енно если отец - заурядная, бесталанная личность. Рассуждая логически,
надо основывать "банки спермы", взятой от лучших людей-производителей, и с
помощью искусственного осеменения  получать  генетически  ценный  приплод.
Брак - дело рискованное, и с общественной точки зрения - пустая трата сил;
так почему  не  подбирать  пары,  как  при  селекции  животных,  добиваясь
положительной корреляции физических и психических  признаков.  Подавляемые
влечения - причина стрессов, потенциальная угроза для  общества;  выходит,
надо удовлетворять их все  без  изъятия  (естественным  или  эквивалентным
техническим путем) либо отключать (с помощью химии или хирургии)  мозговые
центры, в которых эти желания возникают.
   Двадцать лет назад путешествие из Европы в Америку длилось семь  часов;
израсходовав восемнадцать миллиардов  долларов,  это  время  сократили  до
пятидесяти минут. Ценой еще скольких-то миллиардов  время  полета  удастся
уменьшить  вдвое  против  теперешнего.  Пассажир,  прошедший  телесную   и
умственную дезинфекцию (чтобы он не занес к нам ни азиатского  гриппа,  ни
азиатских мыслей), напичканный витаминами и  кинозрелищами  из  консервной
банки, сможет все быстрей и надежней переноситься из  города  в  город,  с
континента на континент, с планеты на планету.  Столь  небывалая  резвость
технических опекунов затыкает нам рот, чтобы  мы  не  успели  спросить:  а
нужны ли нам эти молниеносные странствия? На них не рассчитано  было  наше
старое, животное тело; слишком стремительные прыжки с одного полушария  на
другое  нарушают  ритм  его  сна  и  бодрствования;  к  счастью,   получен
химический препарат, устраняющий это расстройство.  Правда,  он  временами
вызывает депрессию, но тут  нас  выручают  препараты,  бодрящие  дух;  они
вызывают коронарную недостаточность, но, вставив в артерии  полиэтиленовые
трубочки, можно ничего не бояться.
   А ученый уподобляется  обученному  слону,  которого  погонщик  поставил
перед преградой. Он пользуется  силой  разума,  как  слон  -  силой  мышц,
подчиняясь приказу. Это необычайно удобно: ученый отныне готов на все, так
как ни за что уже не  отвечает.  Наука  становится  орденом  капитулянтов;
логический расчет -  автоматом,  заменяющим  человеку  нравственность;  мы
уступаем шантажу "высших соображений", что-де  атомная  война  может  быть
косвенно благодетельной, поскольку это вытекает  из  арифметики.  То,  что
сегодня  считается  злом,  завтра  может  оказаться  благом,  и  из  этого
заключают,  что  само  зло  есть  в  известном  отношении   благо.   Разум
отмахивается от интуитивной подсказки эмоций;  гармония  идеальной  машины
возводится в образец для цивилизации и каждого человека в отдельности.
   Средства цивилизации объявляются целями, высшие  ценности  обмениваются
на удобства. Соображения удобства, по которым пробки в  бутылках  заменяют
металлическими  колпачками,  а  те  в   свою   очередь   -   пластиковыми,
отскакивающими при нажатии пальцем, сами по себе совершенно невинны, но  в
применении к человеку они становятся чистейшим безумием;  любой  конфликт,
любая проблема уподобляются не слишком  удобной  пробке,  которую  следует
вышвырнуть и заменить чем-нибудь поудобнее. Белойн назвал Проект "MASTER'S
VOICE", ибо название это двусмысленно: к  какому,  собственно,  голосу  мы
должны прислушиваться - к "гласу Господа", обращенному к нам со звезд, или
к "голосу хозяина" из Вашингтона? По существу, весь Проект - это  операция
"выжимания лимона"; правда, "выжать" пытаются не наши мозги, а космическое
Послание, но горе власть имущим и их слугам, если они добьются желаемого!
   Такими вечерними беседами мы развлекались на  втором  году  Проекта;  а
Недобрые  предчувствия,  овладевшие  нами,  предвещали  события,   которые
придали операции "выжимания лимона" уже не иронический смысл, а зловещий.



10

   Хотя Лягушачья Икра и Повелитель Мух были одной и той  же  субстанцией,
только по-разному сохраняемой в группах биофизиков и  биохимиков,  тем  не
менее в каждой из групп утвердилась своя собственная терминология. Я видел
в этом проявление закономерности, характерной для  истории  науки  вообще.
Нечаянные зигзаги пути,  приведшего  к  открытию,  и  сопутствовавшие  ему
случайные  обстоятельства  запечатлеваются  в  его  окончательном  облике.
Конечно, эти реликты нелегко распознать - как раз потому, что, застыв, они
проникают в самую сердцевину теории и в ее позднейшие  интерпретации,  как
неустранимый отпечаток, клеймо случайности, окаменевшей и ставшей правилом
разума.
   Чтобы  впервые  увидеть  Лягушачью  Икру  в  лаборатории  Ромни,   меня
подвергли традиционной уже процедуре, обязательной  для  всех  прибывающих
извне. Сначала я выслушал краткую магнитофонную лекцию, которую  цитировал
выше;  затем,  после  двухминутного  путешествия  по  подземке,  попал   в
лабораторию  химического  синтеза,  где  мне  показали   возвышающуюся   в
отдельном зале, под двухэтажным  прозрачным  колпаком,  трехмерную  модель
одной молекулы Лягушачьей Икры, похожую на скелет дафнии,  увеличенной  до
размеров атлантозавра. Отдельные атомные  группы  походили  на  гроздья  -
черные,  пурпурные,  лиловые  и  белые   шары,   соединенные   прозрачными
полиэтиленовыми трубочками. Стереохимик Марш показал мне радикалы аммония,
аксильные группы и похожие на странные цветы "молекулярные  рефлекторы"  -
для поглощения энергии ядерных реакций. Реакции эти  мне  демонстрировали,
включая  устройство,  которое  поочередно  зажигало  неоновые   трубки   и
лампочки, скрытые внутри модели; ни дать ни взять футуристическая реклама,
скрещенная с рождественской елкой. Поскольку от меня ждали восторга, я его
проявил - и мог идти дальше.
   Сами процессы синтеза  протекали  в  подземных  этажах,  под  контролем
программных устройств, в резервуарах, снабженных защитными оболочками:  на
некоторых этапах возникало довольно жесткое  корпускулярное  излучение  (в
конце реакции оно исчезало). Главный зал  синтеза  занимал  четыре  тысячи
квадратных метров. Отсюда дорога вела в "серебряную палату",  где,  как  в
сокровищнице,  покоилась  надиктованная  звездами  субстанция.  Я   увидел
полукруглую комнату, вернее, камеру без окон, с зеркально  отполированными
посеребренными стенами; тогда я знал, зачем это нужно, а теперь уже забыл.
На массивном постаменте,  залитый  холодным  светом  люминесцентных  ламп,
стоял, словно большой  аквариум,  стеклянный  резервуар,  почти  пустой  -
только дно  покрывал  слой  ярко  опалесцирующей,  неподвижной,  синеватой
жидкости.
   Стеклянная стена делила помещение на две части; напротив  резервуара  в
ней зияло  отверстие,  куда  был  вмонтирован  дистанционный  манипулятор,
окруженный  массивным  воротником.  Марш  наклонил   щипцы,   похожие   на
хирургический инструмент, к поверхности жидкости, а когда  поднял  их,  за
ними потянулась искрящаяся на свету нить, ничуть  не  похожая  на  клейкую
жижу. Словно бы этот раствор выделил из  себя  эластичное,  но  достаточно
крепкое волокно,  которое  слегка  вибрировало,  как  струна.  Марш  снова
опустил  манипулятор  и  ловко  встряхнул  его;  волокно  оторвалось,   но
поверхность жидкости, переливающаяся отраженным светом,  не  расступилась;
волокно съежилось  и  разбухло,  превратившись  в  сверкающую  личинку,  и
поползло, совсем как настоящая  гусеница,  а  когда  уткнулось  в  стекло,
остановилось и повернуло обратно. Путешествие длилось около минуты,  потом
это диковинное создание расплылось, его очертания будто  растаяли,  и  его
снова всосало материнское лоно.
   Сам по себе этот трюк с "гусеницей" особого значения не имел. Но  когда
выключили освещение и опыт повторили в темноте, я различил  очень  слабую,
но явственную вспышку - будто крохотная звездочка зажглась  на  миг  между
дном  и  крышкой  резервуара.  Позже  Марш  объяснил  мне,  что   это   не
люминесценция.  Когда  нить  разрывается,  в  месте   разрыва   образуется
мономолекулярный слой, слишком тонкий, чтобы удержать под своим  контролем
ядерные процессы, и возникает нечто вроде микроскопической цепной реакции;
вспышка - это уже вторичный эффект:  возбужденные  электроны,  попадая  на
более высокие энергетические уровни, а затем внезапно  сваливаясь  с  них,
выделяют  эквивалентное  количество  фотонов.   Я   спросил,   велики   ли
перспективы практического использования Лягушачьей Икры. Надежд у них было
меньше, чем сразу после синтеза: Лягушачья Икра вела  себя  подобно  живой
ткани - то есть не позволяла изъять свою ядерную энергию точно так же, как
живая ткань не позволяет изъять свою химическую энергию.
   В лаборатории Гротиуса, который синтезировал  Повелителя  Мух,  порядки
были совершенно иные; в подземелье там спускались,  соблюдая  чрезвычайные
предосторожности. То ли Повелителя Мух поместили двумя этажами ниже уровня
земли потому, что его так назвали, то ли его  окрестили  так  потому,  что
родился он в бетонных пещерах, наводящих на мысль о  царстве  Аида,  -  не
знаю.
   Сперва, еще в лаборатории, надлежало облачиться  в  защитную  одежду  -
просторный и прозрачный комбинезон с капюшоном и кислородным  баллоном  на
лямках. Это занятие - довольно хлопотливое - чем-то  походило  на  ритуал.
Насколько я знаю, никто еще не исследовал поведение ученых в  лабораториях
с этнографической точки зрения, хотя для меня несомненно, что не все в  их
действиях обусловлено необходимостью. Подготовку и проведение эксперимента
можно вести по-разному, но принятый однажды образ  действий  становится  в
данном кругу, в данной научной школе привычкой, имеющей силу нормы, и чуть
ли не догмой.
   К Повелителю Мух я спускался с двумя сопровождающими; коротышка Гротиус
шел впереди. В путь мы двинулись лишь после того, как  в  наши  прозрачные
комбинезоны накачали кислород, манипулируя всякими рычажками, так  что  мы
стали похожи на сверкающие воздушные шары  с  зернышком-человеком  внутри.
Перед входом костюм еще проверяли на герметичность очень простым  способом
- поднося пламя свечи к разным  местам  комбинезона,  давление  в  котором
слегка превышало атмосферное; это напоминало  магический  обряд  -  что-то
вроде курения фимиама.
   Все  это  создавало  впечатление  чего-то  серьезного,  торжественного,
ритуально замедленного,  должно  быть,  потому,  что  в  наших  сверкающих
воздушных шарах нельзя было двигаться быстро. К разговорам такая  оболочка
тоже не особенно располагала, приходилось  общаться  жестами,  и  это  еще
больше усиливало ощущение, будто участвуешь в  каком-то  обряде.  Конечно,
можно бы возразить, что комбинезон защищал от бета-излучения  и,  хотя  он
сильно стеснял движения, зато обеспечивал хороший обзор, и так далее. Но я
без особого труда сумел бы, мне  кажется,  придумать  иную  процедуру,  не
столь живописную и  лишенную  затаенных  намеков  на  символический  смысл
названия "Повелитель Мух".
   В  отдельном  бетонном  помещении   находился   армированный   вход   в
вертикальный колодец. Один за другим спустились мы  по  стальной  лесенке,
вмурованной  в  стенки  колодца,  противно  шелестя  комбинезонами.   Было
невыносимо жарко в этом одеянии, раздутом, как рыбий пузырь. Внизу тянулся
узкий проход, освещавшийся редкой цепочкой  зарешеченных  ламп,  -  что-то
вроде штрека в  старых  шахтах.  Должен  заметить,  что  этих  аксессуаров
сотрудники  Гротиуса  не  выдумали;  просто  его  группа   воспользовалась
подземной частью здания, которая когда-то  служила  более  грозным  целям,
Связанным с термоядерными испытаниями. Несколькими десятками метров дальше
все засверкало: стены здесь были покрыты зеркально отполированным серебром
- единственное, что напоминало  "серебряную  палату"  биохимиков.  Но  это
почти что не замечалось, как не замечается эротическая  природа  наготы  в
кабинете врача; целостный образ подчиняет себе составляющие его  элементы.
Там, у биохимиков,  серебро  стен  имело  что-то  общее  со  стерильностью
хирургической палаты, а здесь оно казалось чем-то таинственным - словно  в
каком-то  паноптикуме  повторялись  вокруг  искаженные   отражения   наших
пузыреобразных фигур.
   Напрасно я озирался вокруг в поисках какого-нибудь прохода  -  коридор,
слегка расширяясь, утыкался в тупик. Сбоку, на  уровне  головы,  виднелась
стальная дверца; Гротиус ее  отпер,  и  в  толстой  стене  открылась  ниша
наподобие  амбразуры.  Оба  моих   спутника   отступили,   чтобы   я   мог
присмотреться получше. С той  стороны  отверстие  закрывал  просвечивающий
пласт, словно кусок мяса плотно прижали к толстому  стеклу.  Сквозь  шлем,
закрывающий лицо, сквозь ровную струю кислорода, льющуюся  из  баллона,  я
ощутил кожей лба и скул какое-то давление, которое, похоже, вызывалось  не
одним, лишь теплом. Приглядевшись, я заметил очень  медленное,  не  вполне
равномерное движение - как будто гигантская улитка с  содранной  раковиной
присосалась к стеклу и  пыталась  ползти,  тщетно  сокращая  мускулы.  Эта
масса, казалось, давила на стекло с неведомой силой, словно ползя на месте
- неторопливо, но неустанно.
   Гротиус вежливо, но решительно отодвинул  меня  от  ниши,  снова  запер
бронированную дверцу и достал из висевшего на  плече  вещмешка  стеклянную
колбу, по стенкам которой ползало несколько обычных комнатных  мух.  Когда
он поднес ее к закрытой дверце - хорошо  рассчитанным  и  в  то  же  время
торжественным жестом, - мухи сначала застыли на  месте,  потом  распустили
крылышки и мгновенье  спустя  закружились  в  колбе  обезумевшими  черными
комочками; мне показалось, что я слышу их пронзительное жужжанье.  Гротиус
еще ближе придвинул колбу к дверце  -  мухи  забились  еще  отчаянней;  он
спрятал колбу обратно и направился к выходу.
   Так я узнал, откуда взялось это название. Повелитель Мух  был  попросту
Лягушачьей Икрой - только в количестве, заметно превышавшем двести литров,
хотя четкой грани между  первым  и  вторым  состоянием  не  было.  Что  же
касается странного  феномена  с  мухами,  никто  не  имел  понятия  о  его
механизме - тем  более  что  проявлялся  он  в  опытах  лишь  с  немногими
перепончатокрылыми. Пауки, жуки  и  множество  других  насекомых,  которых
биологи терпеливо подносили к дверце, никак не реагировали на  присутствие
субстанции, разогретой внутренними ядерными реакциями. Говорили о каких-то
волнах,  об  излучении,  хорошо  еще,  что  не  о  телепатии.  Эффект   не
обнаруживался  у   мух,   брюшные   узлы   которых   были   предварительно
парализованы. Но эта констатация, в сущности, была тривиальна.  Несчастных
мух наркотизировали, вырезали у них  поочередно  все,  что  только  можно,
лишали подвижности то ножки, то  крылышки,  а  всего-то  и  выяснили,  что
толстый слой диэлектрика служит надежным экраном: значит,  это  физический
эффект, а не чудо. Ну да. Еще только выяснить  бы,  чем  он  вызван.  Меня
заверили, что объяснение будет найдено, - над этим работала особая  группа
биоников и физиков. Если  они  что  и  открыли,  мне  об  этом  ничего  не
известно.
   Впрочем, Повелитель Мух не был опасен для живых организмов, находящихся
рядом; даже мухам в конце концов ничего не делалось.



11

   С  наступлением  осени  -  лишь  календарной,  ибо  солнце  стояло  над
пустыней, как в августе, - я снова, хоть и не скажу чтобы с новыми силами,
принялся  за  расшифровку  сигнала.  В  своих  рассуждениях  я  не  просто
отодвигал на второй  план  синтез  Лягушачьей  Икры  (который  считался  в
Проекте высшим достижением и в техническом плане, безусловно, был таковым)
- я, по сути, его игнорировал, словно  считал  эту  диковинную  субстанцию
артефактом  [здесь:  побочное  следствие   эксперимента].   Ее   создатели
утверждали,  что  во  мне  говорит  иррациональное  предубеждение,  личная
неприязнь к этому веществу, как бы смешно это ни звучало. Некоторые (в том
числе Дилл) давали понять, что атмосфера священнодействия вокруг  "ядерной
слизи" пробудила во  мне  недоверие  к  самому  Повелителю  Мух;  или  же,
дескать,  меня  раздосадовало,  что  к  загадке  самого  сигнала  эмпирики
добавили еще одну - субстанцию непонятного назначения.
   Вряд ли они были правы - ведь эффект Ромни тоже  усложнял  загадку,  но
именно с  ним  я  связывал  (по  крайней  мере  тогда)  надежду  разгадать
намерения Отправителей, а отсюда - и само Послание. Рассчитывая  обогатить
свой запас идей, я  проштудировал  уйму  трудов,  посвященных  расшифровке
генетического кода человека и животных. Временами  я  смутно  догадывался,
что двойственность сигнала чем-то сродни двойственности любого  организма,
который одновременно  является  и  самим  собой,  и  носителем  созидающей
информации, адресованной иным поколениям.
   Но что же, собственно, давала эта аналогия?  Арсенал  понятий,  который
предоставляла в  мое  распоряжение  эпоха,  казался  мне  подчас  ужасающе
убогим. Наши познания  громадны  только  перед  лицом  человека  -  но  не
Мироздания. Между авангардом  наших  технических  достижений,  нарастающих
кумулятивно, взрывообразно, и  нашей  собственной  биологией  возникает  -
прямо у нас на глазах  -  пропасть;  она  расширяется  все  стремительней,
рассекая человечество надвое - на фронт собирателей информации,  вместе  с
его  ближним  резервом,   и   плодовитые   толпы,   которые   пробавляются
информационной кашкой, приготовляемой по тем же рецептам, что  питательная
смесь для младенцев. Мы переступили - неизвестно когда - порог, за которым
громада накопленных знаний переросла кругозор любого  из  нас  и  началась
неудержимая атомизация всего и вся.
   Не приумножать без разбору эти знания, а сначала избавиться от огромных
их залежей, от скоплений второстепенной, то есть  излишней,  информации  -
вот, по-моему, первейшая наша обязанность. Информационная техника  создала
видимость рая, где каждый  может  познать  все;  но  это  иллюзия.  Выбор,
равнозначный отказу от этого рая, неизбежен и необходим, как дыхание.
   Если бы человечество не терзали, не разъедали, не жгли язвы  враждебных
друг  другу  национализмов,  столкновения  интересов   (нередко   мнимых),
переизбыток в одних точках земного шара и крайняя  нехватка  в  других  (а
ведь  устранение  этих  противоречий,  по  крайней  мере   принципиальное,
технически достижимо), - тогда, быть может, оно  разглядело  бы  за  этими
маленькими кровавыми фейерверками (которые зажигает на расстоянии  ядерный
капитал Великих)  процессы,  происходящие  "сами  собой",  самотеком,  без
всякого контроля. Политики, как и столетья  назад,  принимали  земной  шар
(теперь уже - со всеми его окрестностями до самой Луны) за шахматную доску
для стратегических игр; а эта доска между  тем  перестала  быть  нерушимой
опорой и походит  скорее  на  плот,  который  раскалывают  удары  незримых
течений, несущих его туда, куда никто не смотрел.
   Прошу прощения за эти метафоры. Но ведь хотя футурологи и размножились,
словно грибы, с той  поры  как  Герман  Кан  [(1922-1983)  -  американский
футуролог] онаучил профессию Кассандры, никто из них не сказал  нам  ясно,
что мы отдали  себя  -  со  всеми  потрохами  -  на  милость  и  немилость
технологической  эволюции.  А  между  тем  роли   менялись:   человечество
становилось для технологии средством, орудием достижения  неведомой  цели.
Абсолютное оружие искали, как философский камень (правда,  такой,  который
существует наверняка). Футурологические труды пестрели кривыми и таблицами
- на роскошной мелованной  бумаге  -  с  датами  пуска  водородно-гелиевых
реакторов и промышленного внедрения телепатии; а даты эти  устанавливались
путем голосования всевозможных экспертов. На  смену  честно  признаваемому
незнанию приходила иллюзия точного знания, куда более опасная.
   Достаточно ознакомиться с историей науки, чтобы понять: облик грядущего
зависит от того,  чего  мы  сегодня  не  знаем  и  что  по  природе  своей
непредсказуемо. Положение осложняла не имеющая аналогий