в истории ситуация
"зеркала", или "танца  вдвоем",  когда  одна  сторона  вынуждена  возможно
точнее и возможно быстрее повторять все, что делает в  области  вооружения
соперник; и часто нельзя было установить, кто первым сделал очередной шаг,
а кто лишь старательно его повторил. Воображение  человечества  как  будто
застыло, ошеломленное возможностью атомной гибели, которая  была,  однако,
слишком  очевидна  для  обеих  сторон,   чтобы   осуществиться.   Сценарии
термоядерного апокалипсиса  -  детища  стратегов  и  ученых  советников  -
настолько заворожили умы, что о дальнейших -  и,  может  быть,  еще  более
грозных возможностях просто не думали. А между тем все новые изобретения и
открытия неустанно расшатывали хрупкое равновесие.
   В  семидесятые  годы  на   время   возобладала   доктрина   "косвенного
экономического истощения" потенциальных противников, которую шеф Пентагона
Кайзер выразил поговоркой: "Покуда  толстый  сохнет,  тощий  сдохнет".  На
смену соперничеству в мощности ядерных зарядов  пришла  гонка  в  создании
ракет-носителей, а потом - еще  более  дорогих  противоракет.  В  качестве
следующей ступени эскалации  забрезжила  возможность  создания  "лазерного
щита" - частокола из гамма-лазеров, которые, дескать, оградят  всю  страну
стеной сокрушительного огня. Стоимость проекта оценивалась уже  в  400-500
миллиардов долларов. После этого шага  можно  было  ожидать  следующего  -
выведения на орбиты огромных заводов-спутников, снабженных гамма-лазерами,
рой которых, пролетая над территорией противника, мог спалить  ее  всю  за
доли секунды ультрафиолетовым излучением. Стоимость этого  "пояса  смерти"
превысила  бы,  по  оценкам,   семь   триллионов   долларов.   Ставка   на
экономическое истощение противника, втянутого  в  производство  все  более
дорогого оружия,  непосильное  для  государственного  организма,  делалась
совершенно  всерьез.  Однако  трудности  создания  супер-  и  гиперлазеров
оказались - пока что - непреодолимыми: милостивая к нам Природа  (то  есть
свойства ее механизмов) спасла нас от самих себя, - но ведь то  был  всего
лишь счастливый случай.
   Так выглядело глобальное мышление политиков и диктуемая  ими  стратегия
науки. Между тем устоявшиеся нормы нашей культуры начинали  расшатываться,
как  груз  в  трюме  судна,  которое  слишком  резко  качает.  Грандиозные
историософические концепции размывало у самых фундаментов; великие теории,
основанные  на  ценностях,  унаследованных  от  прошлого,  обрекались   на
вымирание, как  бронтозавры;  им  предстояло  разбиться  о  рифы  грядущих
открытий. Любую мощь, любой кошмар, запрятанный в  потрохах  материального
мира, вытащили бы на сцену в качестве  оружия,  если  могли  бы.  Так  что
теперь мы вели игру не с Россией, но с самою Природой: ведь от Природы,  а
не от русских зависело, какими еще открытиями она одарит нас,  и  безумием
было бы полагать, будто она души в нас не чает и снабдит нас только такими
средствами,  которые  помогут  нам  выжить.  Появись  на  горизонте  науки
открытие, сулящее полное военное превосходство, мы бы удесятерили  силы  и
средства; ведь тот, кто первым достиг бы цели, стал бы гегемоном  планеты.
Об этом  говорили  повсюду.  Но  разве  мыслимо,  чтобы  соперник  покорно
подставил  голову  под  ярмо?  Господствующая  доктрина   была   внутренне
противоречива, предполагая нарушение существующего равновесия  сил  и  его
непрерывное восстановление.
   Наша цивилизация угодила  в  технологическую  ловушку,  и  наши  судьбы
зависели  теперь  от  того,  как  устроены  некие,  еще  неизвестные   нам
взаимосвязи энергии и материи. За такие высказывания, такие  взгляды  меня
называли пораженцем, особенно те из ученых,  кто  отдал  свою  совесть  на
откуп госдепартаменту. До тех пор, пока люди, схватив друг друга за волосы
и за глотку, пересаживались с верблюдов  и  мулов  на  колесницы,  телеги,
кареты, паровозы и танки, человечество могло  рассчитывать  на  выживание,
положив конец этой гонке. В середине века  тотальная  угроза  парализовала
политику, но не изменила ее; стратегия оставалась все та же, дни считались
важнее месяцев, годы - важнее столетий, а  следовало  поступать  наоборот,
лозунг  интересов  всего  человечества  начертать  на  знаменах,  обуздать
технологический взлет, чтобы он не превратился в упадок.
   Тем временем разрыв  между  Великими  и  Третьим  миром  все  возрастал
(экономисты прозвали его "растягивающейся гармошкой"). Влиятельные  особы,
державшие в своих руках судьбу остальных, говорили, что понимают это,  что
вечно это продолжаться не может, - но не делали ничего, как бы в  ожидании
чуда. Следовало координировать прогресс, а не доверяться его автоматически
возрастающей самостоятельности. Ведь безумием было бы верить, будто делать
все,  что  только  возможно  технически,  -  значит  вести  себя  мудро  и
осторожно;   не   могли   же   мы   рассчитывать   на   сверхъестественную
благосклонность Природы, которую мы сами превращали в пищу для своих тел и
машин и все глубже впускали в недра цивилизации. А вдруг окажется, что это
- троянский конь, сладкий яд, убивающий не потому, что мир желает нам зла,
а потому, что мы действовали вслепую?
   Обо всем этом я не мог не думать, размышляя о двойственности  Послания.
Дипломаты в неизменных фраках со сладостной дрожью ждали Минуты, когда  мы
завершим  наконец  наши  неофициальные,  второстепенные,  подготовительные
труды и  они,  увешанные  звездами  орденов,  помчатся  к  звездам,  чтобы
предъявить свои верительные грамоты и обменяться  протокольными  нотами  с
миллиардолетней цивилизацией. От нас требовалось только построить им мост.
А ленточку они перережут сами.
   Но как  оно  было  в  действительности?  В  каком-то  уголке  Галактики
появились некогда существа, которые осознали феноменальную редкость  жизни
и решили вмешаться в Космогонию - чтобы подправить ее. Наследники  древней
цивилизации, они располагали чудовищным, невообразимым  запасом  познаний,
если сумели так безупречно объединить жизнетворный  импульс  с  абсолютным
невмешательством в локальный процесс  эволюции.  Творящий  сигнал  не  был
словом, которое  становится  плотью;  он  ведать  не  ведал  о  том,  чему
предстояло возникнуть. В основе своей процедура проста, только повторялась
она в течение времени, сравнимого  с  вечностью,  образуя  как  бы  широко
раздвинутые берега, между которыми - уже  сам  по  себе  -  и  должен  был
развиваться процесс видообразования. Поддержка была предельно  осторожной.
Никакой детализации,  никаких  конкретных  указаний,  никаких  инструкций,
физических  или  химических,  -  ничего,   кроме   повышения   вероятности
состояний, почти невозможных с точки зрения термодинамики.
   Этот усилитель вероятности был до крайности маломощен и достигал  своей
цели лишь потому, что  проникал  сквозь  любую  преграду;  вездесущий,  он
пронизывал какую-то часть Галактики (а может, и всю Галактику? -  мы  ведь
не знали, сколько таких сигналов высылается). Это  был  не  единовременный
акт - своим постоянством он  соперничал  со  звездами  и  в  то  же  время
прекращал свое  действие,  стоило  начаться  желаемому  процессу:  влияние
сигнала на сформировавшиеся организмы практически равнялось нулю.
   Постоянство излучения меня потрясало. Конечно, могло быть  и  так,  что
Отправителей уже нет в живых, а процесс, запущенный их  астроинженерами  в
недрах звезды (или целой их группы), будет  длиться,  покуда  не  иссякнет
энергия передатчиков. Засекреченность Проекта  казалась  преступной  перед
лицом такой грандиозной картины. Перед нами предстало не  просто  открытие
(или даже горы открытий) - нам раскрывали глаза на мир. До сих пор мы были
слепыми щенками. А во мраке  Галактики  сиял  разум,  который  не  пытался
навязать  нам  свое  присутствие,  напротив,  всячески  скрывал   его   от
непосвященных.
   Невыразимо плоскими казались мне все гипотезы,  бывшие  до  сих  пор  в
моде. Их  создатели  метались  между  двумя  полюсами:  между  пессимизмом
(дескать. Молчание Вселенной -  ее  естественное  состояние)  и  бездумным
оптимизмом (дескать, космические известия передаются  четко,  по  складам,
словно  цивилизации,  рассыпанные  вокруг   звезд,   беседуют   на   манер
дошкольников). Разрушен еще один миф, думал я, и еще  одна  истина  взошла
над нами; и, как обычно при встрече с истиной, мы оказались не на высоте.
   Оставалась вторая, смысловая  сторона  сигнала.  Ребенок  может  понять
отдельные фразы, вырванные из философского трактата, но целое он  охватить
не способен.  Мы  были  в  сходном  положении.  Ребенка  могут  заворожить
какие-то  фразы;  так  и  мы  дивились  крохотной   частичке   того,   что
расшифровали. Я так долго корпел  над  Посланием,  так  часто  возобновлял
попытки его разгадать, что  на  свой  лад  сжился  с  ним  и  не  однажды,
чувствуя, что оно высится надо мной, как гора, смутно различал великолепие
его конструкции -  математическое  восприятие  сменялось  эстетическим,  а
может, сливалось с ним.
   Каждая фраза что-то означает, даже и вне контекста, но в контексте  она
вступает в сцепление с  другими,  предыдущими  и  последующими.  Из  этого
взаимопроникновения, наслаивания  и  нарастающей  фокусировки  значений  и
возникает произведение, то есть запечатленная во времени мысль.  В  случае
звездного сигнала следовало говорить уже не столько о значении, сколько  о
назначении  его  элементов-"псевдофраз".  Этого  назначения   я   не   мог
постигнуть,  но  Послание,  несомненно,  обладало  той  внутренней,  чисто
математической гармонией, которую в величественном  соборе  может  уловить
даже тот, кто не понимает его назначения, не знает ни законов статики,  ни
архитектурных канонов, ни стилей, воплощенных в формы собора. Именно так я
смотрел на Послание - и поражался. Этот текст был необычен уже тем, что не
имел никаких "чисто локальных"  признаков.  Замковый  камень,  вынутый  из
арки, из-под тяжести, которую он  предназначен  нести,  становится  просто
камнем, - вот пример нелокальности в архитектуре. Синтез  Лягушачьей  Икры
стал возможен как раз  потому,  что  мы  выдернули  из  сигнала  отдельные
"кирпичики"  и  произвольно  наделили  их  атомными  и   стереохимическими
"значениями".
   В этом было нечто варварское - как если  бы  "Моби  Дика"  использовали
взамен руководства по разделке китов и вытапливанию китового жира. Можно и
так поступать - бойня китов "вписана" в "Моби Дика", и, хотя смысл ее  там
диаметрально противоположен, этим можно и пренебречь - разрезать текст  на
кусочки и перетасовать  их.  Неужели  сигнал,  несмотря  на  всю  мудрость
Отправителей, был настолько беззащитен? Вскоре мне было суждено убедиться,
что дело, пожалуй, обстоит еще хуже; мои опасения получили новую  пищу,  -
вот почему я не отрекаюсь от этих сентиментальных раздумий.
   Как показал частотный анализ, некоторые фрагменты сигнала  повторялись,
точно слова в фразах, но различное соседство порождало небольшие  различия
в  расположении  импульсов,  а  это  не  было  учтено   нашей   "двоичной"
информационной гипотезой. Нетерпеливые эмпирики, которые  как-никак  могли
ссылаться на сокровища, замкнутые в их  "серебряных  подземельях",  упорно
твердили,  что  это  искажения,  вызванные   многопарсековым   странствием
нейтринных потоков,  результат  десинхронизации  (впрочем,  ничтожной  для
подобных  масштабов),  размазывания  сигнала.  Я  решил   это   проверить.
Потребовал вновь провести регистрацию сигнала или хотя бы его значительной
части и тщательно сопоставил полученный текст с теми же  фрагментами  пяти
независимых записей, сделанных ранее.
   Странно,  что  никто  этого  прежде  не   сделал.   Решив   исследовать
подлинность чьей-то подписи и применяя все более сильные лупы, мы в  конце
концов видим, как чудовищно увеличенные полоски - чернильные контуры  букв
- распадаются на элементы,  разбросанные  по  обособленным,  толстым,  как
конопляный канат, волокнам целлюлозы,  и  невозможно  установить,  где  та
граница увеличения, после которой  в  формах  письма  перестает  ощущаться
влияние  пишущего,  его  "характер",   а   начинается   область   действия
статистических  законов,   микроскопических   подрагиваний   руки,   пера,
неравномерности отекания чернил,  -  законов,  над  которыми  пишущий  уже
совершенно не властен. Цели можно достичь, сравнивая ряд подписей - именно
ряд, а не две подписи; только тогда обнаружатся их  устойчивые  черты,  не
подверженные ежесекундным флуктуациям.
   Мне    удалось    доказать,    что    "размывание",     "размазывание",
"десинхронизация" сигнала существует только в воображении моих оппонентов.
Точность  повторения  соответствовала  пределу  разрешающей   силы   нашей
аппаратуры. А так как вряд ли Отправитель рассчитывал на аппаратуру именно
с такой калибровкой, стабильность сигнала, несомненно,  превосходила  наши
исследовательские средства.
   Это вызвало некоторое замешательство. С тех пор меня прозвали "пророком
Господним" либо "вопиющим в пустыне", и  под  конец  сентября  я  работал,
окруженный все возрастающим отчуждением. Бывали минуты, особенно по ночам,
когда между  моим  внесловесным  мышлением  и  Посланием  возникало  такое
родство,  словно  я  постиг  его  почти  целиком;  замирая,  словно  перед
бесплотным прыжком, я уже ощущал близость другого берега, но на  последнее
усилие меня не хватало.
   Теперь эти состояния кажутся  мне  обманчивыми.  Впрочем,  сегодня  мне
легче признать, что дело тут было не во мне,  что  задача  превышала  силы
каждого человека. А между тем я считал - и продолжаю  считать,  -  что  ее
невозможно одолеть коллективной атакой; взять  барьер  должен  был  кто-то
один, отбросив заученные навыки мышления, - кто-то один или  никто.  Такое
признание собственного бессилия выглядит жалко - и эгоистично, быть может.
Словно бы я ищу оправданий.  Но  если  где  и  надо  отбросить  самолюбие,
амбицию, забыть про бесенка в сердце,  который  молит  об  успехе,  -  так
именно в этом случае. Ощущение изоляции, отчуждения угнетало  тогда  меня.
Удивительнее всего, что мое поражение, при всей его очевидности,  оставило
в моей памяти какой-то возвышенный след, и те часы, те недели  -  сегодня,
когда я о них вспоминаю, - мне дороги. Не  думал,  что  со  мною  случится
такое.



12

   В  опубликованных  отчетах  и  книгах  меньше  всего  говорится   (если
говорится вообще) о  моем  более  "конструктивном"  вкладе  в  Проект.  Во
избежание возможных недоразумений предпочитают умалчивать о моем участии в
"оппозиции конспираторов", которая, как я прочитал  однажды,  могла  стать
"величайшим преступлением", и не моя заслуга, что этого удалось  избежать.
Итак, перехожу к описанию своего преступления.
   К началу октября жара ничуть не спала - днем,  разумеется,  потому  что
ночью в пустыне термометр уже опускался ниже нуля. В  дневные  часы  я  не
выходил наружу, а  по  вечерам,  пока  еще  не  становилось  по-настоящему
холодно, отправлялся на короткие прогулки,  стараясь  не  терять  из  виду
здания-башни поселка: меня предупредили, что в пустыне, среди высоких  дюн
легко заблудиться. И однажды какой-то инженер действительно заблудился, но
около  полуночи  вернулся  в  поселок,  отыскав  направление   по   зареву
электрических огней. Я раньше не знал пустыни; она была совсем  не  похожа
на  то,  что  я  представлял  себе  по  книгам  и  фильмам,  -   абсолютно
однообразная и поразительно многоликая. Особенно зачаровывало меня зрелище
движущихся дюн, этих огромных медлительных волн; их  строгая  великолепная
геометрия воплощала в себе совершенство решений, которые принимает Природа
в мертвых своих владениях - там, куда не вторгается цепкая, назойливая,  а
временами яростная стихия биосферы.
   Возвращаясь однажды с такой прогулки, я встретил Дональда Протеро - как
выяснилось, не случайно. Протеро, потомок старинного корну эльского  рода,
даже во втором поколении был англичанином больше, чем кто-либо из знакомых
мне американцев.
   Восседая в Совете между огромным Белойном и худым долговязым Диплом, за
одним столом с беспокойным Раппопортом и рекламно-элегантным Ини,  Протеро
выделялся именно  тем,  что  ничем  особенным  не  выделялся.  Воплощенная
усредненность: обыкновенное,  несколько  землистое,  по-английски  длинное
лицо, глубоко посаженные глаза, тяжелый подбородок, вечная трубка в зубах,
бесстрастный  голос,   ненапускное   спокойствие,   никакой   подчеркнутой
жестикуляции - только так, одними отрицаниями я мог бы его описать. И  при
всем том - первоклассный ум.
   Должен признаться, я думал о нем с некоторой  тревогой:  я  не  верю  в
человеческое совершенство, а людей, лишенных всяких  чудачеств,  заскоков,
странностей, хотя бы намека на какую-то  манию,  на  какой-то  собственный
пунктик, подозреваю в неискренности (каждый ведь судит по себе)  -  или  в
бесцветности. Конечно, многое зависит от того,  с  какой  стороны  узнаешь
человека. Если сначала знакомишься с кем-то по его научным работам (крайне
абстрактным в моем ремесле), то есть с предельно  одухотворенной  стороны,
то столкновение с  грубой  телесностью  вместо  платоновской  чистой  идеи
оказывается для тебя потрясением.
   Наблюдать, как чистая мысль, возвышенная  абстракция  потеет,  моргает,
ковыряет в ухе, лучше  или  хуже  управляя  сложной  машиной  своего  тела
(которое,  давая  духу  пристанище,  так  часто  духу  мешает),  неизменно
доставляло мне какое-то иконоборческое, приправленное злорадным  сарказмом
удовлетворение.
   Помню,  как-то  вез  меня  на  своей  машине  один  блестящий  философ,
тяготевший к солипсизму, и вдруг спустило колесо.  Прервав  рассуждение  о
феерии иллюзий, какой является всякое бытие,  он  совершенно  обыкновенно,
даже слегка кряхтя, принялся поднимать машину домкратом, снимать  запасное
колено, а я взирал на это, прямо-таки  по-детски  радуясь,  словно  увидел
простуженного Христа. Ключом-миражом  он  завинчивал  гайки-фантасмагории,
потом с отчаянием глянул  на  свои  руки,  испачканные  смазкой,  которая,
конечно, тоже ему лишь грезилась, - но все это как-то не приходило ему  на
ум.
   В детстве я искренне верил, что  существуют  совершенные  люди,  прежде
всего ученые, а самые  святые  среди  них  -  университетские  профессора.
Реальность излечила меня от столь возвышенных представлений.
   Но Дональда я знал уже двадцать лет, и, что поделаешь, он  вправду  был
тем идеальным ученым, в которого ныне готовы верить лишь самые старомодные
и восторженные особы. Белойн, тоже могучий ум, но вместе с тем и  грешник,
однажды настойчиво упрашивал Протеро, чтобы тот  согласился  хоть  отчасти
уподобиться  нам  и  соизволил  хоть  раз  исповедаться   в   какой-нибудь
предосудительной тайне, в крайнем случае решиться на  какое-нибудь  мелкое
свинство - это сделает его в наших глазах  более  человечным.  Но  Протеро
лишь усмехался, попыхивая трубкой.
   В тот вечер мы шли по  ложбине  между  склонами  дюн  в  красном  свете
заката, и наши тени ложились на песок, каждая песчинка которого, словно на
полотнах импрессионистов, излучала лиловое свечение, как  микроскопическая
газовая горелка, - и Протеро начал рассказывать мне  о  своей  работе  над
"холодными" ядерными реакциями в Лягушачьей Икре. Я слушал его  больше  из
вежливости и удивился, когда он сказал, что теперешняя ситуация напоминает
ему ту, что была в Манхэттенском проекте.
   -  Если  даже  удастся  вызвать  крупномасштабную  цепную   реакцию   в
Лягушачьей Икре, - заметил я, - нам, пожалуй, ничто  не  грозит:  мощность
водородных бомб и без того технически безгранична.
   Тогда он спрятал свою трубку.  Это  был  очень  серьезный  признак.  Он
порылся в кармане  и  протянул  мне  кусок  кинопленки;  источником  света
послужил  огромный  красный  диск  солнца.  Я  достаточно  ориентируюсь  в
микрофизике, чтобы распознать серию треко