н  весь  съежился, скукожился,  норовя  полностью
стушеваться, стать невидимым,  неслышимым,  неощутимым, но оно  начало  свой
неумолимый торжественно-медленный спуск -- прямо к нему.
     --  Господи! --  возопил  он всем  своим существом,  а оно приближалось
неумолимо, приближалось, приближалось... и вот уже совсем рядом.
     Венец с железными зубьями  пал на  его голову -- и  зубья впились в его
плоть. Но венец  продолжал  сжиматься  -- как  кольцо  из сухого льда вокруг
головы.
     Оружие!  Где оружие?  Если  у него  было  оружие,  то  он,  разумеется,
попробовал  избавиться от  венца -- и ничего не получилось. Сжимается, тупой
болью пронзает и давит, давит -- сознание его вдруг вернулось к  реальности,
к бункеру, хотя мучительное давление осталось.
     -- Алиса! Алиса, ради всего святого!..
     -- Да, папочка! Что ты хочешь? -- донесся ее голосок.
     --  Зеркало!  Мне  нужно  зеркало!  Достань  то,  маленькое,  которое в
туалете, и принеси! Только быстро!
     -- Зеркало?
     -- Да, зеркало! Шпигель! Отражение! Куда смотрятся, чтобы себя увидеть!
     -- Хорошо. Топот ножек прочь.
     -- И нож! Прихвати  нож --  наверное, понадобится!  --  таким же слабым
голосом прокричал он  вслед Алисе --  без особой надежды, что она  расслышит
его слова.
     Спустя мучительную вечность Алиса вернулась.
     -- Принесла.
     Он выхватил  у дурочки зеркало, поднес его к голове и уставился на свой
лоб, скосив левый глаз.
     Вот оно! В центре опухоли над виском появилась черная полоса.
     -- Слушай, Алиса. -- Голос его пресекся. Он  вдохнул побольше воздуха и
продолжил: -- В кухне... знаешь ящик, где мы держим ножи, вилки и ложки?
     -- Вроде бы да...
     -- Иди  в кухню, вынь этот ящик  из шкафа и принеси сюда. Весь ящик, со
всем содержимым. И неси аккуратно, гляди не опрокинь! Хорошо?
     -- Кухня. Ящик. Кухня. Ящик. Ящик в шкафу...
     --  Да! Только быстренько! Одна  нога  здесь,  другая  там. Смотри,  не
оброни!
     Она убежала,  вскоре  послышался  глухой удар  и звон.  Алиса  надсадно
заревела.
     Он рывком  опустил ноги с кровати  --  и рухнул на пол. Немного придя в
себя, медленно пополз на кухню.
     Оставляя влажные следы потных  рук на кафеле, он добрался до вываленной
на пол кухонной утвари.
     --  Папочка,  не  бей!  -- скулила забившаяся  в угол  кухни  Алиса. --
Извини, я больше не буду. Папочка, не бей!
     -- Все в порядке, -- сказал он. -- Возьми себе еще шоколадку.
     Он подобрал два  ножа разных размеров и пополз с  ними  обратно к своей
кровати.
     Медленный   путь  назад  и  отдых  заняли  едва  ли  не  десять  минут.
Почувствовав некоторую твердость в руках, он левой  рукой  поднял зеркало  к
голове,  а в правой зажал нож.  До боли закусил губу.  Первый  надрез  нужно
сделать молниеносно.
     Он тщательно нацелил лезвие точно на черную полосу.
     Кажется, он закричал от боли даже раньше, чем полоснул себя по лбу.
     Девочка прибежала в комнату в полной  панике,  в голос  рыдая. Но и  он
обливался слезами. И не мог произнести ничего утешительного для нее.
     -- Папочка! Папочка! Папочка! -- твердила она между всхлипами.
     -- Рубашку дай!
     Алиса выдернула рубаху из стопки одежды и протянула ему.
     Он  почти  весело  промокнул  рубахой  кровь  на  лбу, а рукавом  вытер
невольные  слезы.  Затем снова  закусил  губу  и по  металлическому привкусу
определил, что она уже прокушена. Он вытер струйку крови у рта.
     -- Послушай, Алисочка, ты  славная  девочка, и  я совсем не сержусь  на
тебя.
     -- Не сердишься?
     -- Ни  капельки.  Ты молодец.  Ты  хорошая.  Очень. Но сегодня ночью ты
пойдешь спать в другую комнату. Потому что я  буду делать себе бо-бо, ужасно
шуметь, будет много кровищи -- не хочу, чтоб ты все это видела. Да и ты сама
вряд ли захочешь.
     -- Не сердишься?
     --  Нет. Но прошу тебя, уйди, пожалуйста, в нашу старую комнату. Только
на одну ночь.
     -- Мне там не нравится.
     -- Только на одну ночь.
     -- Хорошо, папочка, -- сказала она. -- Ты меня поцелуешь?
     -- Конечно.
     Алиса наклонилась к  нему,  а  он ухитрился повернуть свою  голову так,
чтобы девушка не сделала ему больно и не испачкалась кровью. Поцеловав  его,
она ушла -- не произведя больше никакого шума. Какое облегчение!
     На вид Алисе  было  года двадцать четыре. Однако,  невзирая  на широкие
плечи  и заплывшую жиром  талию,  у нее было лицо ребенка -- этакая невинная
мордашка херувимчика с полотна Рубенса.
     После ее  ухода  он  немного передохнул,  потом  опять поднял  зеркало.
Надрез  все еще сильно кровоточил.  Изучая рану, ему пришлось несколько  раз
промокать кровь. "Удачно сработано, -- решил  он. -- Первый надрез получился
по-настоящему глубоким. Теперь, если хватит духу..."
     Он взял нож и нацелил на место повыше черной полосы. Что-то внутри него
-- там, на бессознательном, животном уровне, где обычно гнездятся все страхи
и  боль,  -- орало  от  ужаса,  но  он сумел  на  одну-единственную  секунду
заглушить этот  истошный вопль  в  себе -- и  этого мгновения хватило, чтобы
сделать второй разрез.
     Зеркало и нож разом выпали из его рук.  Он схватил уже волглую от крови
рубаху, промокнул  ею окровавленный  лоб -- и потерял сознание. Ни света. Ни
венца с железными зубьями. Ничего.
     Пролежав  без сознания бог весть сколько времени,  он  наконец пришел в
себя,  стащил рубаху со своего лица, тупо заморгал, облизал губы, на которых
запеклась кровь. Мало-помалу приподнял зеркало  и взглянул на себя. Так, ему
удалось подрезать эту дрянь с двух сторон. Взял в скобки. Сделал первый шаг.
Теперь надо идти вглубь -- ковырнуть как следует...
     И он ковырнул.
     Всякий  раз,  когда лезвие задевало  выступающий  кусок  металла,  было
сводящее с  ума ощущение гула, как будто его  череп  -- кафедральный колокол
после   удара   исполинского   языка.   Приходилось   на   несколько   минут
останавливаться, чтобы прийти в себя.
     Он беспрестанно стирал с лица то кровь, то слезы, то пот. Но своего все
же добился.
     Мало-помалу он заголил достаточно металла и смог  прочно  подцепить эту
штуковину  ногтями. Искусанная нижняя губа превратилась в кровавое месиво, и
теперь он кусал свой язык. Взялся попрочнее, примерился и потянул -- мощным,
стремительным рывком.
     Когда он очнулся  и, собравшись с силами, взглянул в зеркало, штуковина
была выдвинута из раны миллиметров на пять-шесть.
     Он смочил  слюной  еще  не  залитую кровью  часть  рубахи  и  попытался
протереть  лицо. После  этого сжал металлический  край кончиками  пальцев  и
рванул что было мочи. Снова кромешная темнота.
     Лишь после пятой  попытки он  выдернул изо лба  почти пятисантиметровый
металлический шип. Искаженное  невыносимой  болью  лицо было  залито потом и
кровью. Над левым виском зияла страшная рана. Но  сам он мгновенно заснул --
умиротворяющим сном  без сновидений. Точнее, провалился  в  черную яму, ниже
того слоя, где водятся благостные сны.
     Она  подкралась к  нему  на  цыпочках  --  с  типично детским,  даже  в
выражении лица подчеркнутым  усердием не  шуметь. Глядя  на него  --  на это
осунувшееся  измученное лицо, на  окровавленный шип,  зажатый  в  его правой
руке,  на зияющий лоб, Алиса  молча покусывала костяшки пальцев. Ей хотелось
скулить и  плакать, но не хотелось сердить папочку, а потому она кусала себе
пальцы -- лишь бы не взвыть.
     Но все это было так похоже на  канун Дня всех святых -- на папочке была
страшная-престрашная маска.
     Ее взгляд скользнул по окровавленной рубахе. Такая мокрая...
     -- Папочка... -- прошептала Алиса. Она взяла сухое полотенце, набросила
его на лицо папочки и  легкими проворными движениями -- словно  паучок бежит
по паутине -- стала  промокать  все, все, все нехорошее, что было  у него на
лице, похожее то ли на грязь, то ли на кишение насекомых.
     Немного  погодя она отняла рубаху от его лица  -- ей случалось обрезать
руку, и  она знала,  что ткань  может  присохнуть к  телу,  если держать  ее
слишком долго. Будет больно отдирать.
     Теперь он выглядел более-менее чистым и не таким страшным.
     Полотенце  Алиса  унесла  с  собой, в старую  комнату, потому  что  оно
касалось его,  а он давал ей игрушки и шоколад, и  поэтому  она хотела иметь
что-нибудь  от него, чего  он не захочет  обратно -- зачем ему  это  грязное
полотенце?
     Спустя много-много времени, разглядывая это полотенце,  развернутое  на
постели, она с радостью  и изумлением заметила, что на нем  отпечаталось его
лицо. На полотенце был  отчетливо виден  его лик -- каждая черточка была как
живая. Такой удивительно точный портрет!
     Разве  что  глаза  --  глаза   не  были  похожи.   Глаза  были  как  бы
горизонтальные  щели,  слепые  прорези  без зрачка,  которые  глядели  вдоль
поверхности  мира,  словно вся  Вселенная  была  одной  бесконечной  плоской
равниной и взгляд мог беспрепятственно  путешествовать  до бесконечности, до
самых пределов беспредельности...
     Ей было противно то,  какими оказались его глаза на  полотенце, поэтому
она поспешила  сложить и спрятать  подальше  это полотенце -- на  дно своего
ящика с игрушками. Там оно и осталось, навеки ею позабытое.
     На сей раз Алиса закрыла крышку ящика совершенно бесшумно -- что-то  на
нее нашло, и она вспомнила, чему ее учил любимый папочка.
Глава 6
     Вот!  Человек на четвереньках  мечется в глубокой  водосточной  канаве.
Темные глаза его шарят в поисках  лазейки. На спине  -- перекрестье холщовых
ремней рюкзака.  Над ним  блещут молнии,  по нему  хлещут  струи  дождя. А у
следующего поворота тот -- те? то? -- настороженно наблюдает за ним, ибо тот
-- те? то? -- знает,  что он движется сюда, полуобезумевший от яростной боли
в голове. И тот -- те? то? -- принюхиваясь  к воздуху и взирая на место, где
соитие бури и почвы рождает жидкую грязь, видит, как голова и  плечи мужчины
появляются из-за поворота, -- и прячется.
     Человек нашел открытый люк водостока и прополз в него.
     Метров через  шесть он включил свой ручной фонарик  и  осветил потолок.
Теперь он стоял,  прислонившись спиной  к  стене  в  подземном  туннеле  под
холмом. Он  вытер  лоб  рукавом, стряхнул  воду с волос  и  кое-как  обсушил
ладони, потерев ими о влажные штаны.
     На несколько мгновений  его лицо исказилось от боли. Потом он потянулся
в висевший за  спиной рюкзак,  достал баночку с  таблетками, проглотил одну.
Над ним  громыхало -- и эхо  раскатывалось по  подземелью.  Он  чертыхнулся,
яростно потер виски. Но  боль  не  унималась,  возвращалась  снова  и снова.
Обиженно всхлипывая, он упал на колени.
     Дальше он  пробирался на четвереньках. Пол шел под уклон вверх. Заметив
это в  свете фонарика, он встал на ноги и  поплелся вперед, пока не вышел  к
чему-то  вроде  довольно  большой  подземной  камеры.   Запах  стоков  здесь
чувствовался острее, но было просторнее,  можно сесть и привалиться спиной к
стене. Он сел и выключил фонарик.
     Немного погодя таблетка начала действовать, и он облегченно вздохнул.
     Вижу, что пришедшее сюда слабосильно.
     Он расстегнул кобуру и снял револьвер с предохранителя.
     Оно слышало меня и убоялось.
     Затем  последовала мертвая  тишина,  которую  нарушали лишь  отдаленные
удары грома. Так он просидел примерно час, пока не задремал.
     Разбудил  его, надо думать,  какой-то  звук. Если то был звук,  он  был
неуловим для сознания.
     Оно проснулось? Каким образом оно способно услышать меня?  Поведай мне:
каким образом оно способно услышать меня?
     -- Я тебя слышу, -- сказал он. -- И я вооружен.
     По  пробуждении  его  мысль  и   рука  разом  машинально  метнулись   к
револьверу. Пальцы проворно нащупали курок.
     (Образ стреляющего  пистолета и  ощущение  презрительного  восторга  от
того, что восемь падут бездыханными, прежде чем он выронит оружие из рук.)
     Левой  рукой он снова  включил фонарик.  Поводив  лучиком по  подземной
комнатке, он заметил в углу несколько парных опаловых бусинок.
     Мелькнула мысль: там еда! Мне надо подкрепиться до  того, как я вернусь
в бункер! Они сгодятся в пищу.
     Не ешь меня.
     -- Ты кто? -- спросил он.
     В своих мыслях ты называешь  меня  крысами. Наверно, ты вспоминаешь то,
что написано в книжке "Пособие  по выживанию для воздушных десантников": там
велят сперва отрезать одну из  моих голов,  ибо именно в  голове  содержатся
ядовитые  вещества, а  потом вспороть кожу  на животе  и  сделать надрезы до
кончиков всех четырех лап. Если проделать все правильно, шкурка снимется без
усилий.  Брюхо  надо  взрезатъ,  удалить  все  внутренности.   Затем  тельце
разрывают  вдоль позвоночника и  обе  части зажаривают на  небольшом костре,
предварительно насадив на палочки.
     --  Тютелька в тютельку,  --  сказал  он.  -- Только ты называешь  себя
"крысы". Я не понимаю, к чему тут множественное число.
     Я -- это все мы.
     Он продолжал таращиться на  бусинки-глаза, которые находились метрах  в
семи от него.
     Теперь  я догадался, каким образом ты  слышишь меня. В тебе боль, много
боли. И именно она странным образом делает тебя таким восприимчивым.
     --  В моей  башке  засела  чертова уйма металлических  осколков с  того
времени, как взорвался офис. Ума не приложу, какое это  имеет значение,  но,
возможно, это все из-за них.
     Да.  Могу  с точностью  сказать тебе, что один  из  металлических шипов
находится  близко  к поверхности  и  скоро выйдет  наружу.  Тогда  ты обязан
разорвать себе кожу когтями и извлечь его.
     -- Нет у меня  когтей... Впрочем, что это я --  а ногти! Так вот отчего
такие дикие головные боли. Еще один осколок  колобродит у меня в  башке... К
счастью, я могу воспользоваться ножом. Но как же мне хреново пришлось, когда
я извлекал тот, первый осколок!
     Что такое нож?
     -- Сталь, острый, сверкающий, с ручкой.
     А где можно достать нож?
     -- Можно его найти, купить, украсть, наконец, сделать самому.
     А  у меня  ножа  нет.  Зато  я нашел  твой. Я не знаю,  как купить, или
украсть, или сделать нож. Поэтому я заберу твой.
     Тем временем опаловых  бусинок становилось все больше, и  они понемногу
продвигались в его сторону. Он понимал, что против них револьвер бессилен.
     Голову  пронзила  чудовищная  боль,  и  белые  вспышки   перед  глазами
превратили его  в слепого. Когда  он пришел в  себя и  зрение вернулось,  он
увидел перед собой тысячи крыс -- со всех сторон.
     Он вскочил и заметался.
     Сорвал  с  пояса  гранату,  вырвал  чеку  и  бросил  ее  в  самую  гущу
копошащейся массы крыс.
     Три секунды  ничего  не  происходило --  крысы надвигались  все так  же
неумолимо.
     Слепящая желтая вспышка  -- словно  солнце с полыхающими краями. Но эта
вспышка не погасла, свечение не ослабевало на протяжении многих минут. Белый
фосфор! Затем он швырнул в крыс напалм. Он расхохотался, глядя, как  зверьки
горят,  визжат,  впиваются  когтями друг в  дружку. А  впрочем,  смеялась  и
ликовала  лишь  часть его сознания.  Орды крыс отступили, но  боль  в голове
вернулась. Теперь это была  особенно острая,  рвущая боль  в области  левого
виска.
     Больше не делай этого -- пожалуйста!Я просто не понимал, кто Ты такой.
     --  Провалиться мне  на  этом месте,  если я не сделаю то же,  если  вы
посмеете опять напасть на меня!
     Нет, я  не стану. Я принесу Тебе крыс,  чтобы Ты  мог поесть. Я принесу
тебе молоденьких жирных крыс. Только избавь нас от гнева Твоего!
     -- Ладно, согласен.
     Сколько крыс Ты желаешь ?
     -- Шести будет достаточно.
     Принесу самых отборных, самых упитанных. Шесть крыс были принесены ему.
Он  обезглавил  их, снял  с них шкурки, вычистил  и  зажарил  на  спиртовке,
которую носил в своем рюкзаке.
     Желаешь еще крыс?Я положу к Твоим стопам все, что пожелаешь!
     -- Нет, пока ничего не нужно, -- сказал он. Ты  уверен  ? Не желаешь ли
еще полдюжины ?
     -- Я сказал, пока мне достаточно.
     Ты пробудешь здесь, покуда буря не утихнет ?
     -- Да.
     Но тогда Ты покинешь меня?
     -- Да.
     Вернись ко  мне когда-нибудь, пожалуйста. У  меня всегда  найдутся  для
Тебя жирные хорошие крысы. Мне очень хочется, чтобы Ты вернулся. ...И избавь
нас  от  гнева  Твоего, о  Ты,  коего  в  боли своей Ты  называл  Карл-тоном
Люфтойфелем.
     -- Посмотрим, посмотрим, -- сказал он, расплываясь в улыбке.
Глава 7
     Тибор Макмастерс недурно  смотрелся в своей тележке -- он  катил вперед
даже не  без  некоторой помпы.  Влекомая  верной  голштинкой  тележка  бодро
погромыхивала  по ухабам  дороги, оставляя за  собой мили заросших сорняками
пастбищ. Равнины  поросли  особыми сорняками --  жароустойчивыми,  твердыми.
Теперь это область крайне засушливых земель, непригодных для земледелия.
     По мере продвижения вперед Тибор ободрялся все больше и больше: ведь он
таки начал Странствие, и оно обязательно будет успешным! Вера в успех крепла
с каждой новой милей пути.
     Он не  очень-то  боялся разбойников и  грабителей,  отчасти потому, что
вряд  ли  найдутся дураки,  чтобы  разбойничать на больших дорогах, которыми
никто практически не пользуется...  Логика отметала подобного  рода  страхи:
нет путешественников -- нет и грабителей.
     --  О друзья! -- громко  декламировал  Тибор,  на  ходу переводя первые
строки шиллеровской "Оды к радости". -- Долой печаль! Напротив, воспоем...
     Он  осекся,  потому что дальше не помнил. Тьфу ты,  нечистая сила,  как
наша память порой кобенится!
     Солнце палило  нещадно  -- блесна из добела  раскаленного металла,  что
качается в волнах прилива и отлива бытия.
     Калека кашлянул и сплюнул, а коровенка все так же споро шагала вперед.
     Э-эх, куда  ни  глянешь, повсюду следы  разрушения.  Кругом  сорняки да
сорняки  -- ишь, какое им  приволье! Все позаброшено, никому  ни до чего нет
дела.
     Теперь он  повторил  строку Шиллера -- мысленно,  раздумчиво,  на языке
оригинала:
     -- O Freunde! Nicht diese Tone. Sondern...
     А ну как нынче вывелась новая порода дорожных головорезов -- невидимая!
А что -- какая-нибудь мутация... Теперь мутации на каждом шагу.  Похоже, все
кругом какое-то мутонутое.
     Эта мысль -- про невидимых разбойников  -- застряла у него в голове. Он
ее повертел и так и сяк, отметил для памяти как очень забавную.
     Вздор. Ему  нечего  бояться  людей.  Страшиться следует одного: дикости
окрестных мест.  В  особенности его пугала возможность того,  что более  или
менее  нормальная  дорога возьмет  и  закончится.  Да  что  там:  достаточно
нескольких глубоких  канав  поперек  дороги --  и  поворачивай оглобли!  Раз
плюнуть  -- угодить  в  какую-нибудь яму  и  отдать  концы  среди  окрестных
неприветливых  огромных  валунов. Не  самый  лучший способ  распроститься  с
жизнью. Впрочем, и не самый худший.
     Дорогу преграждали  поваленные  стволы. Тибор  чуть натянул  поводья  и
заставил голштинку  замедлить  шаг. Щурясь на  ярком солнце,  он внимательно
приглядывался к завалу.
     Похоже, деревья упали  сами собой  в самом начале войны.  Лихие  люди к
этому не имеют отношения.
     Его тележка  подкатила к  первому  стволу и остановилась.  Хм-м. Поверх
стволов навален щебень и земля -- своего рода узкий мостик. Будь у него ноги
или путешествуй он  на велосипеде  --  вмиг  бы  переехал и  оказался  по ту
сторону  завала.  Но  он на большой  тележке,  неповоротливой, неустойчивой.
Такой утлый переезд не для нее.
     -- Язви твою душу! -- в сердцах сказал Тибор.
     Он   сидел   в  неподвижной   тележке.  Ветер  тихо  посвистывал  между
поваленными  стволами.  Человеческих  голосов  не  слыхать. Откуда-то  очень
издалека  доносится неясный  звук -- не то собака воет, не то какая-то птица
постанывает. Издалека невнятно -- "У-у, у-у".
     Тибор досадливо сплюнул и еще раз осмотрел завал и мосток через него.
     "Авось  пронесет, --  подумал  он.