно
было - это я знал по долголетнему опыту - не  столько  отдохнуть,  сколько
сменить обстановку. Все чаще я заходил к доктору Раппопорту, моему соседу,
и мы разговаривали - нередко часами. Но о  звездном  сигнале  мы  говорили
редко и мало. Однажды я увидел у него большие книжные  пачки,  из  которых
вываливались изящные томики со сказочно  красивыми  глянцевыми  обложками.
Оказалось, в качестве "генератора разнообразия", которого так не хватало в
наших гипотезах, он решил использовать плоды  литературной  фантазии  -  и
обратился к популярному, особенно в Штатах, жанру, который - по  какому-то
стойкому предрассудку - именуется научной фантастикой.  Прежде  он  ее  не
читал и теперь был рассержен, даже негодовал; настолько  она  разочаровала
его своей монотонностью. В  ней  есть  все,  кроме  фантазии,  сказал  он.
Бедняга, он стал жертвой недоразумения. Авторы научных якобы  сказок  дают
публике то, чего она требует: трюизмы, ходячие истины, стереотипы,  слегка
замаскированные и переиначенные, чтобы потребитель мог без  всякой  опаски
предаваться удивлению, оставаясь при своей привычной жизненной  философии.
Если в культуре и существует прогресс, то прежде всего интеллектуальный, а
интеллектуальных проблем литература, особенно фантастическая, не касается.
   Беседы с доктором Раппопортом много  для  меня  значили.  Присущую  ему
жесткость и беспощадность формулировок я был бы не прочь перенять.  Словно
два  школяра,  мы  рассуждали  о  человеке.  Раппопорт   был   склонен   к
"термодинамическому психоанализу": он утверждал,  например,  что  движущие
мотивы человеческого поведения можно, собственно, вывести прямо из физики,
понимаемой достаточно широко.
   Инстинкт разрушения может быть выведен из термодинамики.  Жизнь  -  это
обман, попытка совершить растрату, обойти законы, вообще-то  неизбежные  и
неумолимые; будучи изолирована от остального мира, она тотчас вступает  на
путь распада, движется по  наклонной  плоскости  к  нормальному  состоянию
материи,  к  устойчивому  равновесию,  которое  означает   смерть.   Чтобы
существовать, жизнь должна подпитываться упорядоченностью,  но,  поскольку
высокая упорядоченность нигде, кроме живой материи, не  существует,  жизнь
обречена на самопожирание: приходится разрушать, чтобы  жить,  и  питаться
упорядоченностью, которая годится в пищу  постольку,  поскольку  поддается
уничтожению. Не этика, а физика диктует этот закон.
   Первым это подметил, кажется, Шредингер,  но  он,  увлеченный  древними
греками, не заметил того, что можно было бы назвать, вслед за Раппопортом,
позором жизни,  ее  врожденным  изъяном,  укорененным  в  самой  структуре
действительности.  Я  возражал,  ссылаясь  на  фотосинтез  растений:   они
обходятся - или, во всяком случае,  могут  обходиться  -  без  уничтожения
других живых организмов, поскольку питаются солнечными квантами. Зато весь
животный мир паразитирует на растительном, отвечал Раппопорт. Философствуя
на свой лад, он и вторую особенность человека (присущую, впрочем, едва  ли
не всем организмам), а именно  наличие  пола,  выводил  из  статистической
термодинамики,  в  ее  информационном  ответвлении.  Сползание   в   хаос,
угрожающее любой упорядоченности, неизбежно ведет к  обеднению  информации
при ее пересылке; чтобы противостоять  гибельному  шуму,  чтобы  все  шире
распространять достигнутую на время упорядоченность,  необходимо  вновь  и
вновь сличать "наследственные тексты"; именно  это  сличение,  считывание,
призванное устранять "ошибки", есть  оправдание  и  причина  возникновения
половых различий.  Следовательно,  в  информационной  физике  сигналов,  в
теории  связи  следует  искать  "виновников"  появления  пола.  Считывание
наследственной информации в каждом поколении было условием,  без  которого
жизнь не могла бы сохраниться, а все остальные наслоения -  биологические,
поведенческие, психические, культурные - вторичны;  это  лес  последствий,
выросший из твердого, законами физики сформированного семени.
   Я возражал ему: дескать, он  возводит  двуполость  во  всеобщий  закон,
превращает ее в космическую постоянную. Он только усмехался, уклоняясь  от
прямого ответа. В другом веке, в другую  эпоху  он,  несомненно,  стал  бы
суровым мистиком, основателем  доктрины;  а  в  наше  время,  отрезвляемое
избытком открытий, которые, словно шрапнель, разрушают монолитность  любой
доктрины, в эпоху неслыханного ускорения прогресса и разочарования  в  нем
он был всего лишь комментатором и аналитиком.
   Помню, как-то он говорил  мне,  что  обдумывал  возможность  построения
чего-то  вроде  метатеории  философских  систем,   иначе   говоря,   такой
универсальной   программы,   которая   позволила    бы    автоматизировать
системотворчество: машина, настроенная должным образом, начнет с  создания
уже  существующих  систем,  а  потом  заполнит  пробелы,   оставшиеся   по
недосмотру  или  из-за  непоследовательности  великих   онтологов.   Новые
философии она изготовляла  бы  с  эффективностью  автомата,  производящего
винтики или ботинки. Он даже приступил к этой  работе,  составил  словарь,
синтаксис, правила транспозиции,  категориальные  иерархии,  что-то  вроде
метатеории типов, включая их семантический анализ,  но  потом  решил,  что
занятие это бесплодное,  игра  не  стоит  свеч,  ведь  из  нее  ничего  не
следовало, кроме самой возможности  появления  все  новых  сетей,  клеток,
зданий  и  даже  хрустальных  дворцов,  построенных  из   слов.   Он   был
мизантропом, и неудивительно, что у  изголовья  его  кровати  лежал  томик
Шопенгауэра - а не Библия, как у  меня.  Идея  подставить  вместо  понятия
материи понятие воли казалась ему забавной.
   - Собственно, можно было бы назвать "это" попросту  тайной,  -  говорил
он, - и квантовать ее, рассеивать, подвергать  дифракции,  фокусировать  и
разрежать; а если допустить, что "воля" может быть абсолютно отчуждена  от
чувствующих существ, да еще наделить ее способностью к "самодвижению", той
склонностью к  вечной  беготне,  которая  так  раздражает  нас  в  атомах,
доставляя сплошные хлопоты - математические и не только, - если  допустить
все это, то что, собственно, мешает нам согласиться с Шопенгауэром?
   Время возрождения шопенгауэровского видения мира еще впереди, утверждал
Раппопорт.  Впрочем,  он  вовсе  не  был  апологетом   этого   маленького,
неистового, необузданного немца.
   - Его эстетика непоследовательна. Может, он не умел  этого  выразить  -
genius temporis [дух времени (лат.)] не позволял. В пятидесятые  годы  мне
довелось увидеть испытание атомной бомбы. Известно ли вам,  мистер  Хогарт
(он называл меня только так), что на свете нет ничего прекраснее  цветовой
гаммы атомного гриба? Никакие описания, никакие снимки не  могут  передать
это чудо! Жаль только, длится оно каких-нибудь десять - двадцать секунд, а
потом от земли  к  небу  вздымается  грязная  пыль  -  ее  всасывает,  как
пылесосом, по мере того как огненный пузырь  распухает.  Наконец  огненный
шар уносится, словно детский воздушный шарик,  и  весь  мир  на  мгновенье
становится  пурпурно-розовым.  Помните?  "С  перстами  пурпурными  Эос..."
Девятнадцатый век твердо верил, что все несущее смерть  безобразно.  А  мы
теперь знаем, что оно бывает прекраснее апельсиновых рощ, -  любой  цветок
потом кажется блеклым и тусклым... И все  это  именно  там,  где  радиация
убивает за доли секунды!
   Я слушал, утонув  в  кресле,  и,  признаюсь,  нередко  терял  нить  его
рассуждений. Мой мозг, как старая лошадь молочника, упорно  сворачивал  на
привычный путь - к звездному сигналу, и мне приходилось заставлять себя не
думать о нем; может,  если  эту  ниву  на  время  забросить,  что-то  само
прорастет? Такое случается.
   Другим моим собеседником был  Тайхемер  Дилл,  Дилл-младший,  физик,  с
отцом которого я был знаком... Впрочем, это  целая  история.  Дилл-старший
преподавал в университете в Беркли. Он был довольно известным  математиком
старшего поколения, имел репутацию отличного педагога,  уравновешенного  и
терпеливого, хотя и требовательного. Почему я не снискал его одобрения, не
знаю. Конечно, мы отличались по складу  ума;  кроме  того,  меня  увлекала
область эргодики, к которой Дилл относился пренебрежительно; но  я  всегда
чувствовал, что дело не только в математике. Я приходил к нему  со  своими
идеями (к кому же мне было идти?), а он гасил меня,  как  свечу,  небрежно
отодвигал в сторону все, что я хотел  ему  сообщить,  и  всячески  поощрял
моего коллегу Майерса, пестовал его, как розовый бутон.
   Майерс  шел  по  его  стопам;  положим,   он   неплохо   разбирался   в
комбинаторике, но я и тогда считал ее засыхающей ветвью.  Ученик  развивал
идеи учителя, поэтому учитель верил в ученика, и все же не  так  это  было
просто. Может быть, Дилл питал ко  мне  инстинктивную,  как  бы  животную,
неприязнь? Может, я был слишком назойлив, слишком уверен в себе,  в  своих
силах? Глуп я был, вот что. Я ничего не понимал, но ничуточки не  обижался
на Дилла. Майерса-то я терпеть не  мог  и  до  сих  пор  помню  молчаливое
сладостное удовлетворение, которое испытал, случайно  встретившись  с  ним
годы спустя. Он работал статистиком в какой-то автомобильной фирме -  если
не ошибаюсь, в "Дженерал моторс".
   Но мне  было  мало  того,  что  Дилл  так  жестоко  обманулся  в  своем
избраннике. Мне вовсе не нужно было  его  поражение;  я  хотел,  чтобы  он
поверил в меня. И, закончив сколько-нибудь значительную работу,  я  каждый
раз представлял себе, как  Дилл  смотрит  на  готовую  рукопись.  Скольких
усилий стоило мне доказать, что его  вариационная  комбинаторика  -  всего
лишь несовершенная аппроксимация эргодической теоремы!  Пожалуй,  ни  одну
работу ни до, ни после этого я не отделывал так старательно; и, как знать,
не родилась ли вся теория групп, позднее названных  группами  Хогарта,  из
той скрытой страсти, под напором которой я  вывернул  корнями  наружу  всю
аксиоматику Дилла, а затем, словно желая сделать что-то еще - хотя  делать
там,  собственно,  было  уже  нечего,  -   начал   разыгрывать   из   себя
метаматематика, чтобы взглянуть на эту анахроничную  конструкцию  свысока,
мимоходом. Многие из тех, кто еще тоща предрекал мне незаурядное  будущее,
удивлялись моему интересу к маргинальным проблемам.
   Разумеется, я никому не открыл истинную  причину,  скрытый  мотив  этих
стараний. Чего я, собственно, ожидал? Что Дилл зауважает  меня,  извинится
за Майерса, признается, как сильно он ошибся во мне? Конечно, нет. Мысль о
каком-то покаянии этого, как будто лишенного возраста старца с  ястребиным
лицом была слишком нелепа, чтобы я принял ее всерьез.  Исполнение  желаний
не  представлялось  мне  сколько-нибудь  определенно.  Слишком  они   были
конфузными и какими-то мелкими. Подчас человек,  которого  все  уважают  и
даже любят, в душе  мечтает  лишь  об  одном:  о  расположении  кого-то  с
безразличным видом стоящего в стороне, пусть даже он ничего  не  значит  в
глазах остальных.
   Кем был в конце концов Дилл-старший? Рядовым преподавателем математики,
каких у нас десятки. Но подобные доводы мне бы не помогли, тем более что я
и себе самому не признался бы в истинном смысле и  целях  своих  стараний,
подогреваемых задетой амбицией. И все же, получая  из  типографии  оттиски
своих работ - свежие, выглаженные и  словно  обретшие  новый  блеск,  -  я
переживал минуты ясновидения: мне являлся сухопарый, долговязый,  чопорный
Дилл с лицом, похожим на изображения Гегеля, а Гегеля я не выносил, не мог
его читать - несносна была его уверенность, что  сам  абсолют  вещает  его
устами к вящей славе прусского государства. Теперь-то я вижу,  что  Гегель
был ни при чем, - на его место я подставлял другую особу.
   Издалека я видел Дилла несколько раз, на съездах и  конференциях,  -  и
обходил его стороной, как будто не узнавая. Однажды он заговорил  со  мной
сам, учтиво и уклончиво, а  я  поспешил  распрощаться  -  дескать,  спешу,
срочно должен уйти; собственно, я уже ничего не хотел от него,  словно  он
был мне нужен только в воображении. Я закончил свой главный труд, на  меня
пролился ливень похвал, вышла моя  первая  биография,  я  чувствовал,  что
близок к какой-то - ни разу не названной - цели, и как раз тогда  встретил
его опять. До меня доходили слухи о его болезни, но я не  думал,  что  она
могла так его изменить. Я заметил его в большом магазине самообслуживания.
Он толкал перед собой тележку с  банками,  я  шел  вплотную  за  ним.  Нас
окружала толпа. Быстро, украдкой я  разглядел  его  мешковатые,  обрюзгшие
щеки и, узнав его, почувствовал что-то вроде  отчаяния.  Это  был  ставший
вдруг  маленьким  старичок  с  обвисшим  животом,  с  мутным  взглядом   и
приоткрытым ртом, шаркающий ногами в больших калошах; на воротнике у  него
таял снег. Он толкал тележку, толпа подталкивала его, а я отпрянул, словно
бы в ужасе, думая только о том, как побыстрее уйти, убежать. Я в мгновение
ока потерял из виду противника, который, вероятно, так никогда и не узнал,
что был им. Потом я еще долго ощущал в  себе  пустоту,  как  после  утраты
очень близкого человека. Электризующий вызов, заставлявший меня  напрягать
всю силу ума, внезапно исчез. Должно быть, тот Дилл, что  неотступно  меня
преследовал и смотрел  у  меня  из-за  спины  на  перечерканные  рукописи,
никогда не существовал. Когда несколько лет спустя я прочел о его  смерти,
я ничего не почувствовал. Но много прошло времени, прежде  чем  затянулось
во мне это опустевшее место.
   Я знал, что у него есть сын. С Диллом-младшим я познакомился  только  в
Проекте. Мать у него была, кажется, венгерка - отсюда  его  странное  имя,
которое напоминало мне о Тамерлане. Хоть он и именовался младшим,  но  был
уже немолод. Он принадлежал к разряду стареющих юнцов. Есть  люди,  словно
предназначенные для одного какого-то возраста. Белойн,  например,  задуман
могучим старцем, и, казалось, он поспешно стремится к этой своей  истинной
форме, зная, что не только не утратит своей энергии, но, напротив, придаст
ей библейский облик и станет выше всех подозрений в слабости. А есть люди,
на всю жизнь  сохраняющие  черты  периода  созревания.  Таким  вот  и  был
Дилл-младший. От отца  он  унаследовал  манеру  держаться,  торжественные,
тщательно отработанные жесты; он был не  из  тех,  кому  безразлично,  что
происходит с их руками или лицом. Если я был "беспокойным математиком", то
он - "беспокойным физиком"; он тоже  любил  перемену  мест  и  одно  время
работал  с  биофизиками  под  руководством  Андерсона.  У  Раппопорта   мы
сблизились;  мне  это  стоило  некоторых  усилий  (Дилл  мне  не   слишком
нравился), но я превозмог себя - отчасти в память об его  отце.  Если  это
покажется не слишком понятным, могу лишь заверить, что  и  сам  я  не  все
понимаю. Но так уж оно было.
   Специалисты в нескольких областях - "универсалы" - были в большой цене;
Диллу принадлежала важная роль в синтезировании  Лягушачьей  Икры.  Но  на
вечерних   собеседованиях   у   Раппопорта   мы   обычно   избегали   тем,
непосредственно связанных с Проектом. Прежде чем перейти к Андерсону, Дилл
состоял (кажется, по линии ЮНЕСКО)  в  исследовательской  группе,  которая
разрабатывала проекты противодействия демографическому взрыву. Он любил об
этом  рассказывать.  Там  было  всех  понемногу  -  биологов,  социологов,
генетиков, антропологов. Среди них, конечно, и знаменитости -  нобелевские
лауреаты.
   Один из них считал  атомную  войну  единственным  спасением  от  потопа
человеческих  тел.  Его  умозаключения  выглядели,  впрочем,  логично.  Ни
пилюли,  ни  уговоры  не  остановят  естественного  прироста.   Необходимо
целенаправленное вмешательство в семейную жизнь. Но трудность  не  в  том,
что  каждый  подобный  проект  выглядит  чудовищно  или  комично  (скажем,
предлагается выдавать  "разрешение  на  ребенка"  лишь  тем,  кто  наберет
достаточно   баллов   за   умственные   и   физические   достоинства,   за
педагогические способности и так далее).
   Программ можно придумать сколько угодно, но как провести  их  в  жизнь?
Ведь  придется  ограничить  свободы,  на  которые  не  покушался  ни  один
политический  режим  от  самого  зарождения  цивилизации.  Ни   у   какого
правительства недостанет для этого авторитета и силы. Невозможно  бороться
одновременно и с самым могущественным человеческим влечением, и с  большей
частью церквей, и с основополагающими, общепризнанными  правами  человека.
Зато после атомной катастрофы суровая регламентация деторождения стала  бы
жизненной  необходимостью,  иначе  наследственная   плазма,   подвергшаяся
радиации, породила бы несчетное множество уродов. Временная  регламентация
могла  бы  перерасти  в  узаконенную  систему,  которая  регулировала   бы
численность вида и управляла бы его эволюцией.
   Атомная война, конечно, кошмарное зло,  но  ее  отдаленные  последствия
могут оказаться благодетельными. В таком же духе высказались  и  некоторые
другие эксперты, но остальные  запротестовали,  и  выработать  единодушные
рекомендации не удалось.
   Этот рассказ возмутил Раппопорта,  но  чем  больше  он  горячился,  тем
холоднее, с затаенной усмешкой, отвечал ему Дилл.
   - Сделать рассудок верховным судьей - значит перепоручить  свою  судьбу
мании логичности, - говорил Раппопорт. - Радость отца, умиленного тем, что
ребенок похож на него,  может  показаться  лишенной  разумного  основания,
особ