бы
осколка нации, которую уже настигла смерть. Если  потом  он  избрал  жизнь
менестреля, странствующего лицедея и время от времени наемного  работника,
то причина отчасти заключалась в том, что ему хотелось всегда находиться в
пути, ибо так было больше надежды увидеть свет.
     Некоторые выжившие после войны общины принимали в свои ряды  чужаков.
Желаннее всего были, естественно, женщины, но порой и мужчинам  не  давали
от ворот поворот. Однако здесь  нередко  таилась  ловушка:  слишком  часто
новичку  приходилось  участвовать  в  дуэли,  чтобы,  умертвив  соперника,
завоевать  право  восседать  за  общинным  столом;  либо   приносить   как
доказательство  своей  доблести  скальп  человека  из  враждебного  клана.
Настоящих холнистов  осталось  уже  немного  как  на  равнинах,  так  и  в
Скалистых горах. Однако в попадавшихся на  его  пути  поселениях  выжившие
люди слишком часто требовали соблюдения  ритуалов,  вызывавших  у  Гордона
непреодолимое отвращение.
     И чего же он добился? Сейчас он пересчитывает пули,  холодно  отмечая
про себя, что боеприпасов хватит, чтобы расквитаться со всеми бандитами до
последнего.
     Поперек пути встал  новый  раскидистый  куст,  усыпанный  не  столько
ягодами, сколько шипами. Гордон решил его обойти, соблюдая  в  сгущающихся
сумерках удвоенную осторожность. Его чувство  направления  -  безошибочное
после четырнадцати лет скитаний, как автоматический  прибор  -  не  давало
сбоев. Двигался он бесшумно, предаваясь мех тем невеселым мыслям.
     Если разобраться, то остается лишь недоумевать,  как  такой  человек,
как он, прожил столь долго. Все, кого он знал  прежде,  кем  восхищался  в
юности, погибли, унеся с собой надежду. Приятный мир, созданный специально
для  таких  мечтателей,  как  он,  развалился,  когда   ему   было   всего
восемнадцать. Прошло немало  времени,  прежде  чем  он  осознал,  что  его
неиссякаемый оптимизм, похоже, сродни помешательству с оттенком истерии.
     Черт возьми, а кто в эти дни не безумен?
     "Никто, - отвечал он себе.  -  Однако  паранойя  и  депрессия  вполне
объяснимы при сложившихся обстоятельствах. Идеализм же  -  просто  признак
глупости".
     Мазок   синевы,   замеченный   уголком   глаза,   заставил    Гордона
остановиться. Вглядевшись в заросли,  он  обнаружил  на  расстоянии  всего
одного  фута  россыпь  голубики,  почему-то  пропущенную  медведем.  Туман
обострил обоняние Гордона, и он сумел различить слабый аромат ягод.
     Не обращая внимания на колючки, он запустил руку в заросли  и  набрал
целую гореть голубики. Через секунду он ощутил  на  языке  сладость  самой
Жизни.


     Сумерки сменились тьмой; в небе  загорелись  едва  видные  звездочки.
Ледяной ветер задувал под изодранную рубаху Гордона, напоминая,  что  пора
довести начатое до конца, иначе его пальцы онемеют от холода и он даже  не
сможет спустить курок.
     Вытерев сладкие от ягод руки о штаны, он вышел из-за кустов. Внезапно
футах в ста от него блеснуло  стекло,  отразившее  последний  луч  заката.
Гордон тут же шарахнулся назад, осторожно достал револьвер и долго  сжимал
левой рукой правое запястье, чтобы унять дрожь. Настала время проверить, в
порядке  ли  револьвер.  Раздался  уверенный  щелчок.   Запасные   патроны
оттягивали нагрудный карман его рубахи.
     Готовясь  к  прыжку,  он  откинулся  спиной  на   стену   кустарника,
смирившись с уколами шипов, и напоследок прикрыл глаза,  призывая  себя  к
спокойствию  и  милосердию.  В  промозглой  тьме  Гордон   слышал   только
собственное дыхание, да еще ритмичный стрекот кузнечиков. Вокруг  свивался
в кольца холодный туман.
     "Что ж, - со вздохом заключил он, - иного пути нет". Держа  револьвер
наготове, он выглянул из укрытия.


     Его взору предстало нечто странное. Удивительнее всего было  то,  что
стеклянная панель оказалась совершенно темной.  Загадкам  не  было  конца;
Гордон отказывался найти объяснение встретившей его  тишине.  Он  полагал,
что бандиты разведут огонь и будут шумно праздновать свою удачу.
     Темнота уже до того сгустилась, что он не различал собственной  руки.
Вокруг  высились  деревья,   напоминавшие   сейчас   гигантских   троллей.
Стеклянную панель окружало нечто темное; в стекле смутно  отражались  чуть
светлеющие на западе облака. Между  Гордоном  и  его  находкой  проплывали
клочья тумана, отнюдь не помогая лучше видеть и соображать.
     Он медленно двинулся  вперед,  все  время  поглядывая  под  ноги.  Не
хватало только наступить на сухой сук или напороться на острый камень!
     Когда он снова поднял глаза, ему показалось, что он утратил  связь  с
реальностью. То, к чему он приближался, не было похоже ни на что из  того,
что он был готов  здесь  обнаружить.  Застекленный  предмет  больше  всего
напоминал ящик с большим окном  в  верхней  части.  Низ,  впрочем,  больше
походил на крашеный металл, нежели на доски. По углам...
     Туман неожиданно  сгустился.  Гордон  сообразил,  что  заблуждался  с
самого начала. Он ожидал набрести  на  дом;  сейчас,  подобравшись  ближе,
обнаружил, что  его  отделяет  от  находки  куда  меньшее  расстояние.  Ее
очертания казались ему все более знакомыми, напоминающими...
     Случилось неизбежное: под ногой хрустнула ветка. Треск  наполнил  его
уши, как раскат грома,  и  он  мгновенно  растянулся  на  земле,  отчаянно
вглядываясь в темноту. Его глаза обладали  сейчас  невероятной  зоркостью,
порожденной страхом; казалось, еще минута - и его взор пронзит туман.
     И  верно,  туман  послушно  рассеялся.  Зрачки  Гордона  расширились:
оказалось, что он находится в какой-то паре  метров  от  окна,  в  котором
сейчас  отразилась  его  физиономия  с  выпученными  от  ужаса  глазами  и
всклокоченными волосами. Но в окне он увидел не только себя:  из  полутьмы
за стеклом его приветствовал оскалом голый череп.
     Гордон отпрянул, чувствуя, как по его спине с шуршанием  путешествует
легион мурашек. Револьвер беспомощно повис в упавшей руке,  рот  беззвучно
раскрылся. Он тонул в тумане, ожидая дальнейших доказательств собственного
безумия; при  этом  ему  все  же  очень  хотелось,  чтобы  мертвая  голова
оказалась обманом зрения.
     "Увы, бедный Гордон!.." Жуткий образ Смерти,  на  который  наложилось
сейчас его отражение в  стекле,  покачивался,  приглашая  новичка  в  свою
компанию. Еще ни разу за все эти страшные годы овладевшая миром Смерть  не
являлась ему в виде призрака. Голова Гордона сделалась пустой до  звона  в
ушах; он и помыслить не мог, чтобы отклонить предложение  этого  обитателя
замка  Эльсинор.  Он  прирос  к  месту,  не  в  силах  отвести  взгляд   и
пошевелиться. Череп - и его, Гордона, лицо... Его лицо и череп...  Он  был
сражен без боя, и победитель довольно ухмылялся, празднуя победу.
     Спасение явилось Гордону в виде банального, обезьяньего рефлекса.
     Даже  самое  кошмарное,  пригвождающее  к  месту  зрелище  не   может
заставить человека стоять не шелохнувшись до  скончания  века,  тем  более
когда ничего  нового  не  происходит.  Пускай  его  покинула  смелость,  и
образованность только добавила ужаса, да и  нервная  система  -  и  та  не
поспешила на выручку, - тут-то свое слово скажет скука.
     Гордон услыхал хриплый присвист, с которым  вырывался  из  его  груди
воздух. Сам того не  желая,  он  медленно  отвел  глаза  от  лика  Смерти.
Инстинкт без помощи  рассудка  отметил,  что  стеклянное  оконце  является
частью двери. Ниже располагалась ручка. Слева находилось еще одно  оконце.
Справа же... справа была крышка.
     Крышка капота джипа.
     Это оказался давно брошенный, насквозь проржавевший джип  с  древними
эмблемами правительства Соединенных Штатов; внутри джипа был заперт скелет
давно почившего государственного служащего, чей череп усмехался,  таращась
на Гордона сквозь окошко со стороны правого сиденья.
     Гордон выдохнул сразу всей грудью, как удавленник, с  горла  которого
сдернули  веревку,  ощущая  одновременно  облегчение   и   замешательство.
Выпрямляясь,  он  испытал  те  же  ощущения,  с  которыми  входит  в   мир
новорожденный. Гордон тоже родился сейчас во второй раз.
     - О боже! - произнес он, лишь бы услышать звук  собственного  голоса.
Торопливо, помогая  себе  взмахами  рук,  он  обошел  машину,  то  и  дело
оглядываясь на ее мертвого  хозяина;  движения  помогли  ему  освоиться  с
реальностью. Глубоко дыша, Гордон чувствовал, как  успокаивается  пульс  и
стихает шум в ушах.
     Немного погодя он уселся на землю,  привалившись  спиной  к  холодной
дверце джипа. Все еще не в силах унять дрожь, он убрал револьвер в кобуру.
Потом припал губами к фляжке и утолил жажду долгими глотками. Он предпочел
бы сейчас что-нибудь покрепче, но и вода принесла немалое облегчение.
     Темная, пронизывающая до костей ночь вступила в свои  права.  Тем  не
менее Гордону потребовалось некоторое время, чтобы истина предстала  перед
ним по всей неприглядности. Теперь ему ни за что не  отыскать  бандитского
логова, ибо он, обманувшись, забрался слишком далеко. Впрочем, джип  может
послужить каким-никаким укрытием, раз уж в округе  не  наблюдается  ничего
более подходящего.
     Он с кряхтением поднялся и  взялся  за  ручку  на  дверце,  с  трудом
припоминая движения, бывшие когда-то более знакомыми двум сотням миллионов
его соотечественников,  чем  обычная  ходьба.  Немного  посопротивлявшись,
дверца   распахнулась,   издав   пронзительный   скрип.   Устроившись   на
потрескивающем виниле сиденья, Гордон огляделся.
     Джип  оказался  с  правым  рулем  -  такие  машины  использовались  в
незапамятные  времена,  еще  до  Светопреставления,  почтовым  ведомством.
Мертвый почтальон - вернее то, что от  него  осталось,  -  занимал  совсем
немного места. Гордон старался не смотреть в его сторону.
     Багажный отсек джипа был забит брезентовыми мешками. В тесной  кабине
устоялся плотный  запах  старой  бумаги,  и  этот  запах  заглушал  аромат
мумифицированных останков.
     Не веря еще в свое счастье, Гордон вцепился в  укрепленную  в  зажиме
стальную фляжку. Внутри раздалось бульканье.  Раз  после  шестнадцати  или
даже более лет  в  ней  оставалась  жидкость,  значит,  она  была  закрыта
герметически. Попытавшись свинтить крышку и не  добившись  успеха,  Гордон
разразился проклятиями. С силой несколько раз ударив крышкой о дверцу,  он
возобновил попытки.
     Только когда у  него  на  глазах  выступили  слезы  отчаяния,  крышка
поддалась. Еще немного - и усилия были вознаграждены: крышка  провернулась
на ржавой резьбе, и ему в нос ударил пьянящий, давно забытый аромат виски.
     "Вдруг  я  и  впрямь  был  хорошим  мальчиком?  Вдруг  Бог  и  впрямь
существует?"
     Сделав большой глоток, он закашлялся, гортань опалило огнем. Еще  два
глотка поскромнее - и он с блаженным стоном откинулся на спинку сиденья.
     Пока еще Гордон не чувствовал  себя  готовым  стащить  с  узких  плеч
скелета плотную кожаную  куртку  почтальона.  Вместо  этого  он  обложился
мешками, на каждом из которых красовался штамп "Почтовое  ведомство  США".
Неплотно прикрыв дверцу, чтобы не  перекрывать  доступ  в  кабину  свежего
горного воздуха, он зарылся в мешки, не выпуская из рук фляжку.
     Наконец,  набравшись  храбрости,  он  взглянул  на   хозяина   джипа,
сосредоточив внимание на изображении американского  флага  на  рукаве  его
куртки. Сняв с фляжки крышку, он с благодарностью поднес ее  к  провалу  в
черепе, там, где у хозяина машины когда-то был рот.
     - Не знаю уж, поверите ли вы  мне,  мистер  Почтальон,  но  я  всегда
считал, что такие ребята, как вы,  заняты  добрым  и  честным  делом.  Для
многих вы были козлами отпущения, но я знаю о вашей непростой работенке. Я
гордился вами, даже до войны. А тут еще это, мистер Почтальон. - Он поднял
фляжку. - Это превосходит все  ожидания.  Значит,  я  не  напрасно  платил
налоги.
     Произнеся  свою  речь,  он  выпил   за   почтальона,   откашлялся   и
почувствовал, как по всему телу разливается чудодейственное тепло.
     Погрузившись в мешки с почтой еще глубже, он снова перевел взгляд  на
кожаную  куртку.  Ее  распирали  ребра  мертвеца,   рукава   свисали   под
невероятными углами. Лежа без движения, Гордон ощутил грусть,  похожую  на
тоску по дому. Джип, верный своему долгу разносчик писем, претендующий  на
роль символа, наклейка с флагом на рукаве... Все это напоминало о канувшем
в  небытие  комфорте,  безгреховности  и  сотрудничестве,  легкой   жизни,
позволявшей миллионам мужчин и женщин  отдыхать,  улыбаться,  пускаться  в
споры, если им приходила такая блажь, проявлять друг к другу терпимость  -
и надеяться, что с течением времени они станут лучше...
     Сегодня Гордон  был  готов  убивать  и  быть  убитым.  Теперь  же  он
радовался, что этому не суждено случиться.  Они  окрестили  его  "мистером
Кроликом" и бросили умирать. Однако ему дарована привилегия, о которой  им
необязательно знать:  он  отмахивается  от  бандитов,  как  от  безмозглой
деревенщины, и предоставляет им шанс жить дальше как заблагорассудится.
     Гордон  приготовился  ко  сну,  снова  полный  оптимизма,  -   глупый
анахронизм в теперешнем мире. Лежа под импровизированным одеялом из мешков
с почтой, он радовался тому, что не уронил свою честь. Потом он  уснул,  и
ему пригрезились параллельные миры...



                                    2

     Изломанные  сучья  и   иссушенную   кору   старого   дерева   облепил
перемешанный с сажей снег.  Дерево  еще  не  совсем  погибло.  Там  и  сям
виднелись слабые зеленые  ростки,  у  которых,  впрочем,  не  было  шансов
уцелеть. Конец был близок.
     По стволу скользнула тень, к дереву прибило ветром странное  существо
- старого, израненного обитателя  поднебесья,  уже  заглянувшего,  подобно
дереву, в глаза смерти.
     Понуро свесив крылья, существо принялось вить гнездо - место, где ему
предстояло встретить смерть. Оно неуклюже подбирало  на  земле  веточки  и
складывало их в кучку, пока не сделалось ясно,  что  получается  вовсе  не
гнездо, а погребальный костер.
     Взгромоздившись  на  хворост,  окровавленное,  полумертвое   существо
затянуло прощальную песнь, подобной которой еще не слыхивали в этом  мире.
Хворост объяло пламя, и свет его озарил существо. Наконец  ввысь  рванулся
синий язык пламени.
     И дерево ожило: мертвые сучья потянулись к теплу, как  руки  старика,
измученного холодом. Снег стал таять  и  падать  пластами  с  воспрянувших
ветвей, зелень принялась прибывать на  глазах,  наполняя  воздух  запахами
жизни.
     Правда, существу на погребальном костре не суждено было  возродиться,
что удивило Гордона даже во сне. Огромная  птица  сгорела  дотла,  оставив
после себя лишь горстку пепла.
     Зато дерево зацвело, и с его  чудесных  ветвей  стали  подниматься  в
воздух другие крылатые создания. Приглядевшись, Гордон перестал дышать: то
были воздушные шары, самолеты, ракеты. Сон есть сон...
     Рукотворные создания разлетались в разные  стороны,  наполняя  небеса
гулом надежды.



                                    3

     На капот джипа плюхнулась сорока, с рассвета охотившаяся  за  жуками.
Дважды издав  торжествующее  квохтанье  -  первый  раз  обозначая  занятую
территорию, второй раз просто ради забавы,  -  она  принялась  выстукивать
клювом проржавевшую и густо усыпанную сором поверхность.
     Стук нарушил сон Гордона. Он разлепил  заспанные  глаза  и  разглядел
через пыльное стекло  разгуливающую  перед  самым  его  носом  птицу.  Ему
потребовалось какое-то время, чтобы вспомнить, где он находится.  Ветровое
стекла,  приборная  панель,  запах  металла  и  бумаги  -   все   казалось
продолжением ночных грез о добрых  довоенных  деньках.  Он  долго  моргал,
приходя в себя и расставаясь с образами, населявшими его сновидения. Потом
решительно протер глаза и взглянул в лицо реальности.
     Если бы накануне, устремившись  сюда,  Гордон  не  оставил  за  собой
пролома в зарослях,  под  стать  слону,  ему  бы  сейчас  не  о  чем  было
тревожиться.  Впрочем,  то  обстоятельство,  что  виски  пролежало   здесь
нетронутым шестнадцать лет, подтверждало  его  мнение  о  бандитах  как  о
лентяях. Они довольствовались все теми же тропами и местами засад  и  даже
не позаботились как следует облазить собственную гору.
     Гордон помотал отяжелевшей головой. К началу  войны  ему  исполнилось
всего восемнадцать, он учился на втором курсе  колледжа  и  еще  не  успел
привыкнуть к крепкому спиртному. После пережитых вчера невзгод  и  страхов
виски попросту свалило его наповал, и сейчас ему трудно было разжать  зубы
и толком продрать глаза.
     Потерянные богатства вспоминались теперь с удвоенным сожалением. Этим
утром он не сможет попить чайку,  вытереться  после  умывания  полотенцем,
побаловаться вяленым мясом, почистить зубы...
     Однако Гордон не утратил философского  взгляда  на  действительность.
Главное - он остался в живых.  Он  подозревал,  что  еще  успеет  оплакать
каждый из отобранных у него накануне предметов по отдельности.  Оставалось
только надеяться, что счетчик Гейгера избежит этой участи.  Радиация  была
одной из главных причин, заставивших его устремиться из Дакоты  на  запад.
Он смертельно  устал  от  необходимости  повсюду  повиноваться  проклятому
счетчику, вечно трястись от страха, что его украдут или он поломается.  По
слухам, радиоактивные осадки пощадили  Тихоокеанское  побережье,  чего  не
скажешь о заразе, принесенной ветрами из Азии.
     В том-то  и  состояла  основная  странность  этой  войны.  В  ней  не
обнаруживалось  даже  подобия  последовательности,  она  была  воплощением
хаоса. Люди так и не дождались от нее  дружно  предрекаемого  смертельного
конца.  Скорее  она  напоминала  залпы  из  дробовика,   приносящие   одну
катастрофу средней разрушительности за другой. И ведь  каждую  из  них  по
отдельности вполне можно было бы пережить...
     Разразившаяся сперва "технологическая война" на море и в  воздухе  не
оказалась бы столь смертоносной, если бы не распространилась на  остальные
континенты.  Болезни  нанесли  Америке  не  такой  ужасающий   урон,   как
восточному  полушарию,  где  бактериологическое  оружие  противника  вышло
из-под  контроля  и  стало  косить  его  собственное   население.   Многие
американцы остались бы в живых, если бы  не  сбились  в  громадные  толпы,
опасаясь зон усиленного выпадения  осадков,  и  не  похоронили  тем  самым
самоотверженные усилия медиков предотвратите эпидемии. Голод не  добил  бы
страну, если бы обезумевшее население не блокировало шоссейные и  железные
дороги, стремясь поставить заслон вездесущим бактериям.
     Что касается вселявшего повальный страх атомного оружия,  то  военные
успели пустить  в  дело  лишь  малую  толику  накопленных  запасов;  потом
Славянское Возрождение развалилось само по себе, и  Запад  неожиданно  для
себя одержал победу. Взорвавшихся бомб хватило для того,  чтобы  наступила
Трехлетняя  Зима,  но  отнюдь  не  вековая  ночь,  которая  отбросила   бы
человечество в эпоху динозавров.  Был  момент  -  и  длился  он  несколько
нескончаемых недель, - когда казалось, что человечество, чудесным  образом
спохватившись, спасло себя и свою планету.
     Но так только казалось. Конечно, даже такого дьявольского сочетания -
парочки бомб, стайки микробов и трех плохих урожаев подряд  -  не  хватило
бы, чтобы свалить великую державу, а вместе с ней и  остальной  мир.  Дело
довершила иная болезнь, наподобие рака разъедавшая человечество изнутри.
     "Будь ты навеки проклят, Натан Холн", - привычно подумал  Гордон.  На
всем погруженном во тьму континенте не было проклятия привычнее этого.
     Он отпихнул мешки с почтой. Не обращая внимания  на  утренний  холод,
расстегнул на ремне левый кармашек и извлек  наружу  нечто,  завернутое  в
алюминиевую фольгу, и залепленное  расплавленным  воском.  Он  давно  ждал
экстренного случа