что тот стал рассказывать  про Атиллу и Льва Первого. Этот Атилла был
вождем гуннов, которые давным-давно напали на  Рим. Войска в Риме не было, и
римский  папа Лев  выехал навстречу язычнику, проповедуя  мир,  без  всякого
оружия, лишь с крестом. Атилла раскаялся и отвел войска.
     Я навострил  уши,  Я думал, папы в  основном жгли инакомыслящих.  Таких
рассказов я не знал.
     В этот миг я обернулся и заметил у балюстрады храма человека.  В  свете
заходящего  солнца  в  руках его  блеснула  и  хлопнула самодельная нарезная
трубка. Люди закричали. На помосте  ван Роширен взмахнул руками и зашатался.
Человек  перепрыгнул через балюстраду  и побежал к роще. Я  бросился за ним.
Почти  нагнал его, но зацепился .за  корень  и въехал лицом в землю. Когда я
вскочил, террорист уже пропал за деревьями. Какой-то фоторепортер, присев на
корточки, сфотографировал мою заляпанную рожу.
     Я побежал обратно к толпе.  Ван Роширен был жив и даже не ранен. Что он
проповедовал, я не слышал.
     После проповеди я протолкался к нему вместе с газетчиками и сказал:
     -- Вам повезло, что  парень промахнулся. Но  я был прав, советуя надеть
бронежилет?
     Ван Роширен молча  снял с груди крест: прямо между перекладинами сидела
пуля  двадцать   второго  калибра.  Он  выставил  этот  крест  на  обозрение
репортерам, и те принялись орудовать фотовспышками.

     До последнего срока оставалось шестьдесят дней.



Глава пятая

     Настало  лето  --  самая  жаркая пора,  когда для хорошего  урожая надо
вручную оборвать  с  каждого  дерева  лишние завязи  и  через  день  рыхлить
междурядья. Все деловые  операции  были  прерваны на двадцать  пять  дней, и
сотрудники разъехались по фермам.

     Через три дня после  моего приезда Ласси прислал  мне  и моей  семье  в
подарок  три  шапочки.  Шапочки  были  круглые,  как  перевернутая  чашка, с
узорчатой пестрой  каймой и вышивкой,  изображавшей  пантер  в  тростниковых
зарослях. Это были очень красивые шапочки.
     Этого-то я и боялся. У туземцев не принято получать подарки, не отдавая
их. Чувство чести у них развито бесподобно. Только, например, ты ему  даришь
поливальную установку ценой в  двадцать тысяч,  а он тебе дарит три шапочки,
вроде  тех, которые нищие раскладывают на картонных ящиках в аэропортах.  То
есть шили  эти шапочки наверняка всей семьей, и честь это необыкновенная, и,
кроме меня, может,  разве десяток землян получило такую шапочку. И поскольку
это  необыкновенная честь, он считает, что отдал мне в  три раза больше, чем
от меня получил.
     Ласси  подарил мне  эти  шапочки,  я  запихал их  в багажник и  даже не
показал Агнес.

     В  понедельник,  пятнадцатого  числа, я  заехал  с Джеком  Митчеллом  в
местную харчевню. Мои отношения с фермерами-землянами несколько испортились,
и я знал, что лучший способ  их  восстановить, -- напоить Джека Митчелла.  У
рассыпавшейся двери на матрасике сидел туземец  и вслух читал газету, Вокруг
матрасика на циновках сидело с десятой поденщиков. Я прислушался.
     --  Иаван,  Фувал  и Мешех  торговали  с  тобою, --  читал туземец,  --
выменивая товары твои  на души человеческие и медную посуду. Из дома Фогарма
за  товары твои  доставляли  тебе  лошадей  и строевых коней  и лошаков.  От
обширности  торговли  твоей  внутреннее  твое  исполнилось  неправды,  и  ты
согрешил. И я низвергнул тебя, как нечистого, с горы Божией...
     -- Эй, -- сказал Митчелл, -- это что за статья?
     -- Это о вашей компании, -- ответил туземец.
     Митчелл надулся.
     --  Слушайте, мистер Денисон, -- сказал он, -- тут  что-то не  так.  Мы
никогда не вели дела  с этими...  Иаваном, Фувалом  и  Мешехом, Это какая-то
фиктивная фирма.
     Я  вынул из рук туземца газету. Поверх полосы значилось: "Книга Пророка
Иезекииля". Первый перевод на асаисский.
     -- Это, -- сказал я, --  сбылась мечта  господина ван Роширена -- чтобы
Библию печатать на первой полосе, вместо новостей.
     Митчелл усмехнулся, взял газету и стал рвать ее на куски. Клочки летели
на  пол, сквозняк подхватывал их,  и они  вспархивали на  циновки и  стулья.
Туземцы, поденщики Митчелла и мои, молча поднимали их и клали за пазуху.
     -- Прекратите, Митчелл, -- негромко сказал я.
     Он обернулся ко мне.
     -- И ты туда же, асаисский под...
     Слово, которое он употребил, всем присутствующим было отлично известно,
но в словарях не значилось.
     Одной  рукой  я  перехватил запястье  Митчелла,  а другой размахнулся и
ударил его снизу в челюсть. Удар вышел основательный: глаза Митчелла поехали
вбок, а сам он отлетел к стене, съехал  на пол и закувыркался среди плетеных
матрасиков. Я  расправил то,  что  осталось от  газеты, положил на стойку  и
повернулся  к  выходу.  За  моей  спиной кто-то  предостерегающе крякнул.  Я
отпрыгнул в сторону: бутылка, пущенная  Митчеллом, разлетелась  о  косяк над
моей головой. Я  обернулся. Он схватил вторую  бутылку и пустил ее вслед  за
первой. Счастье, что у него не было с собой пистолета.
     Я прыгнул на него, и мы покатились по полу. Митчелл не умел драться. Он
совал мне пальцы в глаза и кусался. Я слегка придушил его и стукнул  головой
об пол.  Он  улегся на циновке  и  раскинул руки. Я  встал, отряхнул брюки и
пошел к двери.
     Туземцы сидели все так же молча и  равнодушно. Драка между землянами их
не касалась.  Сквозь прорези в глиняной стене светилось закатное солнце, и в
его свете было видно, как по полу течет из разбитой бутылки пальмовая водка.
Пол был земляной: он быстро размокал, и водка утекла недалеко.
     Я вышел из харчевни и пошел к  своей машине. Заводя мотор, я оглянулся:
туземцы  сидели  все  так  же  неподвижно, и  только  старик,  взяв со стола
скомканную газету, рвал ее на полосы и раздавал сидящим вокруг.

     Дня через три после этой  драки  мне  понадобилось съездить в ближайший
городок, в скобяную лавку.
     Это  был  традиционный маленький  городок, сплошь  из  глиняных  хижин,
размокающих от дождя.  Там по утрам жители по-прежнему кланяются  в  сторону
дворца  Президента и  у  женщин  всего  две  профессии, легко различимые  по
одежде:  жены  укутаны  в черные платья и  белые  покрывала,  а  проститутки
одеваются, как женщины Земли.
     Принадлежал он Шадаку, князю Бродячего Перевала.
     Я  сильно  закопался,  и,  когда  выехал  из  города,  уже  темнело.  Я
поколебался,  не остаться  ли  ночевать,  но вспомнил  о неизбежных клопах в
единственном постоялом дворе, погладил рукой автомат и нажал на газ.
     Я включил  приемник  и  попал как раз на проповедь  ван Роширена  -- их
теперь  довольно  часто передавали.  Я разозлился  и  выключил приемник. Да!
Давайте дружить друг  с другом! Ты ему -- водоустановку,  а  он тебе  -- три
шапочки!
     Лев Великий и Аттила! Ну и дурак, значит, был этот Аттила, если ушел от
беззащитного города!  Покажите  мне  человека,  который  говорит, что ему не
нужна власть. Пока не увижу, что он говорит правду, буду считать его лжецом.
А когда я увижу, что он не врет, скажу, что он дурак.
     Я знаю, зачем этот человек приехал сюда: он принадлежит средневековью и
хочет его сохранить. Он тоскует по временам, когда всякие аттилы подчинялись
условиям, которые в наши дни почтет позорным любой гражданин.
     Небо  было черное, как копирка, и стальные фермы  моста  над  Оранжевой
рекой выгнулись, как  выцветшая радуга. За мостом  хорошая  дорога  пропала,
начались  пустынные  глиняные  плеши,  и  на  повороте  мои  фары  выхватили
буксующий  в  подземной  промоине  грузовик.  Я  затормозил   и,  .осторожно
придерживая рукой автомат, полез из машины.
     -- Помочь?! -- крикнул я.
     Пара сильных рук рванула меня в одну сторону, а автомат  -- в другую. Я
перекувырнулся в воздухе,  и  в следующее  мгновение  меня положили у колеса
мордой в глину, и чья-то босая нога стала мне на шею.
     -- Собака, -- сказал гортанный голос. -- Катается ночью,  словно у себя
на Земле.
     Это были  люди  полковника: что-то они нюхали в садах.  Я  понял:  меня
сейчас убьют, и, признаться мне это не очень понравилось.
     Босая нога  пощекотала пальцами  по шее и стукнула  меня раз и  другой.
Потом они поддели меня локтем и в  конце концов • шваркнули лицом вверх. Они
обшарили автомобиль и багажник, стали делить содержимое. Я  все видел.  Один
из них  достал из-под  запаски бумажный  пакет, а из пакета  -- три шапочки,
украшенные вышивкой с изображением пантер в тростниковых зарослях.
     -- Это у тебя откуда? -- спросил Босая Нога.
     -- Это мне подарил мой сосед Ласси, -- ответил я.
     Босая Нога поглядел на меня и спросил:
     -- Это ты тот землянин, который подарил этому Ласси водяную установку и
который подрался с Джеком Митчеллом?
     -- Ну я.
     Босая Нога надел мне шапочку на голову и наставительно сказал
     -- Носить такие вещи надо вот так.
     Они сложили  все  обратно  в багажник, высосали  из моей машины бензин,
развязали на мне веревки, сели в свой грузовик и поехали. В сотне метров они
остановились, спустили  на  дорогу канистру с бензином  и  уехали  насовсем.
Когда  я  добрался до канистры, донес ее  до машины и перелил бензин  в бак,
след их уже простыл.
     Я подумал; что насчет стоимости шапочек был  прав Ласси, а не я,  и что
есть в "Анреко" довольно  много  людей, которые с радостью  бы заплатили  за
каждую шапочку по семь тысяч.

     Мои  отношения  с фермерами-землянами  становились все  хуже.  Обо  мне
прошла слава как о человеке, который не боится ездить по долине ночью.
     Меня  видели  в  кабачке  для  туземцев,  и  праздник  Первой  Тыквы  я
отпраздновал вместе с фермерами-туземцами.

     Между тем  рекламная кампания ван  Роширена во славу  Господа  возымела
большой успех  у  широких слоев местного  населения.  Люди покупали  кресты,
которые стоили дешевле бронежилетов, и просили ван Роширена поглядеть на эти
кресты  счастливым  взглядом.  Одной девице,  плескавшейся  в ручье,  явился
Христос.  Над   ручьем  поставили  часовню  и  вырезали  статую,  приставили
специального человека кормить Христа каждый день кислым молоком.
     Были происшествия и посерьезнее.
     Несколько гвардейцев Президента в горах нарвались  на  засаду, потеряли
два задних колеса и товарища, но удрали через Перевал. Они шли, изнемогая от
жажды, пока предводитель  их,  недавний христианин,  не вспомнил  о  примере
Моисея и не  дал  по скале автоматную  очередь -- скала раскололась, из нее:
забил источник, гвардейцы напились воды и уверовали.
     В нашей долине был храм, а в храме -- жрец, известный святостью жизни и
тем, что,  когда  он  забивал на  алтаре барашка, к  алтарю особенно  хорошо
слетались  боги  и  духи.  Жрец угощал богов и  духов  и  спрашивал у них  о
будущем. Ван Роширен, придя  на одно из жертвоприношений, стал пенять  ему и
хвалить достоинства мессы. Жрец же, лично видя по четыре стороны жертвенника
толпу крылатых  богов, сначала не  обращал  внимания на  его слова, а потом,
рассердившись, спросил окружавших его духов: "Бесы вы или ангелы? Ну скажите
этому дураку: если я  неправильно молюсь, зачем  вы прилетаете?" По счастью,
духи оказались ангелами и ответили: "Ты хоть и неправильно молишься, но чист
сердцем -- мы жалели тебя за неведение и прилетали. А теперь мы уйдем с этим
человеком  --  ведь он  и сердцем чист,  и  верует  правильно".  Ван Роширен
повернулся и пошел прочь, а ангелы полетели за ним. Жрец, увидев это, разбил
жертвенник и закричал, чтобы и ангелы, и ван Роширен остались.
     Этот  жрец  теперь ,тоже ходил по  деревням и  фермам,  а  на  упреки в
отступничестве  возражал:  "Если кто  имеет автомат, станет  ли стрелять  из
лука?  Если  кто имеет копченую собаку на ужин, станет ли есть  отруби? Если
кто узнал Иисуса Христа, станет ли почитать старых богов?"
     Крест победил все  другие узоры на луках и автоматах. Повсюду говорили,
что те, кто простят друг другу свои грехи, непременно победят врага.
     Вместо   перспективы   гражданской   войны   перед  страной   замаячила
перспектива теократии.
     Поэтому я  не  очень удивился, когда встретил ван Роширена в  замке  на
Бродячем Перевале,  куда  меня  позвали  вместе с  Ласси через неделю  после
праздника  Первых  Тыкв. Хозяином  замка  был тот самый князь Шадак, который
собирал  пошлины  с дорог  и перевозов  и  разрядил свой револьвер над  ухом
Деннера.
     Князь собирал оброк с подвластных ему фермеров Кипарисовой долины, а от
свободных  фермеров,  каковым был  Ласси, он получал  подарки. Как известно,
различие  между  рабами и свободными состоит в том, что рабы платят  князьям
Оброк, а свободные дарят князьям подарки.
     Князь  Шадак придерживался старинных обычаев.  Он выехал встретить  мой
автомобиль у  подножия замка  на рыжем в черных носочках коне. Князю  уже за
шестьдесят:  он был весь, как высушенная щепка, отлично держался  в седле, и
зрачки в  его глазах катались,  как капли ртути по белому  блюдцу. Он  был в
длинном плаще  из темной и пушистой, не  отражающей свет ткани, и на  голове
его  сидела шапочка, похожая на петушиный  гребень.  За его  спиной вставали
витые зубцы замковой стены. Из-за зубца таращила красный глазок телекамера.
     Я вышел из машины и расцеловался с князем, а Ласси, выражая покорность,
встал на колени и положил свои руки под его руки.
     Пировали  в большой зале. В  зале  было холодна- даже в  середине  лета
толстые стены служили  превосходной изоляцией. Зала  была  разделена  на два
уровня: наверху,  на скамьях,  сидели князья  и большие  люди,  а на  нижнем
сидели местные фермеры и  охотники из свободных  людей. Рабы в  зале не ели,
только  разносили блюда.  Меня посадили  слева от князя, а ван  Роширена  --
справа. Ласси, из уважения ко мне, посадили с господами.
     После  третьего  кубка я  основательно  осоловел.  Я моргнул и  спросил
князя:
     -- Говорят, к вам  недавно наведывались  гвардейцы.  Сам майор  Ишеддар
учинил обыск. Отчего?
     Князь помахал руками.
     -- Господин Президент  узнал, что  у  меня  в замке гостил  мой  старый
приятель Рай Адан.
     --  Черт знает что, -- проговорил  я.  -- А  если  бы народ так же мало
уважал правителей?
     Князь Шадак взял большой серебряный кубок, украшенный плохо ограненными
рубинами, и стал лакать из него пальмовое вино.
     Ван Роширен, улыбаясь, глядел на него. Шадак вылез из кубка и сказал:
     -- Я хотел бы стать христианином.
     -- Так станьте же им, -- промолвил ван Роширен. -- Христос любит вас.
     --  На мне слишком  много преступлений,  чтобы  Христос меня  любил, --
проговорил князь.
     --  Я  не сказал, что Христос  любит ваши преступления,  -- ответил ван
Роширен, -- я сказал, что он любит вас.
     -- Ван Роширен хороший человек, -- сказал князь.
     -- Я пьян, -- сказал я, -- а вы не хотите стать христианином.
     -- Откуда вы знаете, -- сказал князь, -- что я хочу?
     -- Вы, -- сказал я, -- надеетесь, что Президент, узнав о вашей дружбе с
ван Роширеном, пожалует вам земли по  другую сторону Оранжевой горы чтобы вы
были ему лучшим другом, чем ван Роширен.
     -- Вы  думаете,  --  спросил  ван Роширен, -- Президент не может  стать
христианином?
     --  Кто  вам  сказал,  --  возразил  я,  что  Президент не  может стать
христианином? Он  станет магометанином, буддистом или почитателем Митры,  он
станет кем угодно, если это поможет ему в его власти. Он станет христианином
и  провозгласит  крестовый поход против полковника.  А  если  полковник тоже
станет христианином,  он отыщет во  взглядах полковника ереси и провозгласит
крестовый  поход против еретика.  Что вы  будете делать,  проповедник, когда
Президент станет христианином? Благословлять его на крестовый поход?
     Это была слишком  долгая  речь.  Она отняла  все  мои силы. Я моргнул в
последний раз, уронил голову н блюдо и заснул.

     Утром  я проснулся с головной болью. Выглянул в узкое окно и увидел  на
дворе  ван Роширена. Тот  толковал  со  слугами  и рассказывал  им  какую-то
притчу. Он размахивал руками и бегал  по двору. Ласси стоял в толпе и слушал
проповедника.
     Когда он закончил, я спустился вниз и  спросил, к чему вчера пришли они
с князем. Ван Роширен ответил:
     -- Князь хочет креститься.
     -- Я уже высказал все, -- ответил я, -- что думаю по этому поводу.
     -- Вы по-прежнему не верите,  -- промолвил он, -- что Бог принесет этой
стране мир?
     --  Назовите  мне  хоть  одного  правителя, --  сказал  я,  --  который
добровольно отрекся от власти и ушел служить Богу.
     -- Вообще-то,  -- сказал осторожно  ван  Роширен, -- когда на Земле еще
были христиане,  все  правители добровольно  отрекались  от власти и уходили
служить Богу.
     Я вытаращил глаза.
     -- У них была такая привычка: принимать постриг перед смертью. Так что,
например, я  мог бы сказать,  что все византийские  императоры отрекались от
престола и уходили в монастырь.
     --  Это называется ханжеством, а  не верой,  --  сказал  я,  --  и  это
доказывает, что власть была им дороже души.
     -- Напротив,  это доказывает,  что,  как  ни была дорога им  власть,  в
сердце своем  они прекрасно знали, что есть нечто важнее власти. Императоры,
которые принимали монашество  перед смертью, думая  обмануть этим Бога, были
так же наивны,  как крестьяне, которые колотили Бога  во время засухи,  если
тот не откликался на их молитвы. Но Бог прощал и тем, и другим их обман, ибо
они имели веру.
     -- Но  ни  один,  -- сказал  я,  -- не постригся добровольно и в полном
здравии.
     -- Ну почему? -- возразил он. -- Например, Карл Пятый.
     -- А чем он занимался до этого?
     --  Он был последним императором Священной Римской империи и пытался по
мере сил ее восстановить.
     -- И жег еретиков?
     --  Не  только еретиков. Однажды  он  даже сжег  и разграбил Рим. У его
католического  величества  возникли  некоторые  политические  разногласия  с
папой.
     -- И он, -- сказал я, -- постригся?
     -- В 1556 году, в маленьком эстремадурском монастыре.
     -- Назовите еще хоть одного, -- потребовал я.
     -- Болгарский хан Борис, -- сказал ван Роширен, -- этот человек крестил
Болгарию, а в 889 году сам ушел в монастырь.
     -- И умер через два месяца?
     --  Напротив.  После  пострижения  Бориса  старший   его  сын,  Симеон,
поставленный    ханом,   начал   разрушать   церкви,   замучил   болгарского
архиепископа. Поэтому  через четыре  года  Борису опять пришлось вернуться в
мир,  начать войну с сыном, свергнуть его  и ослепить. После  этого на  трон
взошел младший сын Бориса, а сам хан опять ушел в монастырь.
     -- Так я и знал, -- пробормотал я.
     -- Что?
     -- Что политика всегда была занятием для сумасшедших.
     Ван Роширен тихонько засмеялся. Я осклабился и спросил:
     -- А почему вы мне говорите одно, а слугам -- другое?
     -- Я везде говорю то же самое, -- ответил проповедник.
     Я повернулся и ткнул в него пальцем:
     -- Нет! Сейчас, в разговоре со мной, вы обращаетесь к фактам. А полчаса
назад вы  говорили с  толпой: вы размахивали руками и только что не висели в
воздухе,  и вы обращались не к разуму толпы,  а к ее инстинктам. Знаете, как
называется человек, который в разных местах говорит разные вещи?
     --  Я не  говорю  разные  вещи, -- возразил  ван  Роширен, --  я говорю
одинаковые вещи, но иногда говорю их разным способом.
     --  Вздор, -- сказал  я,  --  со  мной  вы говорите фактами, а с толпой
говорите чудесами.
     -- Вы не верите в чудеса? -- удивился ван Роширен.
     -- Я не верю толпе. И я не хочу верить в то, во что верит толпа.
     Проповедник развел руками и сокрушенно пробормотал:
     -- Удивительный  вы  человек,  Денисон.  Ведь вы,  например,  доверяете
мнению народа, когда речь идет  о выборах. Почему же  вы не доверяете мнению
народа в вопросе о чудесах? Почему вы считаете народ  компетентным, когда он
избирает правителя, и некомпетентным, когда он в