аботу  над фреской до
конца. Кстати сказать, как был сформулирован заказ?
     -- Расписать церковь -- и чтоб был изображен сам Господь Гнева.
     -- Вот оно как... И где же ваш Бог живет?
     -- Этот вопрос выше моего разумения, -- сказал Тибор и отхлебнул кофе.
     --  Разве  Он,  будучи  жителем  Вечности,  не  вездесущ?  Разве  Он не
присутствует в  любом  месте  и в  любое время? -- спросил Абернати. --  Мне
казалось, что Служители Гнева и христиане в этом вопросе сходятся.
     -- Да вроде бы так, -- пожал плечами Тибор. -- Но  это касается Его как
Всемогущего Бога...
     -- Ну да, Его можно отыскать где угодно!
     -- Святой отец, что-то я не поспеваю за ходом вашей мысли...
     -- А что, если вы не сумеете найти Его? -- спросил Абернати.
     -- Тогда я не смогу завершить церковную роспись, -- сказал Тибор.
     -- И как же вы поступите в таком случае?
     -- Что ж,  буду зарабатывать на пропитание тем, чем зарабатывал прежде:
малевать  вывески,   дорожные   знаки,  красить  дома.  Деньги  за   фреску,
разумеется, верну...
     -- Зачем  же  такие  крайности!  --  воскликнул Абернати.  -- Поскольку
Господь Гнева -- ежели он и впрямь Господь -- обретается в любой точке им же
сотворенного мира, то его трудно не найти, коли заняться поиском всерьез.
     Несколько растерянно, но не без скрытого восхищения, Тибор произнес:
     -- Боюсь, что я все еще не совсем уразумел смысл ваших слов...
     -- А вдруг Его лик привидится вам на облаке? -- сказал Абернати. -- Или
на соляных глыбах  Большого Соленого озера --  ночью, при свете звезд? Или в
предвечернем мареве летнего дня, когда жара только-только спадает?
     -- Это будет зыбкое видение, -- сказал Тибор. -- Догадка, а не  истина.
Словом, подделка.
     -- Почему вы так уверены?
     -- Потому как я всего лишь смертный, а значит, способен ошибаться. Если
мне предстоит угадывать, я могу и оплошать.
     -- Но ежели Он пожелает быть увиденным и изображенным верно -- разве Он
позволит  вам  ошибиться!  --  возликовал  Абернати.  -- Неужто  ваш Господь
попустит существование своего искаженного портрета!
     -- А шут знает... Наверное, не попустит... Однако же...
     --  Ну  так  чего  ради  тратить столько  времени,  сил  и  нервов,  --
воскликнул  Абернати, --  ежели можно выполнить эту работу таким вот образом
-- и не рвать себе душу в клочья!
     Тибор какое-то время остолбенело молчал. Затем буркнул:
     -- А по мне, это не дело. Не по правде.
     -- Да бросьте вы! -- сказал Абернати. -- Какие тут сомнения? Вы же сами
понимаете --  Он  может быть  кем угодно. Он может быть каким угодно! Скорее
всего вам никогда не отыскать настоящего Карла Люфтойфеля!
     --  Какие  сомнения?  А вот такие -- не по правде  это,  и все тут.  Мы
договорились,  что  в центре  фрески я изображу  Господа Гнева -- совершенно
реалистично, подобающими красками,  точно. И стало быть, мне позарез надобно
хоть разок глянуть на него.
     -- Да неужто это действительно важно? -- стоял на своем Абернати. -- Вы
подумайте:  много ли людей до  войны знали, как он выглядит? И выжил ли хоть
один из  тех, кто помнит  его в  лицо? Предположим, Люфтойфель действительно
еще жив. Но узнали бы  его сегодня -- спустя многие годы -- те, кто его знал
прежде?
     -- Да я не про то, --  сказал Тибор. -- Я понимаю, что могу  изобразить
какое угодно лицо --  никто меня за  руку не  схватит.  Мне ничего  не стоит
перенести лицо с фотографии на стену. Штука в том, что это будет вранье. Это
не будет правдой.
     --  Правдой?  -- запричитал  Абернати. --  "Это не будет  правдой"!  Не
смешите меня!..  Что  такое правда в этом случае? Неужели хоть один истинный
верующий в Господа Гнева перестанет верить или станет верить меньше от того,
что лицо  на церковной фреске не будет  подлинным?  Да, конечно же, нет! Сто
раз  нет!  Поверьте,  я не  пытаюсь унизить  этими  словами  "конкурирующую"
религию. У меня этого и в мыслях  нет.  Я  просто очень и очень высоко  ценю
вас.  А Странствие -- дело  архирискованное. Чтобы не сказать гибельное. Ну,
угробите вы себя во время этого путешествия -- кто от этого выиграет? Никто.
А ежели  вы погибнете --  это  будет потеря? И  душу живу задарма погубят, и
хорошего художника. Мне  больно думать, что мы потеряем вас вот так -- ни за
что ни про что.
     -- Я бы не стал называть это "задарма", -- энергично возразил Тибор. --
Тут речь  идет о чести. Мне заплатили за определенную работу, я дал слово. И
--  видит  Бог,  ваш   или  ихний!  --  я  намерен  выполнить  свою   работу
добросовестно. Потому как я завсегда работаю по совести.
     -- Ну-ну, не кипятитесь, -- сказал Абернати, шутливо поднимая руки, как
будто сдаваясь. Он неспешно отхлебнул  кофе и продолжил: -- Гордыня, кстати,
тоже  грех. Из-за своей  гордыни  Люцифер  был низвергнут с Небес. Я бы даже
сказал, что из семи смертных грехов непомерная гордость есть наихудший грех.
Гнев, скупость, зависть, похоть, леность, обжорство -- все это  относится  к
взаимоотношениям человека с себе подобными и с миром в  целом. А вот гордыня
--  это  нечто  абсолютное  по  своей  мерзости, ибо она  есть  субъективное
отношение  человека  к самому  себе. И потому она -- грех самый  лютый. Ведь
гордыня не  нуждается  в основаниях  гордиться. Это верх  нарциссизма,  верх
самолюбования.  У меня  такое  ощущение,  что  вы  --  жертва  именно  такой
греховной  гордыни. Вы упиваетесь своей  честностью, не  можете налюбоваться
своей идеальной честностью!
     Тибор  рассмеялся.  Потом принялся  за кофе. Возня с  чашкой давала ему
возможность подумать.
     -- По-моему, вы распекаете  меня зазря, -- сказал он наконец. -- У меня
нет ни малейших оснований гордиться.
     Поставив   на   стол   чашку,  Тибор  нарочито  вытянул   перед   собой
металлический манипулятор.
     --  Судите  сами,  мне  ли  любоваться  собой!  Да я  же, черт  побери,
наполовину робот. Любой из перечисленных вами грехов мне ближе, чем гордыня.
     -- Ну, тут я с вами мог бы спорить до хрипоты, -- сказал Абернати.
     --  Я, в общем-то, пришел не спорить  о моем  характере,  а  поговорить
касательно религии...
     -- Да-да,  вы правы, правы, -- кивнул Абернати. -- Но разве мы до этого
момента говорили не о религии?  Я лишь пытаюсь представить вам в  правильном
свете  вашу  предстоящую работу  --  так сказать, поместить  ее  в  контекст
реальности: убрать  те  искажения, которые она претерпела в вашем  сознании.
Хотите еще кофейку?
     -- Да, будьте добры.
     Пока   Абернати  наливал   кофе,  Тибор  смотрел   в   окно.  "Близится
одиннадцатый час,  -- думал он, -- момент истины  для всего  мира. И  что-то
действительно произошло. А что -- пожалуй, я никогда так и не пойму".
     Отпив горячего кофе, Тибор вернулся мыслями к предыдущему вечеру.
     --  Святой   отец,  --  промолвил  он  после  долгого  молчания,  --  я
затрудняюсь определить, кто  из вас прав -- вы  или  они. А  может, мне и не
дано этого понять -- до самого  смертного часа. Но не могу я обмануть,  если
сказал, что сделаю. Будь заказчиком христианская община -- я бы точно так же
держал слово перед вами.
     Абернати солидно  помешал  сахар в своей  чашке, сделал  пару маленьких
глотков.
     -- Мы бы по крайней мере не очень горевали,  кабы вы не отыскали Христа
вживе  для  нашей  "Тайной  Вечери",  а  просто  написали  его  впечатляющее
изображение --  в согласии со  своим  воображением и талантом.  Я отнюдь  не
отговариваю  вас  от  работы  на  Служителей  Гнева, выполнение  которой  вы
почитаете  своим   моральным  долгом.   Но  мне   кажется,  что  вы  досадно
заблуждаетесь  и  создаете  себе  искусственные трудности.  Смотрите  на это
проще. И сразу станет легче.
     -- Не легкости я ищу, святой отец, не легкости.
     --  Эк вы все  поворачиваете! -- крякнул  Абернати. -- Послушать вас, я
говорю  ужасные  вещи.  Стоит  ли истолковывать  мои  слова  так  превратно?
Повторяю, по моему разумению, у вас есть возможность избежать  искусственных
трудностей...
     --   Иначе  говоря,   вы   предлагаете   мне  явиться  в  город   после
непродолжительного отсутствия и объявить, что я видел Господа Гнева, а потом
быстро намалевать его -- и с плеч долой. Так?
     -- Если говорить без  обиняков, -- сказал  Абернати, -- то  мое мнение:
да. При этом вы никого не обманете.
     -- Даже себя самого?
     -- Эхе-хе-хе, уж эта ваша гордыня!  -- вздохнул Абернати.  -- Уймите вы
ее!
     -- Не хочу вас обидеть, сэр, -- сказал Тибор, -- но так дело не пойдет.
Извините, не могу я поступить таким вот образом.
     -- Экий вы! Отчего же "не могу"?
     -- Потому как это не по правде, -- устало повторил Тибор. -- Не такой я
человек, чтоб на  подобные  хитрости  идти. Честно говоря,  ваше предложение
принудило меня  серьезней задуматься  о христианстве. Похоже,  я повременю с
решением креститься.
     -- Как вам  угодно.  Меня ваши  колебания  не удивляют. Согласно нашему
вероучению, всякую  бессмертную  душу  постоянно  подстерегают  опасности  и
соблазны.
     --  Но  ведь  вы  веруете  в  возможность  конечного  спасения  каждого
человека, не так ли?
     --  Правильно, -- сказал Абернати. -- Кто приобщил вас к этому взгляду,
который исповедуют иезуиты?
     -- Фэй Блейн, -- сказал Тибор.
     -- Ах, она...
     -- Что ж, спасибо за кофе, сэр. Полагаю, мне пора...
     -- Позвольте дать вам катехизис -- почитаете в дороге.
     -- Да, буду весьма благодарен.
     -- Признайтесь, Тибор, вы меня не любите -- и не уважаете?
     -- Разрешите  мне оставить свое мнение при себе, святой отец, -- сказал
Тибор, не потупляя глаз.
     -- Ладно, оставайтесь со своим мнением, а книжку -- возьмите.
     --  Спасибо, --  кивнул художник, беря катехизис ловкими  механическими
пальцами.
     Абернати торопливо заговорил:
     -- Я открою вам одну  вещь, которую вам бы следовало знать. Я набрел на
это, когда читал одну  книгу про верования  древних греков. Был у них бог --
Аполлон, славный своим постоянством. При любых обстоятельствах он  оставался
самим собой, не изменялся -- был, так сказать, адекватен самому себе, ни под
кого и ни подо  что не рядился, никогда.  -- Священник кашлянул  и продолжал
еще большей  скороговоркой:  --  Но был  у древних  греков и  другой бог  --
Дионис, бог-шалопай, бог безрассудный, бог метаморфоз -- постоянный в  своей
изменчивости.
     -- Что такое "метаморфозы"? -- угрюмо спросил Тибор.
     --  Изменения.  Превращения. Перетекания  из одной формы в другую.  Так
вот, ваш Господь Гнева тоже из разряда безрассудных  богов. Стало  быть,  от
Него, как от Диониса, можно ожидать чего  угодно --  что Он будет прятаться,
камуфлироваться, принимать разные  облики, дабы скрыться за маской,  лишь бы
не  быть  тем,  что  Он есть.  Как вам  нравится поклоняться  Богу,  который
постоянно норовит быть не тем, каков Он есть на самом деле?
     Тибор  глядел на него озадаченно. Абернати  был  озадачен  тем, что его
собеседник так озадачен.  Потуги  двух обычных людей,  в  общем-то,  не семи
пядей во лбу, понять друг друга, что-то растолковать друг другу, достучаться
друг до друга -- закончились взаимной озадаченностью. Понимания не возникло.
     -- А-а, -- сказал наконец Абернати, -- эти рассуждения  так утомляют...
-- Он поднялся со стула. -- Когда вернетесь, заглянете ко мне?
     --  Может,  и  загляну,  --  произнес Тибор,  приводя  в  движение свою
тележку.
     --  Христианский Бог... --  нерешительно  начал  Абернати.  От него  не
укрылось, до какой степени измученным казался  Тибор. Иногда  не понимать --
большая физическая работа: все  равно что  кирпичи  таскать. -- Христианский
Бог  -- это Бог  постоянства,  Бог неизменный.  "Я  есмь  сущий",  -- сказал
Господь  Моисею, согласно  Библии. То  есть "я -- это я".  Он ни во  что  не
превращается, не скрывает своего существа. Это и есть наш Господь...
     Оказавшись   вне  дома,  Тибор  обнаружил,   что  все  волшебство  утра
улетучилось. Дело шло к полудню, солнце скрыло свой лик за куцым облаком,  а
его любушку  Кори угораздило проглотить живого шмеля, и теперь  она  маялась
животом...
Глава 5
     В  свое  логово он  вернулся за полдень. Дверь  бункера  сперва сердито
заворчала,  когда он сунул палец в  щель электронного  замка,  потом  узнала
изгибы и  петли на  его  коже  и  наполовину  откатилась  вправо.  Он  боком
проскользнул внутрь, пяткой наподдал дверь, и та покорно закрылась.
     Поправив свой  заспинный мешок с новым запасом гербицидов, он несколько
секунд ощупывал  недавно выросшую шишку над левым  виском.  Как  и следовало
ожидать, она ныла, и  тупая  боль разливалась по  всей голове.  Но его так и
тянуло пощупать ее снова и  снова. "Вот  так же беспрестанно, -- подумал он,
-- трогает щеку тот, у кого болит зуб".
     Он проглотил  еще  одну  таблетку  из  своих  фармацевтических запасов,
заранее зная,  что  почувствует лишь  частичное облегчение.  Затем  двинулся
вперед  по всегда освещенному  --  всегда  едва  освещенному  туннелю.  Этот
туннель вел к многочисленным помещениям бункера. По дороге в ту комнату, где
он  спал в последнее  время, он  споткнулся о  маленький  красный игрушечный
грузовик. При падении  быстро вскинул руку и успел защитить больную  голову,
но. сильно ударился плечом о стену. От удара грузовичок загудел  и покатился
вперед по туннелю.
     Мгновение спустя  из  комнаты  с  громким  сопением  выскочило  грузное
существо невысокого  роста.  -- Би-бип! Би-бип! -- прокричало оно, топоча по
коридору и подражая автомобильному гудку.
     Он медленно поднялся  -- сперва  на колени, потом встал  во весь  рост,
доковылял  до  своей  комнаты и  заглянул  в  нее.  Так  и  есть  -- комната
превратилась в настоящий свинарник. "Завтра надо перебраться в следующую, --
подумал он, -- благо  здесь их  предостаточно.  Проще  сменить комнату,  чем
заниматься уборкой".
     Он  швырнул  мешок на ближайший  стол и  бессильно рухнул  на  кровать,
прижимая лоб тыльной стороной ладони правой руки.
     На его лицо упала тень -- стало быть, он в комнате не один. Не открывая
глаз и не меняя позы, он устало прохрипел:
     -- Алиса, ведь я же приказал тебе: не разбрасывай игрушек в коридоре! Я
же  дал  тебе  такой  красивенький ящик  специально  для  игрушек!  Если  не
научишься держать их в одном ящике -- отберу все игрушки.
     --  Нет! -- почти провизжала Алиса.  -- Би-бип!..  Он слышал,  как  она
бегает, шлепая босыми ножками по полу, --  собирает  игрушки. Потом раздался
скрип.
     Он  опоздал прикрикнуть  на нее и  теперь  сжал  зубы, с ужасом  ожидая
неизбежного. Да, последовало оглушительное "бац!" -- как удар  грома для его
больной головы. Это Алиса с грохотом захлопнула крышку ящика. Казалось, звук
сперва эхом разнесся по всему бункеру, а потом долго  не смолкал под сводами
его собственного черепа.
     У этой девицы хоть кол на голове теши -- не переучишь. Она не виновата,
но ему-то от этого не легче! Три недели назад он привел Алису в свою берлогу
-- слабоумную девушку, которую жители Штутгарта просто изгнали из поселения.
Он  и  сам толком  не понимал,  зачем  ее притащил -- то  ли  посочувствовал
несчастной,  то ли  захотелось иметь при себе  живую душу. А может,  и  то и
другое. Но теперь-то  он отлично понимал, отчего те люди поступили с ней так
жестоко. Жить рядом с  ней постоянно  было выше человеческих сил -- хоть  на
стену лезь! Как только ему станет лучше, он непременно отведет девушку на то
же  место, где  ее  нашел --  запутавшейся в колючках  приречных  зарослей и
ревевшей в голос.
     -- Извини, -- раздался тоненький плаксивый голосок. -- Извини, папочка!
     -- Я не твой  папочка!  --  резко  ответил  он.  -- Будь  добра,  съешь
шоколадку и отправляйся спать!
     Ему  вдруг  безумно  захотелось выпить стакан  ледяной  воды.  Дурацкое
желание!.. Теперь  он  весь  покрылся  потом, хотя  внутри него царил мороз,
ужасающий  мороз!  Он сцепил дрожащие  руки  на груди.  Все тело била мелкая
дрожь.  Он  зашарил руками  в поисках одеяла,  кое-как натянул  его на себя,
укрывшись до самого подбородка.
     Алиса  тихонечко  напевала в соседней  комнате. От этого  ему почему-то
было немного легче.
     А потом он вдруг оказался в своем офисе -- весь ужас состоял в сознании
того, что  лихорадка еще не имеет полной  власти над ним и он как бы  еще не
бредит. К нему приблизилась секретарша с  кипой бумаг на подпись -- в руке с
ярко-розовыми коготками эти бумаги образовывали бутон огромного  цветка. Она
без  умолку  тараторила  о  чем-то  --  говорила  много,  возбужденно, а  он
периодически отвечал, кивал или отрицательно  тряс  головой, совершал  массу
жестов  -- не снимая  трубок,  нажимал кнопки  телефонов,  чтобы  удерживать
звонивших на  связи;  поглаживал переносицу; дергал себя  за  мочку уха.  Он
говорил, однако не понимал ни своих слов,  ни слов  секретарши, ни того, что
ему  сообщали по  телефонам. Он  даже самих телефонных звонков не  слышал --
только видел помигивание  лампочек  на  аппаратах и  был  исполнен  ощущения
отчаянной спешки,  неуспевания,  отрезанности от мира,  своей  никчемности и
бессилия. А  Долли Райбер -- так звали секретаршу -- все говорила и говорила
как заведенная.
     И тут он наконец заметил -- спокойно, с хладнокровием ученого, -- что у
нее собачья голова и  ее говор  мало-помалу переходит в  отрывистый лай (как
раз  лай он воспринимал отчетливо,  хотя  как будто  через  слой  воды).  Он
улыбнулся, протянул руку, чтобы погладить ее по шерсти на загривке... но тут
секретарша  с  собачьей  головой  вдруг  превратилась  в  Алису,  которая  с
любопытством склонялась над его кроватью.
     -- Я же сказал тебе, что хочу поспать!
     -- Извини, папочка, -- запричитала идиотка.
     -- Ладно, ступай.
     Ее  фигурка  удалилась,  а  он нашел  в  себе силы  отстегнуть  пояс  с
амуницией,  содрать с  себя  одежду.  Ледяной воды больше  не  хотелось. Все
снятое он бросил у изголовья своей кровати.
     Он вытянулся на постели, предавшись  свободному течению мыслей, которые
причудливо вихрились на фоне пульсирующей боли.
     Крысы!  Ох  уж  эти   крысы!..  Их  было  много,  они  обступали   его,
придвигались все  ближе и ближе...  Он потянулся за напалмом. Но крысы вдруг
возопили:
     -- Избави нас, о избавь нас от гнева Твоего!
     Он расхохотался и вкусил от принесенного ими.
     -- Временно  избавляю,  -- проронил  он, после  чего  небо  взорвалось,
рассыпалось  и остались  лишь медленно плывущие  размытые пятна, по  большей
части красные, хотя имелись среди них и совсем бесцветные.
     Он  ничего  более  не  ощущал -- живя  растением меж  этих бесформенных
проплываний, а затем -- или до тем? или после тем? впрочем, какая разница --
потом, потом! --  затем услышал  и  скорее ощутил,  чем  увидел, свет  прямо
внутри своей головы, пульсирующий и  такой приятный-приятный, и его сознание
какое-то время  купалось в  этом свете  -- сколько-то  часов или  сколько-то
секунд  (какая  разница  --  часов,  секунд!),  после чего  --  чего? --  он
почувствовал, что губы его двигаются, произнося неслышные  слова, -- он  был
так  далеко от себя, что  не  слышал собственных слов, а вслед  за тем -- за
чем? -- чужой голос произнес:
     -- Папочка, а что такое "Заслон-Ш"?
     --  Спи,  черт  бы  тебя  побрал!   Спи!  --  шепотом  рявкнул   он,  и
произнесенное губами наконец-то стало слышным.
     Шарк-шарк прочь. Крысы... Избави нас... "Заслон-Ш"...  Свет...  Свет?..
Свет!
     Свет был  нестерпимо ярок --  словно вспыхнул неоновый огонь, такой  же
пульсирующий. Ярче  и ярче.  Красный, оранжевый,  желтый. И  белый!  Белый и
слепящий.  Он   колыхался  в  чистейшем  кипенно-белом  свете.  Он  упивался
пребыванием  в  свете. Но  это  длилось  лишь  мгновение.  Одно-единственное
мгновение.
     Свет  ослабевал, и он  зрел, как  оно приближается.  Оно  скользило  по
воздуху в  его  сторону.  О