огом Кетсалькоатлем.

Мне было стыдно обманывать земян, но я не мог не согласиться со своими
товарищами, что это был самый простой и надежный путь к невежественным умам
жителей Толлы.

Чичкалан, узнав о нашем решении войти в Толлу, без всяких колебаний заявил:

- Воскресшего Топельцина будут ждать как бога. Чичкалан сам объявит о нем
жрецам.

- Но Чичкалана зарежут на камне, - на языке земян испуганно сказала Ива.

Чичкалан замотал головой:

- Боги добры, потому что они не люди. Люди все жестоки. Но Чичкалан не
боится их. Пусть его даже схватят и потащат на жертвенный камень. Великий
бог Кетсалькоатль отменит жертвоприношение.

- А если не успеет? - спросила Эра Луа.

- Если не успеет, - беспечно ответил Чичкалан, - то он на небе вернет
Чичкалану сердце и сделает его таким же приближенным к себе богом, как и
тех, других, кто побывал на жертвенном камне.

Он был уверен, что все мы прежде жили на Земле!

- Чичкалан знает, как сделать, чтобы люди Толлы узнали божественного
Топельцина, - продолжал он. - Первое - это женщина! Пьяная Блоха приведет
ее сюда тайно от всех.

- А второе? - поинтересовался Гиго Гант.

- Второе? - Земянин хитро улыбнулся и посмотрел на меня. - В игровом отряде
Чичкалана не было игрока быстрее и искуснее Топельцина. Он еще не был
богом, а его уже боготворили жители Толлы, любящие великолепное зрелище
священной игры в мяч.

Эра Луа с тревогой посмотрела на меня.

- Очень может быть, что тебе придется сыграть для них в мяч, - не без
иронии сказал Нот Кри.

- При любимце народа Топельцине игровой отряд Чичкалана никогда не
проигрывал. Но не стало Топельцина, и Чичкалану пришлось бежать от жрецов,
которые хотели тащить его на жертвенный камень.

Возможно, что я несколько растерянно посмотрел на своих товарищей. И
встретился взглядом с Эрой Луа.

- Мне кажется, - смущенно сказала она на нашем родном языке, - Инко должен
остаться самим собой. Не надо девушку, которую приведет наш гость, делать
еще более несчастной. Разве не лучше открыться ей во всем. Ведь она
женщина, поймет все и станет нашей союзницей.

Кара Яр пожала плечами. Ива поддержала Эру Луа.

- Главное, показать себя на игровом поле, - заметил Гиго Гант, - займемся
твоей тренировкой.

- Словом, Инко Тихий, тебе предстоят серьезные испытания, - заключил Нот
Кри. Мы проводили Чичкалана.

- Пьяная Блоха ходит как ягуар, - заверил он. - Легче увидеть тень звезд,
чем Чичкалана в ночной Толле.

И он исчез в сельве.

Мы уже выходили из корабля без скафандров, привыкая дышать воздухом Земли.

Это было непередаваемое ощущение. Свежий, пряный, пьянящий воздух был
насыщен ароматами, о которых мы не могли иметь представление на Маре!
Изобилие кислорода обжигало, но давало силы для преодоления двойной тяжести
Земли.

Нам помогало то, что почти все мы занимались таким тяжелым спортом, как бег
без дыхания. Мы были выносливы и упорны.

Легче всех стал на Земле человеком, то есть освоился с ее обстановкой,
воздухом, тяжестью, Гиго Гант.

Труднее всех пришлось бедной Эре Луа. Если все мы добивались своей цели
волей, физической силой и неустанными упражнениями. Эра Луа добивалась ее
бесконечным терпением и готовностью переносить любые тяготы.

Чичкалан неожиданно вынырнул из чащи, когда мы бродили возле корабля.

Я сразу заметил Чичкалана, искренне обрадовался ему и встревожился.

Было хорошо то, что он вернулся, но он вернулся, очевидно, не один.
Предстояло мое первое испытание. Как-то я его выдержу?

- Эра Луа будет рядом с Топельцином, - сказала Эра Луа, называя меня земным
именем.

- Богиня забыла, что такое земная женщина! - воскликнул Чичкалан. - Она
ближе к ягуару, чем мужчина, хотя у нее и нет клыков. Но так только кажется.

Мы не очень поняли Чичкалана.

- Если девушка должна узнать своего любимого, то лишние свидетели не нужны,
- заметила Кара Яр.

Как она была холодна! Без всякого сожаления она отправляла меня в объятия
земной девушки.

Я вскинул голову, как принято делать, судя по Чичкалану, у полных
достоинства людей, и направился в сельву. Там Мотылек ждала Топельцина.

В чаще я увидел девушку. Ее смуглое лицо было как бы выточенное ваятелем,
стремившимся выразить затаенное горе и сдерживаемую силу. Но больше всего
поражали ниспадающие на ее плечи совершенно седые волосы, заколотые у
висков простым, но искусным украшением.

Услышав мои шаги, она резко повернулась, глаза ее расширились и замерцали.

Чичкалан отстал, наблюдая за нашей встречей издали.

- Мотылек! - Я протянул к ней руки.

Она с горестной улыбкой смотрела на меня. Очевидно, она подметила во мне
что-то чужое, может быть, мою бородку. Недаром Нот Кри настаивал, чтобы я
удалил ее. У местных жителей, как выяснилось, не было растительности на
лице.

Но я неверно истолковал взгляд Мотылька. Оказывается, именно эта бородка,
которая могла достаться мне лишь от бородатых предков через мою "мать",
плененную рабыню, прежде всего убедила Мотылька, что я Топельцин!

- Топельцин! - воскликнула она, бросилась ко мне, прильнула к груди и
заплакала. Ее крепкие плечи вздрагивали, а мои ладони ощущали их тепло.

Она плакала, дитя Земли, не подозревая, что плачет на груди своего
бесконечно далекого брата, лишь случайно похожего на ее погибшего
возлюбленного.

- Мотылек верит, что Топельцин вернулся? - спросил я, готовый все
рассказать этой милой и несчастной девушке.

Но я не был готов к проявлению такой буйной радости и нежности, которые
земная девушка обрушила на меня.

Она гладила мое лицо, бороду, брови, волосы, заглядывала мне в глаза и тихо
смеялась.

- А годы, годы идут даже и на небе, - сказала она, внимательно изучая мое
лицо. - Мотылек тоже очень постарела?

И столько неподдельного счастья было в ее словах, в ее улыбке, в ее слезах,
катившихся по смуглой коже, что я не в силах был сказать ей, что по совету
Эры приготовился открыть. Я не мог, не мог еще раз отнять у нее
возлюбленного.

Мы уселись с Мотыльком на горбатом корне, взявшись за руки, и ничего не
говорили. В этом молчании было мое спасение. Если бы мне нужно было
говорить, я лгал бы. Молчать было легче, хотя это тоже был а ложь. Но эта
ложь приносила счастье чудесной земной девушке.

Я почувствовал на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел Эру Луа. Она
поспешно отвернулась. Я успел заметить, что у нее вздрагивают плечи.

Подошел Чичкалан.

Счастливая Мотылек протянула ему руку, и он упал на колени, чтобы
прикоснуться лбом к ее пальцам.

- Чичкалан - подлинный друг, - сказала она. - Он снова сделал Мотылька
счастливой. - И она звонко засмеялась.

И этот девичий ее смех так не вязался с ее сединой, что я почувствовал
острую жалость к ней.

- Сверкающая Шочикетсаль - избранница бога. Сам бог Кетсалькоатль спустился
к ней с неба, - сказал Чичкалан.

- Мотылек пойдет за ним куда угодно? Хоть на жертвенный камень.

- Жертвенных камней - позора людей - больше не будет! - решительно сказал я.

Мотылек восхищенно посмотрела на меня.

- Он бог! - провозгласил Чичкалан. - Только бог Кетсалькоатль может сказать
такое, что повергнет в ужас и трепет всех жрецов. Шочикетсаль узнала его?

- Да, Мотылек узнала моего Топельцина. И не потому, что он лицом такой же,
каким был перед ударом Сердца Неба, хотя и немного постарел с тех пор.

- Почему же еще? - спросил я.

- Потому что Топельцин тоже говорил о жертвенных камнях, как о позоре
Толлы. Больше никто этого не мог бы сказать.

Так еще раз несчастный погибший юноша помог мне пойти в его родной город
под его именем, чтобы принести народу разумное.

Я почувствовал прилив внутренних сил. Я выполняю великий Долг, ради
которого Миссия Разума прилетела на Землю с далекого Мара.

Люди Земли должны приобщиться к древней культуре своих предков, должны...
любой ценой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЫНЫ СОЛНЦА.

В человеке, при появлении его на свет, нет ни выраженного зла, ни
выраженного добра, а есть только возможность и способность к тому и
другому, что развивается в нем средой, где он живет, и воспитанием в семье
и обществе.

Роберт Оуэн.

Глава первая. БЕЛЫЙ БОГ.

- То-пель-цин! То-пель-цин!

Рев толпы перекатывался по трибунам, по обе стороны ткалачи - площадки для
ритуальной игры в мяч.

Горожане Толлы, вскочив с мест, тряся разноцветными перьями головных уборов
и размахивая руками, орали во всю глотку:

- То-пель-цин! То-пель-цин!

Литой мяч из упругой смолы дерева ачанак с такой силой перелетал через
лекотль - черту, разделявшую площадки двух игровых отрядов, - словно каждый
раз срывался с вершины пирамиды. Попав в одного из игроков, он способен был
не только сбить его с ног, но и убить на месте.

Но игроки были опытны, проворны и выносливы. Они отбивали смертоносное
упругое ядро, посылая его обратно на половину противника. Прикосновение
мяча к каменным плитам площадки каралось штрафным очком, а передача мяча
своему игроку воспрещалась под угрозой жертвенного камня. Отбивать мяч
можно было только локтями, защищенными стеганой броней, коленями в
наколенниках или тяжелыми каменными битами, зажатыми в правой руке. От
удара такой биты летящий мяч переламывал нетолстую каменную плиту. А
ненароком попав в зрителей, миг искалечить их, не защищенных игровой
одеждой. Потому для безопасности скамьи были высоко подняты над игровым
полем. Сочувствующие двум сражающимся отрядам обычно рассаживались по обе
стороны игрового поля, бурно переживая за своих любимцев, тем более что к
случае поражения им грозил узаконенный грабеж. Победители имели право
ворваться на враждебную трибуну и отобрать у тех, кто ратовал за
побежденных, все, что приглянется: дорогие украшения, красивые головные
уборы и даже части праздничной одежды.

В отряде Чичкалана сегодня играл, как бывало, Топельцин, любимец народа,
чудесно воскресший, узнанный красавицей Мотыльком. Вождь игрового отряда,
скрывавшийся от жрецов в сельве, сам видел, что он, как бог, спустился с
неба на Огненном Змее в сопровождении грома без дождя.

Белокурый бородатый бог, снизошедший до игры с людьми, подобно им, был
наряжен в головной убор из черных перьев и упругие панцири из подбитой
хлопком кожи ягуара на локтях, коленях и шее. Такая защита предохраняла не
только от разящего мяча, но и от ударов боевых деревянных мечей с остриями
из вулканического" текла, годясь и для игроков и для воинов.

Боги устами жрецов присуждали победу тому или другому отряду по числу
штрафных очков. Но бесспорная победа достигалась броском мяча сквозь одно
из поставленных на ребро каменных колец, вделанных в стены под трибунами по
краям черты, разделявшей игровое поле.

Попасть в кольца было чрезвычайно трудно (отверстие едва пропускало мяч). К
тому же и опасно. Кольцо изображало свернувшегося священного попугая
гаукамайя. Прикосновение к нему даже мячом считалось кощунством и грозило
крупным штрафом.

Искушенные в математике жрецы подсчитывали очки и не останавливали игры,
пока мяч не пройдет сквозь кольцо. Требовалось лишь, чтобы игроки и зрители
держались на ногах, а солнце освещало игровое поле.

Поэтому противники разящими ударами мяча старались измотать друг друга,
вывести из строя побольше игроков. На риск броска сквозь кольцо решались
только в крайнем или особо благоприятном случае, когда игрок оказывался у
стены прямо перед кольцом.

Толпа ревела. Белый бог не только доказал, что он вернувшийся на Землю
прославленный Топельцин, но и сумел поднять священную игру до уровня
божественной и заставил всех затаить дыхание. Таких приемов игры еще никто
не видел, так играть мог только бог!

Гремучий Змей восседал на царственной циновке над каменным кольцом
гаукамайя и спокойно созерцал зрелище, которое приводило в неистовое
волнение, восторг, даже опьянение всех окружающих. Всех, кроме Змеи Людей,
который тоже каменным изваянием высился над кольцом противоположной трибуны.

Когда Чичкалан вернулся из сельвы, объявив о сошествии с неба бога
Кетсалькоатля, Змея Людей приказал схватить его и распластать на жертвенном
камне. Он не хотел слушать его болтовни, потому что не верил ни в каких
богов, которым служил, и не допускал мысли, что человек, сердце которого он
вырвал собственными руками, будто бы жив и вернулся с зажившим шрамом на
груди. Он увидел в этом ловко подстроенную интригу.

Возможность такой интриги почувствовал и ненавидевший жреца владыка
Гремучий Змей, едва девушка Мотылек, упав к его ногам, поведала о
возвращении возлюбленного.

Гремучий Змей потребовал привести к нему Чичкалана в сопровождении Великого
Жреца. Змея Людей, сдерживая бешенство, вынужден был сопровождать Пьяную
Блоху к трону владыки.

Войдя в просторный зал, устланный коврами из птичьих перьев, первый жрец
сразу же стал грозить владыке гневом богов, если им тотчас не будет
принесен в жертву Чичкалан, а также и белокожие обманщики, которых тот
якобы повстречал, в сельве.

- Зачем Змея Людей грозит гневом тех, кого никто не видел, если народ сам
сможет лицезреть живых богов? Не лучше ли попросить их самих, - сказал
Гремучий Змей, - смягчить гнев, которого Змея Людей так страшится?

- Как может доказать белый бродяга, что он бог? - в ярости воскликнул
Великий Жрец.

- Пусть владыка смертных прикажет сорвать с Чичкалана путы, которыми
скручены его руки, - взмолился Чичкалан, стоявший перед вождем на коленях.
- И пусть владыка смертных прикажет игровому отряду Чичкалана сыграть на
игровом поле вместе с Топельцином. Народ, наблюдая священную игру, сразу
узнает Топельцина и признает в нем бога.

Гремучий Змеи затянулся дымом трубки, которую не выпускал изо рта.

- В священной игре в мяч не раз решались важнейшие споры между жрецами и
правителями городов. Пусть и сейчас боги скажут свое слово на игровом поле.

Гремучий Змей, сидя на циновке власти и невозмутимо попыхивая трубкой, в
которой разжег крошеные листья табака, чтобы вдыхать в себя их дурманящий
дым, слышал всеобщие возгласы "То-пель-цин!". Он ничем не показал, что
очень доволен. Теперь Великий Жрец будет сокрушен, его постигнет кара, с
которой не сравнится смерть на жертвенном камне или от боевого мяча.

                                  [Image]

Меж тем белокожий бородатый игрок перешел на площадке к невиданным приемам.
Он перестал пользоваться битой, чтобы сильными ударами литого мяча наносить
вред партнерам.

Улучив миг, когда мяч летел к нему, он отбросил загремевшую по каменным
плитам биту и вовсе не отбил мяч, как полагалось, а схватил его на лету,
зажав локтями.

Дальше произошло невероятное. Кетсалькоатль закинул руки за голову,
продолжая сжимать локтями мяч (в этом не было нарушения правил, он касался
мяча лишь локтями!), потом легким, точно рассчитанным движением, которое
Инко Тихий под руководством Гиго Ганта и Чичкалана несчетное число раз
отрепетировал в сельве перед тем, как появиться в Толле, бросил мяч в
кольцо. Мяч прошел через отверстие и упал к ногам оторопевшего вождя
противоположного игрового отряда.

Тот подумал лишь о грозящем ему теперь жертвенном камне, а не о хитроумном
новшестве, внесенном богом в поединок на ткалачи

Так закончилась священная игра.

Топельцин был не только всенародно узнан, но и провозглашен тут же на
игровом поле богом Кетсалькоатлем. Это поспешил сделать сам Великий Жрец,
боявшийся отстать от других. Надо было и при живом боге сохранить свое
положение первого жреца.

Толпа неистовствовала. К ногам Кетсалькоатля летели богатые головные уборы
и ценные украшения. Люди Толлы ничего не жалели для вернувшегося в образе
бога любимца.

Простодушные, как дети, воспитанные в суеверии, они восприняли появление
умершего как нечто естественное для богов, а потому готовы были
беспрекословно повиноваться явившемуся к ним божеству, как воплощению силы
и власти.

Змея Людей встревожился. Как бы этот "живой бог" из сельвы не захотел
теперь мстить Змее Людей за будто вырванное когда-то его сердце. Надо было
действовать, и Великий Жрец дал знак жрецам. Те вышли вперед и затрубили в
морские раковины, требуя тишины.

Змея Людей провозгласил:

- Горе людям Толлы, горе! Пусть внимают они словам великого и страшного
пророчества, прочитанного по звездам. Едва ступит на Землю бог
Кетсалькоатль, потребует он себе в жертву сердца самых знатных, самых
заслуженных и богатых людей Толлы: и мужчин, и женщин, и девушек, и детей.
Горе людям Толлы, горе! Пусть владыка пообещает белому богу много тунов
сердец пленников и рабов, а пока смиренный жрец Змея Людей поспешит вырвать
для Кетсалькоатля сердца двух вождей игровых отрядов, одного проигравшего
прежде, а другого поверженного сегодня.

Гремучий Змей сделал знак рукой, и три его телохранителя с разрисованными
боевой краской лицами, в стеганых боевых куртках протрубили в морские
раковины, пронзительными звуками заглушив последние слова жреца.

Заговорил Гремучий Змей:

- Да станет известно людям Толлы, а также смиренным служителям богов, что
владыка смертных Гремучий Змей с распростертыми объятиями любви и мира
принимает вернувшегося к нему сына в образе бога и на склоне своих лет
складывает с себя бремя Верховного Вождя, которое так долго нес. Он
передает это бремя власти своему сыну Топельцину, который отныне будет
носить имя Кетсалькоатля, живого белого бога и владыки смертных.

Ошеломленные горожане Толлы повскакали со скамей, не зная, чего им ждать
дальше. Другое дело Змея Людей. Он рассчитывал на правах Великого Жреца
по-прежнему представлять перед народом богов, узнавая желания тех, кого
провозгласили сейчас богами на Земле. Но если бог становится одновременно и
владыкой, то... Теперь вся надежда была на тайную дочь. Ведь самозванец из
сельвы вынужден был признать ее своей возлюбленной.

Усиленный священным камнем голос жреца снова зазвучал над трибунами:

- Пусть примет всесильный бог и вождь Кетсалькоатль смиренный дар смертных,
владыкой которых он стал. Проворные жрецы сейчас поднесут ему на золотом
блюде два желанных ему трепещущих сердца, бившихся во время славно
закончившейся священной игры.

- Пусть замолчит лукавый жрец! - раздался незнакомый ясный и сильный голос,
который, оказывается, принадлежал белому богу. Он встал рядом с Гремучим
Змеем, не позволив тому подняться с циновки. - Пусть замолчит лукавый жрец,
и пусть знают люди Толлы, что никогда больше не прольется человеческая
кровь ради жертвы богам, ни одно сердце больше не вырвут из груди живого
человека и не бросят на нетускнеюшее блюдо желтого металла. Кетсалькоатлю
предложено править Толлой, и он с сознанием долга перед людьми принимает
переданную ему власть, чтобы обратить ее на благо всех. Жестокость отныне
объявляется вне закона, как неугодная и богам, и людям Земли.

Горожане переглянулись. Почему белый бог сказал о всех людях Земли, а не о
людях Толлы? И почему он назвал Великого Жреца лукавым, унизив его перед
всеми, хотя тот только что провозгласил Кетсалькоатля богом? Однако люди
Толлы не умели рассуждать, они привыкли повиноваться. Больше всего их
взволновало и перепугало запрещение привычных человеческих жертв, всегда
угодных богам. Что ждет теперь людей, если богов нельзя будет умилостивить?

Жрецы подвели к Кетсалькоатлю, наконец севшему на место владыки, двух
вождей игровых отрядов. Их бросили перед ним на колени, связанных веревкам
и с закрученными назад руками.

Кетсалькоатль сделал знак, и огромный белый бог, который ростом был даже
больше Топельцина, подошел к жертвам и двумя ударами диковинного блестящего
ножа, непохожего на обычное изделие из вулканического стекла, хотя и не
менее острого, разрубил связывающие их веревки. Две белые богини помогли
освобожденным подняться и заговорили с ними на языке Толлы. Их голоса были
нежны и ласковы.

Кетсалькоатль отправился во дворец своего отца Гремучего Змея. По одну его
сторону шел еще один бог, с малым числом волос на голове, а по другую -
тайная дочь великого Жреца красавица Мотылек.

Гремучий Змей шел следом.

Люди Толлы благоговейно провожал