встал и подошел к Билли, держа в руке  дощечку.  -  Ты  оставляешь  в  залог
десять долларов и берешь телеграмму. Приносишь дощечку  -  получаешь  десять
пятьдесят. Ясно?
   Он положил дощечку на стойку. Билли взглянул на нее и прочитал написанные
мелом слова: "Минус пятнадцать центов".
   - У меня все будет в полном порядке, мистер Бургер.
   - Отлично; - Диспетчер ладонью стер  надпись.  -  Садись  на  скамейку  и
заткнись. Никаких драк, никаких разборок, никакого шума, а иначе  получится,
как с Роулзом.
   - Да, мистер Бургер.
   Билли сел. Мальчишки посмотрели на  него  с  подозрением,  но  ничего  не
сказали. Через несколько минут маленький смуглый парнишка наклонился к  нему
и пробормотал:
   - Сколько он с тебя снимает?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Не будь идиотом. Или ты отдаешь ему часть бабок, или  больше  здесь  не
работаешь.
   - Пятнадцать.
   - Говорил я тебе, что он так и сделает, - громко прошептал другой парень.
- Говорил я тебе, что он не остановится на  десяти...  -  Он  резко  осекся:
диспетчер посмотрел в их сторону.
   День покатил по своей горячей наезженной колее, и Билли был доволен,  что
сидит вот тут и ничего не делает. Некоторые парни уходили с телеграммами, но
его ни разу не вызвали. Соево-чечевичные  бифштексы  оказались  тяжелой  для
желудка пищей, и ему дважды пришлось выйти в темный убогий туалет  во  дворе
здания. Тени на улице удлинились, но в воздухе по-прежнему висела все та  же
удушающая жара, что держалась последние десять дней. В  шесть  часов  пришли
еще трое мальчишек и с трудом уместились на скамье. Бургер сердито посмотрел
на них: похоже, только так он и мог смотреть.
   - Некоторые могут быть свободны.
   На первый день вполне  достаточно,  подумал  Билли  и  ушел.  От  долгого
сидения у него затекли ноги, а бифштексы, кажется, рассосались.  Можно  было
подумать и об ужине. Черт! Он состроил кислую гримасу. Он знал,  что  у  них
будет на ужин. То же, что и каждый вечер уже много лет подряд.
   В порту с реки дул легкий ветерок, и Билли медленно шагал по  Двенадцатой
авеню,  с  удовольствием  ощущая  прохладу.  За  сараями,  убедившись,   что
поблизости никого нет, он  размотал  проволоку,  которой  была  привязана  к
сандалиям подошва из покрышки, и сунул две купюры в Образовавшуюся щель. Они
принадлежали ему и только ему. Он закрепил проволоку и по трапу поднялся  на
"Уэйверли Браун", который стоял у шестьдесят второго причала.
   Реки не было видно. Соединенные друг с другом  измочаленными  канатами  и
ржавыми  цепями,   ряды   допотопных   "Викторий"   и   "Свобод"   создавали
фантастический пейзаж из причудливых надстроек, болтающегося, как  белье  на
веревке, такелажа, мачт, антенн и дымовых  труб.  За  всем  этим  возвышался
один-единственный пролет так и  не  достроенного  Вагнеровского  моста.  Эта
панорама не казалась Билли странной; он здесь родился, после  того  как  его
семья вместе с другими беженцами с Тайваня обосновалась в этих времянках, на
скорую руку построенных на судах, гниющих и  ржавеющих  за  ненадобностью  у
Каменного мыса со времен второй мировой войны. Больше негде было  разместить
многочисленных приезжих, и суда показались в то  время  блестящей  находкой.
Они должны были  стать  временным  убежищем,  пока  не  найдется  что-нибудь
получше. Но жилье найти было трудно - и к этим судам  добавились  другие,  и
мало-помалу ржавый, покрытый ракушками флот  стал  частью  города,  которая,
казалось, существовала здесь вечно.
   Суда соединяли трапы и мостики, под  ними  плескалась  вонючая  вода,  на
поверхности которой плавали отбросы. Билли добрался до "Колумбии Виктории" -
своего дома и по мостику дошел до квартиры ј107.
   - Как раз вовремя, - сказала сестра  Анна.  -  Все  уже  поели,  но  тебе
повезло: мне удалось оставить кое-что для тебя.
   Она достала с полки тарелку и поставила на стол. Ей было  тридцать  семь,
но волосы ее поседели, плечи опустились, спина сгорбилась. Ее давно покинула
надежда уйти из семьи и Корабельного  городка.  Она  единственная  из  детей
Чунов родилась на Тайване. Когда они уезжали,  Анна  была  маленькой,  и  ее
воспоминания об острове были смутными, словно давний приятный сон.
   Билли взглянул на размоченные овсяные лепешки и бурые крекеры, и в  горле
у него встал ком: в памяти еще сохранились воспоминания о бифштексах.
   - Я не голоден,  -  сказал  он,  отодвигая  тарелку.  Мать  заметила  это
движение и повернулась от телевизора  -  наконец  она  удосужилась  заметить
сына.
   - Чем тебе не нравится еда? Почему ты не ешь? Еда великолепная.
   Голос  у  нее  был  тонкий  и  пронзительный,  с  хриплыми   завываниями,
выдававшими кантонское происхождение. Она сумела выучить не  больше  десятка
английских слов, и в семье по-английски не говорили.
   - Я не голоден. - Он лгал, чтобы ее успокоить.  -  Слишком  жарко.  Съешь
сама.
   - Я никогда не выну еду изо рта у  своих  детей.  Если  не  хочешь  есть,
близнецы  съедят.  -  Говоря  с  ним,  она  по-прежнему  смотрела  на  экран
телевизора, и голоса, раздававшиеся  оттуда,  почти  заглушали  ее  слова  и
сопровождались пронзительным визгом семилетних  мальчиков,  дравшихся  из-за
какой-то игрушки в углу. - Дай мне. Я откушу кусочек. Я и  так  отдаю  почти
всю еду детям.
   Она положила в рот крекер и стала его быстро,  по-мышиному  жевать.  Было
маловероятно, что близнецам что-нибудь останется,  поскольку  мать  являлась
большим специалистом по поеданию крошек, объедков и остатков. Это доказывала
округлость ее фигуры. Не отрываясь от экрана, она  взяла  с  тарелки  второй
крекер.
   У Билли к горлу подступила тошнота. Он словно в первый раз увидел  тесную
железную  комнатушку,  услышал  завывания  своих  братьев,  грохот   старого
телевизора, звон тарелок. Он вышел в другую комнату - больше у них не было -
и захлопнул за собой тяжелую металлическую дверь. Когда-то это  была  своего
рода холодильная камера площадью около  квадратного  метра,  которую  сейчас
почти целиком занимала кровать, где спали мать и сестра.  В  переборке  было
сделано квадратное оконце, все еще сохранявшее  следы  автогена.  Зимой  его
закрывали какой-нибудь железкой, но сей час можно было облокотиться на  край
и увидеть за  скоплением  судов  далекие  огни  на  берегу  Нью-Джерси.  Уже
стемнело, но воздух был так же горяч, как и днем.
   Когда острые края металла начали врезаться в руки, Билли отошел от окна и
умылся в тазике с темной водой у двери. Воды было немного, но  он  тщательно
потер лицо и руки,  пригладил  как  мог  волосы  перед  крохотным  зеркалом,
прикрепленным к стене, а затем быстро отвернулся и нахмурился. Лицо  у  него
было круглое и юное, а когда он  расслаблялся,  губы  слегка  изгибались,  и
казалось,  что  он  улыбается.  Его  лицо  создавало  о  нем  совершенно  не
правильное впечатление. Оставшейся водой он протер босые ноги. Ну вот,  хоть
немного освежился. Он лег на кровать и посмотрел на фотографию отца на стене
- единственное украшение комнаты.
   Капитан  гоминьдановской  армии  Чун  Бейфу.  Профессиональный   военный,
посвятивший всю свою жизнь войне, но не участвовавший ни  в  одном  бою.  Он
родился в 1940 году,  вырос  на  Тайване  и  был  одним  из  солдат  второго
поколения  потрепанной  временем,   стареющей   армии   Чан   Кайши.   Когда
генералиссимус внезапно умер в возрасте восьмидесяти  четырех  лет,  капитан
Чун не принимал участия в дворцовых переворотах, которые  привели  к  власти
генерала Куна. А когда началось вторжение войск с континента, он находился в
госпитале  с  тяжелой  формой  малярии  и  оставался  там  в  течение   всей
семидневной войны. Он был  одним  из  первых,  кого  по  воздуху  вывезли  с
покоренного острова - даже раньше его семьи.
   На фотографии он выглядел суровым и воинственным, и Билли он всегда таким
казался.  Он  покончил  жизнь  самоубийством  в  тот  день,  когда  родились
близнецы.
   Словно исчезающие воспоминания,  фотография  тускнела  в  темноте,  потом
появилась  опять,  едва  видимая,  когда  зажглась  маленькая  электрическая
лампочка, мигавшая от скачков напряжения. Билли наблюдал,  как  всех  совсем
было потух, потом спираль опять вспыхнула  ярко-красным  светом  и  погасла.
Сегодня рано отключили электричество, а может, опять  что-нибудь  случилось.
Билли лежал в душной темноте и чувствовал, как постель под  ним  становилась
горячей и влажной, а железная коробка так давила со всех сторон, что он  уже
не в силах стал это переносить. Его потные ладони  нащупали  дверную  ручку,
но, когда он вошел в другую комнату, лучше не стало.  Мерцающий  зеленоватый
свет телевизора играл на блестящих лицах матери, сестры и братьев, превращая
их  в  каких-то  утопленников.  Из  телевизора  раздавались  топот  копыт  и
бесконечная стрельба из шестизарядных револьверов. Мать механически нажимала
на старый  генератор  от  карманного  фонарика,  к  которому  был  подключен
телевизор, и тот работал даже тогда, когда  отключали  электричество.  Билли
попытался проскользнуть мимо, но она заметила его и протянула ему генератор:
   - Поработай, а то у меня рука устала.
   - Мне надо выйти. Пусть этим займется Анна.
   - Делай, что говорят! - взвизгнула она. - Слушайся меня!  Ребенок  должен
слушаться матери.
   Она так разозлилась, что забыла про генератор, и экран погас.  И  тут  же
хором заорали близнецы, а Анна начала их успокаивать, чем еще больше усилила
всеобщую суматоху. Он не вышел, а выбежал и скатился на палубу, тяжело  дыша
и обливаясь потом.
   Делать было нечего, пойти некуда. Со всех сторон  на  него  давил  город,
наполненный людьми, детьми, шумом и жарой.
   Машинально, плохо соображая, что  делает,  Билли  добрался  до  берега  и
направился в сторону Двадцать третьей улицы. Ночью  ходить  по  городу  было
далеко не  безопасно.  Может,  заглянуть  в  "Вестерн-Юнион"  или  лучше  не
беспокоить их своим появлением? Он повернул на Девятую авеню,  посмотрел  на
желто-голубую вывеску и закусил губу: оттуда вышел  мальчишка  и  побежал  с
дощечкой посыльного под мышкой - значит, освободилось место на скамье. Имело
смысл зайти.
   Когда он вошел, его сердце  подпрыгнуло  от  радости:  скамья  пустовала.
Бургер поднял голову от стола - лицо его оказалось  таким  же  рассерженным,
как и днем.
   - Хорошо, что ты подумал и вернулся сегодня, а то позже можно было бы уже
не возвращаться. Сегодня вечером куча работы. Даже не знаю,  почему.  Отнеси
вот это. - Он надписал адрес на конверте, заклеил его и поставил  печать.  -
Деньги на стол! - Он хлопнул дощечкой по конторке.
   Проволока никак не разматывалась,  и  Билли  сломал  ноготь,  прежде  чем
достал деньги. Он развернул одну бумажку и  положил  на  поцарапанный  стол,
крепко зажал в кулаке другую купюру, схватил дощечку и  выскочил  на  улицу.
Отойдя подальше от офиса, он остановился и прислонился к стене  здания.  При
свете вывесок прочитал адрес:

   Майкл О'Брайен
   Север. Челси-парк
   Запад. 28 ул.

   Он знал, где это,  но,  хотя  много  раз  проходил  мимо  этих  зданий  с
роскошными квартирами, никогда не был внутри.  Они  были  построены  в  1976
году, после того как в результате серии подкупов и взяток  городские  власти
разрешили  производить  в  районе  Челси-парка  частную  застройку.   Здания
окружали, каменные заборы, балконы и башенки в новофеодальном стиле: внешний
вид превосходно соответствовал их функции держать основную массу  людей  как
можно дальше от домов. Сзади находился  служебный  вход,  тускло  освещенный
лампочкой в проволочном колпаке, расположенной в каменной нише  над  дверью.
Билли нажал на кнопку:
   "Этот вход закрыт до пяти ноль-ноль", - прогнусавил записанный на  пленку
голос прямо над головой. Билли судорожно прижал дощечку к груди. Теперь  ему
придется пройти к главному подъезду со  всеми  его  фонарями,  швейцарами  и
прочим. Он посмотрел на свои босые ноги и попытался оттереть засохшую грязь.
Обычно он не обращал внимания на подобную ерунду, потому что все, с  кем  он
встречался, выглядели примерно так же. Но здесь все обстоит по-другому.  Ему
не хотелось встречаться с людьми, живущими в этом здании, он уже жалел,  что
связался с этой работой, но все же обогнул  угол  и  направился  к  залитому
ярким светом главному входу.
   Через небольшой ров,  который  совершенно  высох  и  походил  на  обычную
заваленную мусором сточную канаву, был переброшен мостик, похожий на те, что
видел Билли на кораблях, но с заржавевшими  цепями,  а  вел  он  к  опускной
решетке  из  металлических,  заостренных  на  концах  прутьев,  за   которой
виднелось толстое стекло. Идти по этому ярко освещенному мостику  все  равно
что  направляться  прямой  дорогой  в  ад.  Впереди  за   решеткой   маячила
внушительная фигура швейцара, заложившего руки за спину и не сдвинувшегося с
места даже тогда, когда Билли остановился  с  другой  стороны  зарешеченного
стекла. Он холодно уставился на Билли, лицо его было непроницаемым. Дверь не
открывалась. Билли поднял дощечку так, чтобы стало видно написанное  на  ней
имя. Швейцар  пробежал  глазами  по  дощечке  и  лениво  нажал  на  один  из
декоративных завитков.  Часть  решетки  вместе  со  стеклом  с  приглушенным
вздохом отъехала в сторону.
   - Вам телеграмма... - Билли чувствовал неуверенность и страх, звучащие  в
его голосе.
   - Ньютон, на выход, - произнес швейцар и  пальцем  показал  Билли  внутрь
здания.
   В  дальнем  конце  вестибюля  открылась   дверь   и   послышался   хохот,
смолкнувший, как только человек, вышедший оттуда, затворил за  собой  дверь.
Он был одет в такую же униформу, что и швейцар, - иссиня-черную  с  золотыми
пуговицами и с красным шнурком на плечах, тогда как у первого были роскошные
аксельбанты.
   - В чем дело, Чарли? - спросил он.
   -  Мальчишка  с  телеграммой.  Никогда  не  видел  его  раньше.  -  Чарли
повернулся к ним спиной.
   - Дощечка как дощечка, - сказал Ньютон, выхватив ее из рук Билли,  прежде
чем тот понял, что произошло, и пощупал тисненую эмблему "Вестерн-Юнион".
   Он отдал дощечку Билли, а когда тот взял ее, быстро  прощупал  рубашку  и
шорты Билли и даже засунул руку ему между ног.
   - Совершенно чистый, - сказал он, рассмеявшись, - только теперь мне  надо
идти мыть руки.
   - Значит, так, парень, - сказал, не оборачиваясь, швейцар.  -  Отнеси  ее
наверх и быстро назад.
   Охранник тоже повернулся к нему  спиной  и  ушел,  оставив  Билли  одного
посреди вестибюля на огромном цветастом  ковре,  понятия  не  имевшего,  что
делать  и  куда  идти  дальше.  Он  бы  спросил,  но  не  мог.  Презрение  и
превосходство этих людей совершенно его обезоружили,  доведя  до  состояния,
когда хочется единственного - куда-нибудь спрятаться. Его внимание привлекло
шипение в дальнем конце  помещения,  и  он  увидел,  что  в  основании  того
сооружения,  которое  он  поначалу  принял  за  огромный  церковный   орган,
раздвинулись двери лифта. Лифтер посмотрел на него, и  Билли  пошел  вперед,
держа дощечку перед собой как щит.
   - У меня телеграмма  для  мистера  О'Брайена.  -  Его  голос  задрожал  и
исказился до неузнаваемости.
   Лифтер, парень не старше Билли, выдавил из себя  слабый  смешок.  Он  был
молод, но уже  научился  манерам,  которыми  должен  обладать  обслуживающий
персонал.
   - О'Брайен, 41-Е. Это на пятом этаже, если  ты  понятия  не  имеешь,  как
устроены многоквартирные дома. - Он стоял, преграждая вход в лифт,  и  Билли
не знал, что делать дальше.
   - Я должен.., в смысле, на лифте...
   - Ты же провоняешь весь пассажирский лифт. Лестница вон там.
   Билли чувствовал его  сердитый  взгляд,  пока  шел  по  коридору,  и  его
охватила злость. Почему они так себя ведут? То, что они работают в  подобном
месте, вовсе не значит, что они здесь живут. Это было бы смешно - если б они
здесь  жили.  Даже  этот  жирный  швейцар.  Пять  этажей...  Он   запыхался,
поднявшись до второго, а когда добрался до пятого, с него градом катил  пот.
Коридор тянулся в обе стороны  от  лестницы.  Сначала  он  пошел  не  в  том
направлении, и пришлось возвращаться назад, когда он обнаружил,  что  номера
убывают до нуля. Квартира 41-Е была,  как  и  остальные,  без  звонка,  лишь
маленькая табличка на двери гласила: "О'Брайен". Когда Билли  дотронулся  до
двери, та отворилась, и он,  сначала  заглянув,  вошел  в  маленькую  темную
прихожую,  в  которой  была  еще  одна  дверь:  нечто  вроде  средневекового
переходного шлюза. Его охватила паника, когда дверь за ним  захлопнулась,  а
прямо над головой раздался голос:
   - Что вам угодно?
   - Телеграмма, "Вестерн-Юнион", - сказал он  и  огляделся,  ища  в  пустой
комнате источник голоса.
   - Покажите свою дощечку.
   Тут он понял, что голос исходил из-за решетки над  внутренней  дверью,  а
рядом с ней уставился в него глазок телекамеры. Он поднял дощечку и поднес к
глазку. Видимо, она удовлетворила невидимого хозяина: послышался  щелчок,  и
дверь перед ним отворилась, выпустив на него волну прохладного воздуха.
   - Дай сюда, - сказал Майкл О'Брайен. Билли вручил ему конверт и отошел  в
сторону. Мужчина сломал печать и достал послание.
   Ему было под шестьдесят, и он был совершенно сед, имел заметное брюшко  и
два ряда бриллиантов во рту. Однако у него  сохранились  характерные  черты,
говорившие о юности, проведенной в доках Вест-Сайда: шрамы на пальцах  и  на
шее и сломанный нос, который так и не удалось выправить.
   В 1966 году он был двадцатидвухлетним подонком, как он любил  говорить  о
себе, и на уме у него не было ничего, кроме выпивки и баб. Он  пару  дней  в
неделю работал грузчиком,  чтобы  заработать  на  уик-энд.  Но  то,  что  он
случайно попал в потасовку в гриль-баре "Шемрок", изменило  всю  его  жизнь.
Отлеживаясь в больнице святого Винцента (нос зажил достаточно быстро, но  он
в придачу сломал и челюсть, упав на пол), он долго обдумывал  свою  жизнь  и
решил  что-то  предпринять.  О  том,  что  он  предпринял,  он  никогда   не
рассказывал, но  всем  было  известно,  что  он  занялся  крупной  политикой
портовых складов, распределением ворованных товаров и множеством других дел,
о которых при нем лучше было не вспоминать. В любом случае его новые занятия
приносили ему денег больше, чем работа грузчиком, и он никогда  не  жалел  о
том моменте, изменившем его жизнь.
   Ростом он был под метр  девяносто.  На  его  огромное  тело  был  накинут
просторный цветастый халат, как на циркового слона. Можно было бы  подумать,
что он выглядит смешно, но никому не пришло бы в голову смеяться над ним. Он
слишком много видел, слишком много сделал и был слишком уверен в своей  силе
- несмотря на то, что шевелил губами при  чтении  и  хмурился,  складывая  в
слова буквы телеграммы.
   - Подожди, мне нужно сделать копию, - сказал он, дочитав до конца.  Билли
кивнул, готовый ждать сколько угодно в этой прохладной, богато  обставленной
комнате. - Ширли, где, черт подери, блокнот?! - закричал О'Брайен.
   Из-за двери слева послышалось приглушенное бормотание, О'Брайен открыл ее
и вошел в комнату. Взгляд Билли машинально последовал за ним и наткнулся  на
кровать с белыми простынями и лежавшую на ней женщину.
   Она лежала спиной к двери, совершенно голая, рыжие волосы разметались  по
подушке. Кожа у  нее  была  бледно-розовая  с  коричневатыми  веснушками  на
плечах. Билли Чун стоял, не двигаясь, дыхание у  него  перехватило:  женщина
находилась в каких-то трех метрах  от  него.  Она  положила  ногу  на  ногу,
подчеркнув округлость пышных ягодиц. О'Брайен о чем-то  с  ней  говорил,  но
слова доносились, словно лишенные смысла звуки.  Тут  она  перевернулась  на
другой бок и увидела в дверях Билли.
   Он ничего не мог сделать: ни сдвинуться с места, ни отвести  взгляд.  Она
увидела, что он смотрит на нее.
   Женщина в постели улыбнулась ему, затем подняла  красивую  руку,  обнажив
приподнявшиеся груди с розовыми сосками  -  и  дверь  захлопну