диктованной  требованиями  темы,  оказывается   главным   побудительным
мотивом, а сама тема, "Глас Господа", - не более  чем  удачным  предлогом.
Впрочем, схему подобного рассуждения - скажем  так,  "карусельного":  ведь
оно образует замкнутый круг, где посылки  и  выводы  меняются  местами,  -
можно перенести и на саму проблематику Проекта. Наше мышление должно иметь
дело  с  нерушимой  совокупностью  фактов,  которая   его   отрезвляет   и
корректирует;  а  если  такого  корректора  нет,  оно  грозит   обернуться
проецированием тайных пороков (или добродетелей, что  одно  и  то  же)  на
предмет исследования. Объяснение философских систем через различного  рода
недуги их творцов считается (я кое-что знаю об  этом)  занятием  столь  же
тривиальным, сколь и непозволительным. Но где-то на самом  дне  философии,
которая постоянно пытается сказать больше, чем возможно  в  данное  время,
"поймать   мир"   в   готовую   сетку   понятий,   прячется   трогательная
беззащитность, особенно заметная как раз у наиболее ярких мыслителей.
   История  человеческого  познания  -  это   ряд,   имеющий   в   пределе
бесконечность, а философия  пытается  до  этого  предела  добраться  одним
прыжком,  коротким  замыканием,  дающим  уверенность   в   совершенном   и
непоколебимом  знании.  Тем  временем   наука   движется   мелким   шагом,
по-черепашьи, а то и вовсе, казалось бы, топчется на  месте,  но  в  конце
концов добирается до последних рубежей, до окончательной  границы  разума,
проведенной  философами,  и,  не  замечая  никаких  пограничных   столбов,
преспокойно идет себе дальше.
   Ну, разве могли философы не впасть в отчаяние?  Одной  из  форм  такого
отчаяния был позитивизм с  его  весьма  специфической  агрессивностью:  он
выдавал  себя  за  верного  союзника  науки,  будучи,   в   сущности,   ее
ликвидатором. Надлежало  подвергнуть  примерному  наказанию  все  то,  что
разъедало и подтачивало философию, обращая в ничто ее великие открытия,  -
и позитивизм, этот мнимый поборник науки, не замедлил вынести ей приговор,
заявив, что наука в действительности ничего не может открыть, ведь  она  -
всего лишь сокращенная запись опыта. Позитивизм попытался  осадить  науку,
заставив ее признать свое  бессилие  во  всем,  что  относится  к  области
трансцендентного (что ему, впрочем, так и не удалось).
   История философии есть история  последовательных  отступлений.  Сначала
она стремилась открыть абсолютные категорий мироздания, потом - абсолютные
категории разума, а тем временем, по мере  накопления  знаний,  все  яснее
замечалась ее беспомощность. Ведь каждый философ  поневоле  объявлял  себя
самого абсолютным образцом  человеческого  рода  "и  даже  всех  возможных
разумных существ. Напротив, наука -  это  как  раз  трансценденция  опыта,
сокрушающая в прах вчерашние категории  мышления;  вчера  пало  абсолютное
пространство и время, сегодня рушится якобы вечная противоположность между
аналитическими и синтетическими суждениями,  между  предопределенностью  и
случайностью. Но почему-то ни одному из философов не приходило  в  голову,
что не слишком  благоразумно  выводить  из  правил  собственного  мышления
законы, действительные для всех людей и всего человечества - от эолита  до
эпохи угасания солнц.
   Выражусь более резко:  подставлять  в  умозаключения  себя  в  качестве
искомой  общечеловеческой  нормы  -  значит   поступать   безответственно.
Стремление понять "все", на которое при этом ссылаются,  имеет  разве  что
психологическую ценность.  Поэтому  философия  гораздо  больше  говорит  о
людских надеждах, страхах, влечениях, чем о тайнах абсолютно  равнодушного
к нам мироздания, которое  лишь  однодневкам  кажется  царством  вечных  и
неизменных законов.
   Даже если мы познали такие законы, которых никакой прогресс не отменит,
мы не можем отличить их от тех, которые будут заменены другими. Поэтому  в
философах я видел  лишь  людей,  движимых  любопытством,  а  не  глашатаев
истины. Разве, формулируя  тезисы  о  категорических  императивах  или  об
отношении мышления к восприятию, они начинали добросовестно  расспрашивать
бесчисленных представителей человеческого рода? Да нет же - они спрашивали
себя и только себя, раз за разом короновали собственную  персону,  выдавая
ее за образец человека разумного.  Именно  это  возмущало  меня  и  мешало
читать даже самые глубокие философские сочинения: не успев открыть  книгу,
я натыкался на вещи, очевидные для автора, но не для меня; с  этой  минуты
он обращался только к себе самому, рассказывал лишь о себе, на себя самого
ссылался, а значит, утрачивал право  высказывать  суждения,  истинные  для
меня и тем более - для всех остальных двуногих, населяющих вашу планету.
   Как смешила меня, к примеру, уверенность тех, кто  заявлял,  будто  нет
иного мышления, кроме языкового! Эти философы  не  ведали,  что  сами  они
принадлежат к определенной разновидности человека разумного, а именно той,
которая  обделена  математическими  способностями.  Сколько  раз,  пережив
озарение новым открытием, запечатлев его в памяти  неизгладимо,  я  часами
искал для него языковую одежду, потому что оно родилось во мне вне всякого
языка - естественного или формального.
   Мысленно я назвал  этот  феномен  "проступанием  истины".  Описать  его
невозможно. То, что проступает  из  толщи  бессознательного  и  с  трудом,
постепенно отыскивает для себя слова,  словно  гнезда,  -  существует  как
целое прежде, чем осядет внутри этих гнезд. Но я не сумел бы даже  намеком
пояснить, в каком, собственно, облике предстает передо  мной  это  бес-  и
предсловесное Нечто (которому предшествует острое ощущение,  что  ожидание
не будет напрасным). У философа, который не пережил  этого  сам,  какие-то
важные механизмы мышления устроены иначе,  чем  у  меня;  при  всем  нашем
видовом сходстве различие между нами  больше,  чем  хотелось  бы  подобным
мыслителям.
   И что же? Решая центральную проблему Проекта, мы очутились  как  раз  в
положении философа,  со  всей  его  беззащитностью  и  рискованностью  его
изысканий.  Чем  мы  располагали?  Загадкой  и   джунглями   догадок.   Мы
выковыривали из загадки  обломки  фактов,  но  факты  не  стыковались,  не
складывались в прочный массив, способный корректировать наши догадки, и  в
конце концов мы терялись в чаще гипотез, громоздящихся на гипотезах.  Наши
конструкции становились все  изобретательнее  и  смелее  -  и  все  больше
отрывались от тылов, от добытых знаний.  Мы  готовы  были  все  разломать,
нарушить самые святые принципы физики или  астрономии,  лишь  бы  овладеть
тайной. Так нам казалось.
   Читателю, который, добравшись до этого  места,  все  нетерпеливее  ждет
посвящения в тайну, заранее  ощущая  приятную  дрожь,  как  перед  фильмом
ужасов, я советую отложить мою книгу, иначе он  будет  разочарован.  Я  не
пишу авантюрный роман, а рассказываю, как наша культура  была  подвергнута
экзамену на космическую (или хотя бы не только земную)  универсальность  и
что из этого вышло. С самого начала моей работы в  Проекте  я  считал  его
именно таким пробным камнем независимо от  того,  какой  пользы  ждали  от
наших усилий.
   Тот, кто следит за ходом моей мысли, возможно, заметил,  что,  перенося
проблему "карусельного мышления" с отношений между мной и  моей  темой  на
саму эту тему (то  есть  на  отношения  между  исследователями  и  "Гласом
Господа"),  я  отчасти  выпутался  из  щекотливого  положения,   настолько
расширив упрек в "затаенных побудительных мотивах", что  в  нем  уместился
весь Проект. Но как раз таково и было мое намерение - еще до того,  как  я
выслушал критические замечания. С известным  преувеличением,  необходимым,
дабы подчеркнуть  суть  моей  мысли,  могу  сказать,  что  в  ходе  работы
(затрудняюсь определить, когда именно) я начал подозревать,  что  звездное
Послание  для  нас,  стремящихся  его  разгадать,   стало   чем-то   вроде
психологического теста на  ассоциации,  например,  предельно  усложненного
теста Роршаха. Испытуемый видит в  цветных  пятнах  ангелов  или  зловещих
птиц, ибо он проясняет неясное, руководствуясь тем, что у него "на  душе",
- так и мы за завесой непонятных значков  угадывали  нечто,  содержавшееся
лишь в нас самих.
   Это подозрение  мешало  мне  работать,  да  и  теперь  заставляет  меня
пускаться в объяснения, которых лучше бы избежать. Тем не менее  я  решил,
что ученый, оказавшийся в столь затруднительном положении,  уже  не  может
считать свои  профессиональные  знания  чем-то  вроде  железы  или  жвала,
изолированных от всего  организма,  а  значит,  не  вправе  утаивать  свои
сокровенные   проблемы,   даже   самые   постыдные.   Ботанику,   занятому
систематикой каких-нибудь лютиков, довольно затруднительно проецировать на
объект изучения собственные фантомы, видения, а то и постыдные страстишки.
Положение   исследователя-мифолога   опаснее:    сам    выбор    материала
исследования, возможно, расскажет нам не столько о структурных инвариантах
архаических мифов, сколько о том, что преследует мифолога в сновидениях  и
- безотносительно ко всякой науке - наяву.
   А нам пришлось пойти еще дальше,  сделать  поистине  головоломный  шаг:
ведь нас подстерегала та же опасность, но в несравненно большем, небывалом
масштабе. Так что никто из нас не знает, в какой  мере  мы  были  орудиями
объективного анализа, в какой - типичными для своей эпохи  представителями
человечества и в какой, наконец, каждый из нас представлял  только  самого
себя и черпал гипотезы  о  смысле  Послания  из  собственной  -  возможно,
травмированной или сумеречной - психики, из ее не контролируемых сознанием
глубин.
   Подобные опасения многие из моих коллег считали  чепухой.  Правда,  они
выражались иначе, но смысл был именно таков.
   Я их прекрасно понимаю.  Проект  был  прецедентом,  в  котором,  как  в
матрешке, скрывались другие прецеденты, с той только разницей, что никогда
доселе физики, технологи, химики, ядерщики,  биологи,  информационщики  не
располагали  таким  предметом   исследований,   который   не   был   чисто
материальной, то есть природной, загадкой, а был Кем-то умышленно создан и
послан -  причем  Отправитель  должен  был  приноравливаться  к  неведомым
адресатам. Ученые  воспитаны  на  "игре  с  Природой",  которая  никак  не
является сознательным противником; они не допускают  возможности,  что  за
исследуемым объектом на самом деле стоит Кто-то и что понять объект  можно
лишь в той мере, в какой удастся постичь ход рассуждений этой - совершенно
нам неизвестной - сознательной первопричины. Так что,  хотя  они  знали  и
даже  говорили,  что  Отправитель  реален,  весь  их  жизненный  опыт,  их
профессиональная выучка говорили им обратное.
   Физику и в голову не придет, что Кто-то нарочно расположил электроны на
орбитах так, чтобы люди ломали  себе  голову  над  их  конфигурациями.  Он
прекрасно знает,  что  гипотеза  о  Создателе  Орбит  в  физике  абсолютно
излишня, более того, недопустима.  Но  в  Проекте  недопустимое  оказалось
реальным, а физика в  обычном  своем  виде  стала  непригодной;  это  было
прямо-таки пыткой. Сказанного, я уверен, довольно, чтобы понять,  что  мое
положение в Проекте было достаточно  обособленным  (разумеется,  в  общем,
теоретическом смысле, а не в смысле административно-иерархическом).
   Меня упрекали в "недостаточной конструктивности": я  всегда  готов  был
вставить словечко в ход чужих  рассуждений,  в  результате  в  них  что-то
заклинивалось, и они останавливались; сам же я предложил не слишком  много
конструктивных идей,  "с  которыми  можно  что-нибудь  сделать".  Впрочем,
Белойн в своем отчете отзывается обо мне как нельзя лучше. Надеюсь, это не
только дань дружбе, связывающей  нас:  возможно,  известную  роль  сыграло
положение (не только  административное),  которое  он  занимал.  В  каждой
исследовательской группе Проекта взгляды ее  участников  после  некоторого
периода колебаний приходили к какому-то общему знаменателю;  но  тот,  кто
заседал (как Белойн) в Научном Совете, хорошо  видел,  что  мнения  разных
групп  нередко  диаметрально  противоположны.   Впрочем,   организационную
структуру Проекта с ее изолированными друг  от  друга  группами  я  считал
вполне разумной - она предотвращала появление "эпидемий ошибок". У  такого
информационного карантина были свои отрицательные стороны... но я  начинаю
вдаваться в  подробности  -  преждевременно.  Значит,  пора  переходить  к
изложению событии.



3

   Когда Блейдергрен, Немеш и группа Шигубова открыли  инверсию  нейтрино,
возник  новый  раздел  астрономии  -  нейтринная  астрофизика.  Она  сразу
сделалась  необычайно  модной,  и  во  всем  мире  начались   исследования
космических нейтринных потоков. Маунт-Паломарская  обсерватория  одной  из
первых   установила   у    себя    регистрирующую    аппаратуру,    высоко
автоматизированную и с наилучшей по тем временам разрешающей способностью.
К этой установке -  нейтринному  инвертору  -  выстроилась  целая  очередь
исследователей, и у директора обсерватории (им был тогда профессор  Райан)
было немало хлопот с астрофизиками, особенно молодыми: каждый считал,  что
его заявка должна стоять первой в списке.
   Среди таких молодых счастливчиков оказались Хейлер и Махоун, оба  очень
честолюбивые и довольно способные (я был с ними знаком, хотя и отдаленно).
Они регистрировали максимумы нейтринного излучения в определенных участках
неба, пытаясь обнаружить  так  называемый  эффект  Штеглица  (Штеглиц  был
немецким астрономом старшего поколения).
   Однако этот эффект  (нейтринный  аналог  "красного  смещения"  фотонов)
обнаружить не удавалось.  Как  выяснилось  несколько  лет  спустя,  теория
Штеглица была ошибочной.  Но  молодые  люди  об  этом  знать  не  могли  и
сражались, как львы, чтобы у них  не  отняли  установку;  благодаря  своей
предприимчивости они держали ее почти два года - так и не получив  никаких
результатов.  Целые  километры  регистрационных   лент   пополнили   архив
обсерватории. Несколько месяцев спустя значительная их часть попала в руки
смекалистого, хоть и не  очень  одаренного  физика  -  собственно  говоря,
недоучки, изгнанного из какого-то малоизвестного университета  на  Юге  за
аморальное поведение; дело не  дошло  до  суда,  потому  что  в  нем  было
замешано несколько важных  особ.  Этот  недоучившийся  физик,  по  фамилии
Свенсон, получил ленты при невыясненных обстоятельствах.  Позже  его  даже
допрашивали, но ничего не дознались - он непрерывно менял показания.
   Это  был  любопытный  субъект.  Он  подвизался  в  качестве  поставщика
материалов,  а  заодно  -  банкира  и  духовного  утешителя   бесчисленных
маньяков,  которые  прежде  мучились  разве  что  над  перпетуум-мобиле  и
квадратурой  круга,  а  ныне  бредят  "целительными  энергиями",  теориями
космогенеза  и   промышленным   применением   телепатии.   Такому   народу
недостаточно  карандаша  и  бумаги;  для   конструирования   "орготронов",
обнаружителей   "сверхчувственных   флюидов",   электрических   магических
прутьев,  что  сами  находят  воду,  нефть  и  сокровища  (обычные  ивовые
водоискатели давно уже стали анахронизмом), - для всего  этого  необходимы
самые разные, нередко труднодоступные и дорогие материалы.  Свенсон  -  за
соответствующую сумму - умел раздобыть их даже из-под земли.  Поэтому  его
посещали парафизики и оргонисты,  конструкторы  телепаторов  и  духотронов
(для устойчивой связи с духами). Вращаясь в этих нижних провинциях царства
науки - там, где оно смыкается с царством психиатрии, - он, как бы  то  ни
было,  поднабрался  весьма  полезных  для  него  сведений;  у   него   был
изумительный нюх на то, что в данный момент пользуется наибольшим  спросом
у слегка свихнувшихся титанов духа.
   Не брезговал он и более прозаическим заработком -  например,  поставлял
небольшим химическим лабораториям  реактивы  неясного  происхождения  -  и
вечно привлекался за что-то к суду,  хотя  в  тюрьму  не  попал  ни  разу,
балансируя на самой грани законности. Такие  люди  всегда  меня  занимали.
Насколько я понимаю, Свенсон не был  ни  чистым  мошенником,  ни  циником,
который наживается на чужих маниях, хотя ему хватало ума, чтобы знать, что
львиная доля его клиентов никогда не реализует своих идей. О некоторых  он
заботился   и   поставлял   им   оборудование   в   кредит,   даже    если
платежеспособность должника представлялась весьма сомнительной. Как видно,
он питал к своим питомцам такую же слабость, как я -  к  людям  его  типа.
Хорошо обслужить клиента он считал делом чести, и, если клиент  непременно
требовал кость носорога (потому что аппарат, сооруженный из  кости  любого
другого животного, был  бы  глух  к  голосу  духов),  Свенсон  никогда  не
подсовывал ему воловью либо баранью  кость;  во  всяком  случае,  так  мне
рассказывали.
   Получая,  а  может,  и  покупая  у  неизвестного  лица  ленты,  Свенсон
преследовал определенную цель. Он достаточно разбирался  в  физике,  чтобы
знать, что на лентах записан "чистый шум", и додумался использовать их для
составления  лотерейных  таблиц.  Эти  таблицы,  серии  случайных   чисел,
необходимы в исследованиях  различного  типа;  изготовляют  их  с  помощью
вычислительных машин или вращающихся дисков - на края этих дисков нанесены
цифры, которые вылавливает беспорядочно вспыхивающая точечная лампа.  Есть
и  другие  способы.  Взявшийся  за  эту   работу   часто   оказывается   в
затруднительном  положении.  Серии  чисел  редко  получаются   "достаточно
случайными";  тщательный   анализ   выявляет   более   или   менее   явные
закономерности в чередовании  чисел:  в  длинных  сериях  некоторые  числа
"склонны" появляться чаще других, а такая таблица теряет смысл. Не  так-то
просто создать абсолютный хаос, хаос в чистом виде.  Между  тем  спрос  на
таблицы  случайных  чисел  не  уменьшается.  Поэтому  Свенсон  рассчитывал
заработать на этом деле; таблицы он печатал с помощью шурина - линотиписта
в типографии какого-то университета, а покупателям рассылал их  по  почте,
без посредничества книготорговцев.
   Один из экземпляров попал в руки некоего Ф.Д.Сэма Лейзеровица, субъекта
столь же сомнительного и не менее предприимчивого, но  в  каком-то  смысле
идеалиста, думавшего не только о деньгах.  Он  был  членом,  а  нередко  и
учредителем  многих,  непременно  эксцентричных  организаций,  вроде  Лиги
исследования летающих тарелок, и не раз  попадал  в  переплет,  когда  при
ревизии обнаруживалась, неведомо почему, недостача; но в  злоупотреблениях
ни разу уличен не был. Возможно, его подводила беспечность.
   Он не получил  физического  образования  и  не  имел  права  называться
доктором физики, но когда ему на это указывали, заявлял, что буквы  "Ф.Д."
означают лишь имена, которыми он  подписывает  свои  статьи,  -  Филипп  и
Дуглас. Действительно, под именем "Ф.Д.Сэм Лейзеровиц" он  публиковался  в
различных научно-фантастических  журналах,  а  также  был  известен  среди
любителей этого жанра как автор  "космических"  докладов  и  сообщений  на
многочисленных   съездах   и   конференциях.   Его   специальностью   были
сенсационные открытия - не  меньше  двух-трех  в  год.  Он  основал  музей
диковин, якобы оставленных  пассажирами  Летающих  Тарелок  на  территории
Штатов, - там был, среди прочих, обритый, зеленого цвета обезьяний зародыш
в спирту; я видел его фотографию.  Мало  кто  представляет  себе,  сколько
мошенников и безумцев населяет ничейную зону между  современной  наукой  и
психиатрическими лечебницами.
   Еще  Лейзеровиц  был  также  соавтором  книги  о  заговоре,  устроенном
правительствами великих держав,  которые  нарочно  утаивают  информацию  о
высадке Тарелок и контактах видных политиков  с  посланцами  иных  планет.
Собирая   всевозможные,   более   или   менее   вздорные    сведения    об
"инопланетянах", он напал на сле