ных вопросах руки у  них  были
связаны - хотя поняли они это не скоро. Разумеется, явного  вмешательства,
откровенного  нажима  не  было.  В  конце  концов  режиссурой   занимались
профессионалы. В том, что меня обошли, я чувствую влияние кого-то на самом
верху. Ведь Проект почти сразу отнесли к категории высшей секретности -  к
числу   операций,   засекречивания   которых   требуют   высшие   интересы
государства. Сами научные руководители Проекта узнавали об этом постепенно
и, как правило, поодиночке, на  совещаниях,  где  тактично  взывали  к  их
патриотическим чувствам и политическому благоразумию.
   Как там было в действительности, какие средства убеждения, комплименты,
обещания  и  аргументы  пускались  в  ход,  не  знаю:  эту  сторону   дела
официальные документы  обходят  абсолютным  молчанием,  а  члены  Научного
Совета,  даже  потом,  когда  мы  стали  коллегами,  не   слишком   охотно
рассказывали об этой, скорее подготовительной, стадии Проекта. С теми  же,
на кого не  действовали  фразы  о  патриотизме  и  высших  государственных
интересах, проводились беседы "на высшем уровне". При  этом  -  что  было,
пожалуй, еще важнее для психической адаптации - абсолютное  засекречивание
Проекта  изображалось  чисто  временной  мерой:   это,   мол,   переходное
состояние, которое вскоре изменится. Психологически,  повторяю,  это  было
удачно: как бы настороженно ни относились ученые к представителям  власти,
внимание, уделяемое Проекту  государственным  секретарем,  а  то  и  самим
президентом,  их  благожелательное  поощрение,   разговоры   о   надеждах,
возлагаемых на "такие умы", - все  это  создавало  обстановку,  в  которой
прямые  вопросы  о  сроке"  о  дате  отмены  секретности   прозвучали   бы
диссонансом, показались бы невежливыми и даже грубыми.
   Могу представить себе - хотя в разговорах со мной никто и  словечка  не
проронил о столь щекотливых вопросах, - как достопочтенный  Белойн  обучал
менее опытных коллег принципам дипломатии, необходимым для сосуществования
с политиками, и со свойственным ему тактом  оттягивал  мое  приглашение  и
включение в состав Совета, объясняя  наиболее  нетерпеливым,  что  сначала
Проект должен заслужить доверие у  своих  могущественных  опекунов,  а  уж
тогда можно будет действовать по собственному разумению. Я говорю это  без
иронии. Я могу  войти  в  тогдашнее  положение  Белойна:  он  старался  не
ухудшать отношений ни с той, ни с другой стороной и при этом хорошо  знал,
что там, наверху, мне не очень-то доверяют. Итак, я не сразу  включился  в
Проект, от чего, впрочем - как мне сотни раз повторяли, - только  выиграл:
условия  жизни  в  "мертвом  городе",  в  ста  милях  к  востоку  от   гор
Сьерра-Невада, на первых порах были весьма суровы.
   Я  решил  придерживаться  хронологического  порядка,  поэтому  расскажу
сначала, что происходило со мной перед тем,  как  в  Нью-Гемпшире,  где  я
тогда преподавал, появился посланец Проекта. Думаю, так будет лучше,  ведь
я вошел в Проект, когда многие общие  подходы  успели  сложиться,  и  мне,
человеку совершенно  свежему,  приходилось  сначала  знакомиться  с  ними,
прежде чем впрячься, как новая рабочая лошадь, в этот громадный - из  двух
с половиной тысяч сотрудников - механизм.
   В  Нью-Гемпшир  я  прибыл   по   приглашению   декана   математического
факультета, моего университетского однокурсника  Стюарта  Комптона,  чтобы
вести летний семинар для докторантов. Я согласился -  нагрузка  составляла
всего девять часов в неделю, так что можно было целыми  днями  бродить  по
тамошним лесам и  вересковым  зарослям.  Мне,  собственно,  полагалось  бы
по-настоящему отдохнуть (я только что, в  июне,  закончил  полуторагодовую
совместную работу с профессором Хаякавой),  но,  зная  себя,  я  прекрасно
понимал, что отдых  будет  мне  не  в  радость  без  занятий,  хотя  бы  и
кратковременных, математикой. Всякий  отдых  поначалу  пробуждает  во  мне
угрызения совести - как  напрасная  трата  времени.  Впрочем,  мне  всегда
доставляло удовольствие знакомиться  с  новыми  адептами  моей  изысканной
дисциплины, о которой, кстати, существует больше ложных представлений, чем
о любой другой.
   Я не назвал бы себя  "стерильным",  то  есть  "чистым",  математиком  -
слишком часто меня тревожили чужие проблемы. Именно поэтому  я  работал  с
молодым Торнопом (его достижения в антропологии не оценены по  заслугам  -
он рано умер, а  в  науке  тоже  необходимо  "биологическое  присутствие";
вопреки распространенному  мнению,  открытия  сами  по  себе  недостаточно
красноречивы, чтобы люди могли уяснить их настоящую ценность), а потом - с
Дональдом Протеро (которого, к своему удивлению, я встретил в Проекте),  с
Джеймсом Феннисоном (впоследствии - нобелевским лауреатом) и,  наконец,  с
Хаякавой.  С  Хаякавой   мы   строили   математический   позвоночник   его
космогонической теории, которая так неожиданно вторглась затем - благодаря
одному из его взбунтовавшихся учеников - в самую сердцевину Проекта.
   Некоторым  коллегам  были  не  по  душе  такие  набеги   на   охотничьи
заповедники естественных наук. Но польза от них была обычно обоюдная -  не
только эмпирики получали мою помощь, но и я,  вникая  в  их  проблематику,
лучше начинал  понимать,  какие  пути  развития  нашей  республики  ученых
совпадают с направлением главного стратегического удара в будущее.
   Нередко  можно  услышать,   что   в   математике   достаточно   "чистых
способностей", ведь здесь их ничем не заменишь; а вот  карьера  ученого  в
других  дисциплинах  -  благодаря  связям,  протекциям,   моде,   наконец,
отсутствию категоричности  доказательств,  которая  будто  бы  свойственна
математике, - есть  равнодействующая  научных  способностей  и  вненаучных
факторов. Напрасно я объяснял таким завистникам, что в математическом раю,
к сожалению, вовсе не так распрекрасно. Великолепнейшие области математики
- хотя бы классическая теория множеств Кантора - годами игнорировались  по
причинам вовсе не математическим.
   Поскольку каждый человек должен  чему-то  завидовать,  я  сожалел,  что
плохо знаком с теорией информации - здесь, а также в  царстве  алгоритмов,
деспотически управляемых общерекуррентными функциями, можно  было  ожидать
феноменальных открытий. Изначальным изъяном классической логики,  которая,
вместе с Булевой алгеброй, стала  повивальной  бабкой  теории  информации,
была   комбинаторная    негибкость.    Поэтому    заимствованные    отсюда
математические орудия вечно хромают - они, по  моему  ощущению,  неудобны,
некрасивы, громоздки  и  хотя  дают  результаты,  но  очень  уж  неуклюжим
способом. Я подумал, что лучше всего могу поразмышлять о  таких  материях,
если приму предложение Комптона. Как  раз  о  положении  на  этом  участке
математического фронта я и собирался  говорить  в  Нью-Гемпшире.  Кому-то,
возможно, покажется странным, что я хотел учиться, преподавая, но  так  со
мной бывало уже не раз; лучше всего мне думается, когда возникает короткое
замыкание между мной  и  достаточно  активной  аудиторией.  И  еще:  плохо
известные тебе работы можно читать, а можно и не читать, но к лекциям надо
готовиться обязательно, что я и делал; так что  не  знаю,  кто  больше  от
этого выгадал - я или мои студенты.
   Погода  в  то  лето  стояла  прекрасная,  но  слишком  жаркая,  даже  в
вересковых зарослях, которые страшно высохли. Я питаю самые нежные чувства
к траве; мы  и  существуем-то  благодаря  ей:  только  после  растительной
революции, которая озеленила материки, жизнь смогла утвердиться на  них  в
своем нерастительном облике.  Впрочем,  не  стану  утверждать,  будто  моя
привязанность к вереску вытекала из размышлений об эволюции.
   Август был в разгаре, когда появился предвестник перемен в лице доктора
Майкла Гротиуса. Он привез мне письмо от Айвора Белойна вместе с секретным
устным посланием.
   И вот на третьем  этаже  псевдоготического  темно-кирпичного  особняка,
стены которого были увиты слегка уже покрасневшим диким виноградом, в моей
душноватой комнате (в старой постройке не было кондиционеров), я узнал  от
невысокого, тихого, хрупкого, как китайский фарфор,  молодого  человека  с
черной бородкой полумесяцем, что на землю снизошла весть - и пока не ясно,
добрая или дурная, поскольку,  несмотря  на  двенадцатимесячные  старания,
расшифровать ее не удалось.
   Хотя Гротиус об этом не говорил, да и Белойн в своем письме не упомянул
ни словом, я понял, что исследования находятся  под  опекой  -  или,  если
угодно, надзором - очень важных персон. Иначе как могли бы слухи о работах
такого  масштаба  не  просочиться  в  печать?  Ясно   было,   что   такому
просачиванию препятствуют первоклассные специалисты.
   Гротиус,  несмотря  на  свой  молодой  возраст,  оказался  многоопытным
игроком. Не зная заранее, соглашусь ли я на участие в Проекте, он  не  мог
вдаваться в подробности. Надлежало сыграть на моем самолюбии, подчеркивая,
что две с половиной тысячи человек  в  качестве  потенциального  спасителя
выбрали - из всех остальных четырех миллиардов - именно  меня,  но  и  тут
Гротиус сумел найти меру, избегая слишком грубых комплиментов.
   Считается,  что  нет  такой  лести,  которая  не  была  бы  принята   с
удовольствием. В таком случае я - исключение из общего правила, потому что
похвал никогда не ценил. Хвалить можно - скажем так - сверху вниз,  но  не
снизу вверх, а я хорошо знаю себе  цену.  Гротиус  либо  был  предупрежден
Белойном, либо просто отличался хорошим чутьем. Он говорил много,  отвечал
на мои вопросы по видимости исчерпывающе, но все, что  я  узнал  от  него,
уместилось бы на двух страничках.
   Главным препятствием  была  для  меня  засекреченность  работ.  Белойн,
понимая это, упомянул в письме о своей личной беседе  с  президентом:  тот
заверил,  что  все  результаты   исследований   будут   опубликованы,   за
исключением информации,  способной  нанести  ущерб  нашим  государственным
интересам. Получалось, что, по мнению Пентагона - во  всяком  случае,  той
его службы, которая взяла Проект  под  свое  крыло,  -  звездное  Послание
содержит  нечто  вроде  сверхбомбы  или  еще  какого-нибудь   "абсолютного
оружия";  мысль  достаточно  странная  и  дающая  представление  скорее  о
настроениях наших политиков, чем о галактических цивилизациях.
   Расставшись на время с Гротиусом,  я  не  спеша  отправился  в  заросли
вереска и там улегся на солнцепеке, чтобы  поразмыслить.  Ни  Гротиус,  ни
Белойн (в своем письме) и не заикались, что от  меня  потребуют  какого-то
обещания,  а  то  и  присяги  о  неразглашении  тайны,  но  такой   "обряд
посвящения" в Проект подразумевался сам собой.
   Ситуация типичная для ученого нашей  эпохи,  но  вдобавок  специфически
заостренная, прямо-таки классический образец. Легче всего соблюсти чистоту
рук, уподобившись страусу или Пилату,  и  не  вмешиваться  в  любые  дела,
которые - хотя бы самым  косвенным  образом  -  помогают  совершенствовать
средства уничтожения. Но то, чего не хотим делать мы,  всегда  сделают  за
нас другие. Говорят, что с точки зрения этики это не  аргумент.  Согласен.
Однако можно предположить, что  тот,  кто,  терзаясь  сомнениями,  все  же
соглашается участвовать в таком деле, в критическую минуту  сумеет  как-то
повлиять на ход событий, пусть даже надежда на успех  минимальна;  а  если
его заменит человек не столь щепетильный, не на что уже и надеяться.
   Я-то не собираюсь оправдываться таким способом. Мною руководили  другие
соображения. Если я знаю, что где-то происходит нечто необычайно важное  и
- вероятно - грозное, я предпочитаю быть именно там, а не ожидать развития
событий - с чистой совестью и пустыми руками. Да и не мог я поверить,  что
цивилизация, стоящая  несравненно  выше  нашей,  послала  нам  информацию,
которую можно обратить в оружие. Если сотрудники Проекта  думали  иначе  -
это их дело.  И  наконец,  возможность,  вдруг  открывшаяся  передо  мной,
превосходила все, что еще могло мне встретиться в жизни.
   На следующий день мы  с  Гротиусом  вылетели  в  Неваду,  где  нас  уже
поджидал армейский вертолет. Меня подхватил точно и безотказно  работающий
механизм. Мы летели еще часа два - почти все  время  над  южной  пустыней.
Гротиус прилагал все старания, чтобы я не чувствовал себя как  только  что
завербованный участник гангстерской шайки, и  поэтому  не  лез  ко  мне  с
разговорами, не  пытался  лихорадочно  посвящать  меня  в  мрачные  тайны,
ожидавшие нас у цели.
   Сверху поселок походил на неправильной формы звезду, утонувшую в песках
пустыни. Желтые бульдозеры ползали, как жуки, по окрестным дюнам. Мы  сели
на  плоскую  крышу  здания,  самого  высокого  в  поселке.  Этот  комплекс
массивных бетонных колод  не  производил  приятного  впечатления.  Он  был
построен еще в пятидесятые годы  как  жилой  и  технический  центр  нового
атомного полигона (прежние устаревали  с  возрастанием  мощности  взрывов:
даже в далеком Лас-Вегасе  после  каждого  серьезного  испытания  вылетали
оконные стекла). Полигон располагался в центре пустыни, милях  в  тридцати
от поселка, снабженного системой защиты от взрывной волны и  радиоактивных
осадков.
   Застроенный  район  окружала  система  щитов,  наклоненных  в   сторону
пустыни, - для гашения ударной волны. Здания были  без  окон,  с  двойными
стенами,  пространство  между  которыми,   кажется,   заполнялось   водой.
Коммуникации увели под землю,  а  жилью  и  подсобным  постройкам  придали
округлые формы и расположили их так, чтобы избежать кумуляции  силы  удара
из-за многократных отражений и преломлений воздушной волны.
   Но это была лишь предыстория поселка, потому что незадолго до окончания
строительства вошел  в  силу  ядерный  мораторий.  Стальные  двери  зданий
завинтили  наглухо,   вентиляционные   отверстия   заклепали,   машины   и
оборудование погрузили в контейнеры с тавотом и  убрали  под  землю  (ниже
уровня  улиц  располагались  склады  и  магазины,  а  еще  ниже  проходила
подземка). Природные условия гарантировали идеальную изоляцию, и потому  в
Пентагоне решили разместить Проект именно здесь; заодно  сэкономили  сотни
миллионов долларов - не вбухали в сталь и бетон.
   Пустыня не добралась до внутренностей поселка, но залила его песком,  и
поначалу было много работы с очисткой;  вдобавок  оказалось,  что  система
водоснабжения не действует, так как  снизился  уровень  подпочвенных  вод.
Пришлось бурить новые артезианские скважины, а до тех пор  воду  привозили
на вертолетах. Мне рассказывали об  этом  со  всеми  подробностями,  давая
понять, как много я выиграл, задержавшись с приездом.
   Белойн ждал меня на крыше административного здания  -  той  самой,  что
служила главной посадочной площадкой  для  вертолетов.  Последний  раз  мы
виделись два года назад в Вашингтоне. Из тела Белойна удалось бы  выкроить
двух человек, а из его души - даже и  четырех.  Белойн  был  и,  вероятно,
останется чем-то большим, нежели его  достижения;  очень  редко  случается
видеть, чтобы в человеке столь одаренном  все  кони  тянули  так  ровно  и
дружно. Чем-то он походил на Фому Аквинского (который, как известно, не во
всякую дверь пролезал), а чем-то - на молодого Ашшурбанипала  (только  без
бороды) и всегда хотел сделать больше, чем мог. Это всего лишь догадка, но
я подозреваю, что он произвел над собой ту же психокосметическую  операцию
(только на ином основании и, вероятно, более  радикальную),  о  которой  я
упоминал в предисловии, говоря о себе. Не приемля  (повторяю,  это  только
моя гипотеза) своего духовного и внешнего облика - облика не уверенного  в
себе толстяка, - Белойн усвоил манеру, которую я бы назвал  обращенной  на
себя самого иронией. Он все произносил как бы в кавычках,  с  подчеркнутой
искусственностью и претенциозностью  (которую  еще  усиливала  манера  его
речи), словно играл - поочередно или  одновременно  -  сочиняемые  им  для
данного случая роли, и этим сбивал  с  толку  каждого,  кто  не  знал  его
хорошенько. Трудно было понять, что он считает истиной, а что ложью, когда
говорит серьезно, а когда потешается над собеседником.
   Эти иронические кавычки  наконец  стали  его  натурой;  в  них  он  мог
высказывать чудовищные вещи, которых не простили бы никому другому. Он мог
и над самим собой издеваться без удержу, и этот трюк - не слишком  хитрый,
зато отработанный безупречно - обеспечивал ему редкостную неуязвимость.
   Из шуток, из автоиронии он воздвиг вокруг себя такие системы  невидимых
укреплений, что даже те, кто знал его многие годы (и я в  том  числе),  не
умели предвидеть его реакции; думаю, он специально об  этом  заботился,  и
все то, что попахивало порой шутовством и выглядело чистой  импровизацией,
делалось им не без тайного умысла.
   Подружились мы вот как. Белойн вначале меня игнорировал, а  потом  стал
мне завидовать; то и другое, пожалуй, забавляло меня.  Сперва  он  считал,
что ему, филологу и гуманитарию, математика ни к чему, и,  будучи  натурой
возвышенной, ставил науки  о  человеке  выше  наук  о  природе.  Но  затем
втянулся в языкознание, как втягиваются  в  опасный  флирт,  столкнулся  с
модным тогда структурализмом и поневоле ощутил вкус к математике.  Так  он
очутился на моей территории и, понимая, что здесь  я  сильнее,  сумел  это
выразить так ловко, что, по существу, высмеял и  меня,  и  математику.  Не
помню, говорил ли я, что в Белойне было что-то  от  людей  Возрождения?  Я
любил его раздражающий дом, где всегда  толпилась  куча  гостей,  так  что
поговорить с хозяином с глазу на глаз удавалось лишь ближе к полуночи.
   Все сказанное относится к фортификациям, которыми Белойн себя  окружил,
но не к нему самому. Можно только догадываться, что затаилось  там,  intra
muros [за стенами (лат.)].  Предполагаю,  что  страх.  Не  знаю,  чего  он
боялся, - быть может, себя. Должно быть, ему  приходилось  скрывать  очень
многое, коль скоро он окружал себя столь старательно организованным гамом,
извергал из себя столько  идей  и  проектов,  наваливал  на  себя  столько
ненужных обязанностей  в  качестве  члена  бессчетных  обществ  и  научных
кружков, аккуратнейшим образом заполнял всякие ученые анкеты  для  ученых,
словом, перегружал себя через меру, только  бы  не  оставаться  наедине  с
собой - на это у него никогда не  находилось  времени.  Зато  он  улаживал
чужие дела и видел людей насквозь, так что могло показаться, будто в самом
себе он разбирается ничуть не хуже. Впечатление, похоже, ошибочное.
   Так он годами затягивал себя в жесткий корсет, который в  конце  концов
стал его внешней, зримой натурой - натурой универсального труженика науки.
Стало  быть,  жребий  Сизифа  он  выбрал  сам;  громадность   его   усилий
маскировала их (вполне возможную) тщетность, ведь  если  он  сам  диктовал
себе правила и законы, невозможно было понять до конца, все ли  задуманное
им удается, не  ошибается  ли  он  временами.  Тем  более  что  он  охотно
хвастался  неудачами  и  подчеркивал  свою  заурядность  -  разумеется,  в
ироничных кавычках. Он отличался  проницательностью,  свойственной  богато
одаренным натурам, которые - словно бы по наитию  -  даже  чужую  для  них
проблему сразу схватывают с правильной стороны. Он был настолько горд, что
постоянно смирял себя - как бы ради забавы, и настолько не уверен в  себе,
что должен был снова и снова выказывать, подтверждать свою значимость,  на
словах отрицая ее. Его рабочий кабинет казался  проекцией  его  духа:  все
здесь было по мерке Гаргантюа - и секретеры, и письменный стол, а  в  вазе
для коктейля утонул бы теленок; от громадных окон до противоположной стены
простирался сущий книжный развал. Как видно, ему нужен был этот напирающий
отовсюду хаос, даже в его переписке.
   Я говорю так о друге, рискуя навлечь на  себя  его  неудовольствие,  но
ведь так же я говорил и о себе. Я не знаю, что именно в  нас,  сотрудниках
Проекта, предопредели