ал о смысле своей жизни. Зачем он пришел в этот мир? Для чего, с
какой целью? А ответ, между тем, был прост. Он пришел в этот мир, чтобы
совершить открытие формулы гениальности, поведать людям об этом открытии,
рассказать о нем. Больше от него ничего не требовалось. И не надо было
долгие годы мучительно размышлять об этом. Он все равно совершил бы это
открытие, даже если бы он очень хотел убежать куда-нибудь от него. Открытие
это и есть основной смысл, основное содержание его судьбы, то, что уже
сегодня и теперь навсегда будет принадлежать вечности. Все остальное -
сиюминутное, сегодняшнее, преходящее.
  Конечно, за величайшее открытие он заплатил величайшей ценой. Иначе и не
могло быть. Только самой крайней ценой можно заплатить за самые сокровенные
тайны природы. В этом он похож на Бетховена, о котором Антол Рубинштейн
восклицал: "О глухота Бетховена! Какое страшное несчастье для него самого и
какое счастье для искусства и человечества!" Судьба может заставить гения
совершить уникальное деяние, только обуздав все интересы, свойственные
каждой человеческой личности, самым жестоким образом. Человек совершает
великое только под давлением железной руки необходимости. Не будь ее вовсе
или будь ее давление слабее, мы не досчитались бы сегодня многих великих
открытий. Ибо человеку свойственны не только титаническая вера в свое дело,
но и сомнения. Чем тяжелее путь, тем сильнее сомнения. Разве не был он готов
в трагических обстоятельствах своей жизни отречься несколько раз от борьбы и
от своей миссии? Он не видит ничего зазорного в этих редких моментах
слабодушия, ибо человек не состоит весь из одной только великой воли и
великого героизма. Тот, кто утверждал бы обратное, был бы самым последним
лицемером. Но он умел побеждать приступы отчаяния и малодушия и дойти до
великой победы.
  Разве в изнурительной борьбе за высший чемпионский титул в науке, в борьбе
не за крохотное место на служебной лестнице, а за величайшее в истории
человечества открытие, разве не показал он себя великим стратегом и
редчайшим бойцом, который, несмотря на чудовищную свою усталость и болезнь,
победил самых мощных, тренированных, физически великолепных бойцов? Разве не
нес он в себе всю жизнь осознание непревзойденной своей мощи, ту ни с чем не
сравнимую уверенность в себе, которая делает отдельных представителей
человеческого рода Аристотелями, Фараби, Гомерами, Данте, Фирдоуси,
Авиценнами, Кеплерами, Ньютонами и Эйнштейнами? Разве не питала его долгие
годы одна лишь вера в то, что он способен преодолеть недоброжелательность
любых гигантов и преодолеть любое сопротивление, в каких бы масштабах оно не
было ему оказано? Но он победил не потому, что обладал уникальной силой. Он
победил только потому, что думал о людях, а не о себе, хотел совершить чудо
для них и сотворил его. "Через все страдания и слезы, через всю трагедию
личной жизни я пришел к вам, люди... И теперь навсегда останусь с вами... И
никто никогда не сможет разлучить нас..." - думал Наркес.
  Размышления его прервал телефонный звонок. Звонил Карим Мухамеджанович. Он
деликатно осведомился, отдохнул ли немного Наркес и выразил свое желание
прийти к нему в номер.
  - Приходите Каке, - ответил Наркес и, опустив трубку, взглянул на часы.
Было без пятнадцати минут восемь. Он отдыхал почти полтора часа. Через
несколько минут пришел и Карим Мухамеджанович. Еще утром он выглядел
почему-то усталым и утомленным. Сидя в президиуме рядом с Аскаром
Джубановичем и Наркесом, он время от времени незаметно для всех зевал.
"Плохо спал, наверное, - подумал тогда Наркес. - Может быть, нездоровилось
или даже приболел". Но спросить пожилого ученого о чем-либо счел неудобным.
Целый день Сартаев был молчаливым и задумчивым. Куда-то девались
свойственные ему обычно чрезмерная вежливость и предупредительность.
  Вот и сейчас, войдя в номер, он выглядел более сдержанным, чем обычно. Сев
на предложенный стул, Карим Мухамеджанович обменялся с Наркесом несколькими,
ничего не значащими традиционными вопросами, затем умолк и некоторое время
сидел молча, что-то обдумывая. Наркес видел, что пожилой человек пришел к
нему неспроста, но молчал, чувствуя, что заговорить в этой ситуации первым
будет неудобно.
  - Наркесжан, - после некоторого, довольно затянувшегося молчания сказал
пожилой ученый, глядя на сидящего напротив него Наркеса красными и усталыми
глазами, - чувствую я: возраст сказывается. Не так уже делаю что-то, как
надо. Отстаю в чем-то от молодых... Хочу на пенсию уйти. Как ты считаешь,
правильно я решил, нет?
  Наркес взглянул на усталое, в глубоких и резких складках лицо пожилого
ученого, на его белые виски и не вчера поседевшие волосы и немного
задумался.
  - Каке, рано вам еще уходить на пенсию и думать о ней, - через некоторое
время произнес он.
  - Никто из идущих следом за вами не может заменить вас и не скоро наберет
такой опыт. Никто не знает вашу работу лучше вас. А почему вы вдруг подумали
об этом?
  Пожилой ученый опустил глаза и не ответил. Плечи его сутулились, как
крылья у старого, ослабевшего уже беркута. Лицо было тусклым и усталым. Под
глазами набрякли тяжелые, большие мешки. Очевидно, он провел накануне
трудную, может быть, бессонную ночь.
  - Я...очень виноват перед тобой, Наркесжан... - с большим внутренним
усилием произнес наконец Карим Мухамеджанович.
  - Прошлое теперь не вернешь... - просто и немного грустно сказал Наркес. -
Вы сами выдумали эту борьбу, сами питали ее, сами боролись с воображаемым
врагом... Вы знаете, что я никогда и ничего не боялся. По своему характеру я
обладал всегда не безрассудной, нет, а патологической, если будет
позволительно так выразиться, смелостью. Одному богу известно, каких
немыслимых усилий мне стоило не отвечать на борьбу, навязанную мне разными
людьми в разные годы, при такой смелости. Психологически легче было бы
бороться, чем мучительно размышлять и придерживаться не нужных никому и
непонятных, кроме тебя, каких-то нравственных принципов. Вы знаете, что я
никогда и ничего не предпринимал против вас, впрочем, как и против других. Я
думаю, что этого тоже немало. Это тоже было нелегко для меня...
  - Я понимаю тебя, Наркесжан... Я очень виноват перед тобой. И поздно
теперь уже оправдываться, - устало проговорил Карим Мухамеджанович.
  - Но вы не отчаивайтесь, Каке, - потеплевшим вдруг голосом сказал Наркес
и, взглянув на Сартаева, улыбнулся широко и открыто. - У нас еще есть время
изменить прошлое... У нас еще все впереди, - серьезно добавил он.
  Пожилой ученый неожиданно опустил голову и долго не поднимал ее.
  - Аскар Джубанович уже заждался, наверное, нас, - несколько поспешно
сказал Наркес.
  Он встал с дивана, легкой походкой подошел к креслу у журнального столика
и, удобно устроившись в нем, позвонил по телефону.
  - Аскар Джубанович, вы уже, наверное, заждались нас? Мы сейчас придем.
  Они вышли из номера. Зайдя за Аскаром Джубановичем, вместе спустились на
лифте на первый этаж, в ресторан. Ужин затянулся. За неторопливой беседой
незаметно пролетело время. В начале одиннадцатого ученые вышли из ресторана
и поднялись на свой этаж. Проводив старших коллег, Наркес вернулся в номер и
через некоторое время лег спать. Перед сном его мысли снова вернулись к
Кариму Мухамеджановичу. Много зла сделал он ему, Наркесу, за двенадцать, лет
со времени их первого знакомства. Даже когда он вышел сперва на всесоюзную,
а потом на мировую арену, Карим Мухамеджанович продолжал тайно бороться с
ним. Видимо, он считал, что слава Алиманова каким-то образом наносит урон
его авторитету первого ученого в биологической науке Казахстана, каким он
считал себя. Наркес не отвечал на эту борьбу. Он считал подобные поступки
неблаговидными и ненужными. Ибо он знал, что на этом свете нет ровным счетом
ничего, за что не пришлось бы держать ответ перед другими людьми или перед
самим собой. Он был глубоко убежден, что нет человека, который не был бы
побежден постоянно добрым отношением к нему. И вот теперь он стал свидетелем
истинности своих убеждений. Он воочию убедился в том, что даже самый
заклятый, теперь уже в прошлом, враг сам явился к нему с повинной,
покоренный силой его великой доброты, его, Наркеса, который по возрасту был
равен сыну Карима Мухамеджановича. И еще знал Наркес, что победа над душой
хотя бы одного человека в нравственном плане, отречение последнего от всех
своих прошлых пороков и заблуждений, возвышающее и очищающее его самого, -
есть самая великая победа, которую когда-либо можно одержать в этом
подлунном мире, ибо победа добра безмерно больше победы насилия. Так и
только так толковал Наркес все явления нравственного мира.
  В эту ночь он заснул с чувством редкого удовлетворения.
  Утром следующего дня казахские ученые вылетели в Алма-Ату.


20


  После ноябрьских праздников в квартире Алиманова раздался долгий и
настойчивый телефонный звонок, свойственный всем междугородным переговорам.
Не успел Наркес, оторвавшись от работы над монографией, поднять трубку, как
услышал в ней голос Шолпан, отвечавшей кому-то по-английски по смежному
телефону из коридора. Корректный мужской голос учтиво справлялся о том, дома
ли профессор Алиманов.
  - Да, он дома. Сейчас я подсоединю его к вам, - по-английски ответила
Шолпан и, снизив голос, быстро по-казахски добавила мужу: - Это из
Стокгольма.
  Наркес, держа в руке трубку, не спеша представился. Звонил представитель
Шведской Академии наук. Он зачитал по телефону текст официального сообщения
Шведской Академии наук Алиманову:

  "Профессору Наркесу Алданазаровичу Алиманову, проживающему в Алма-Ате, за
открытие универсального принципа стимуляции и усиления способностей человека
с ординарным генотипом решением Каролинского медико-хирургического института
присуждается Нобелевская премия в области медицины и физиологии 2015 года.
   Секретарь комиссии по присуждению
   Нобелевской премии в области медицины и физиологии,
   секретарь Каролинского медико-хирургического института
   Эрланд фон Хофстен.
   Швеция, г. Стокгольм, 9 ноября 2015 года"

  Он сообщил дату вручения премии комиссиями Нобелевского фонда и королем
Швеции, пожелал здоровья и счастья в личной жизни.
  - Благодарю вас, господин Хофстен, - ответил Наркес и опустил трубку.
  Через полчаса пришли самые близкие друзья Алимановых, чтобы поздравить
Наркеса с высшей международной премией.
  Шолпан предупредительно позвонила Баяну и его родителям. Без юноши не
проходило ни одно семейное торжество в доме Алимановых. Он давно стал для
них самым близким человеком, одним из членов семьи. Баян пришел один: по
какой-то причине родители не смогли выбраться из дома. Приход юноши друзья
Наркеса встретили бурно и восторженно. За празднично и торжественно накрытым
столом было много шуток, смех не умолкал ни на минуту. К двенадцати часам
гости уже не слушали тамаду. Разделившись на несколько групп, они беседовали
между собой, то и дело перебивая и дополняя друг друга. Баян, проявлявший
интерес к происходящему вокруг, пока разговор шел на общие для всех темы,
сейчас, когда гости оживленно обсуждали свои семейные дела и заботы, скучал
в одиночестве. Юноша ничего не пил, не пригубил даже сухого вина, держался
несколько робко, скованно и поэтому ни для кого из сидевших навеселе гостей
не представлял интереса. Наркес незаметно кивнул ему, и они вышли на длинную
и просторную лоджию.
  - Ну, как дела? - спросил он у юного друга, когда они, облокотившись на
высокие перила балкона, стали рассматривать весь в разноцветных огнях ночной
город.
  - Да, так... вроде ничего... - немного помедлив, ответил Баян.
  - Дома все в порядке? - спросил Наркес, мгновенно почувствовав, что юноша
о чем-то умалчивает.
  - Все в порядке...
  - А с учебой?
  - И с учебой тоже...
  - Ну, а в чем дело? Говори, не стесняйся.
  - Да, как сказать об этом?.. Понимаете, во время сельхозработ в Чилике я
встретил ту девушку, которая работала у вас в Институте...
  - Какую девушку?
  - Динару.
  - Динару?! А где она учится?..
  - В КазГУ, на биофаке, на первом курсе. Хорошая, красивая девушка, но
очень замкнутая. С ней говоришь, а она все молчит, только улыбнется иногда и
опять молчит.
  - Ну это хорошо, если улыбается...
  - Нет, не мне и не моим словам улыбается, а каким-то своим мыслям.
Постоянно думает о чем-то о своем. Странная немного...
  Разговор оборвался. Оба долго молчали, стоя рядом и думая об одном и том
же человеке.
  Первым нарушил молчание Наркес.
  - Ты очень любишь ее? - Он обнял за плечи Баяна с особой нежностью и
лаской и заглянул ему в глаза.
  - Да, Наркес-ага, - чистосердечно признался юноша.
  - Ну, если любишь, - Наркес задумчиво взглянул куда-то в сторону, - то
надо добиватъся...
  Он хлопнул юношу по плечу.
  - Пойдем, а то гости засиделись одни.
  Гости разошлись далеко за полночь. Вызвав по телефону такси, они, семья за
семьей, уехали
  На следующий день стали прибывать ученые, актеры, писатели, художники и
другие представители художественной и научной интеллигенции столицы - все
друзья и знакомые Алимановых. Гости приходили и несколько следующих дней.
Вместе со всеми пришли поздравить Наркеса и Шолпан их давние большие друзья
Петр Михайлович Артоболевский, Амантай Есенович Коккозов и Исатай Куанович
Сарсенбаев.
  Сотрудники
  Института
  экспериментальной
  медицины и преподавательский состав института иностранных языков, в
котором работала Шолпан, тоже пришли поздравить ученого.


  На пятый день вечером у Наркеса, наконец, снова появилась возможность
сесть за монографию. Четыре часа писалось легко и с подъемом, но уже в
двенадцатом часу ночи работа почему-то застопорилась и рукопись, несмотря ни
на какие усилия, не продвигалась ни на йоту. Последний абзац написанного
текста заканчивался фразой: "Таким образом, законы гениальности будут
постигнуты так же, как и законы всемирного тяготения".
  Наркес задумался над новым абзацем, но мысли никак не ложились на бумагу.
Видимо, он устал. Стоило немного отвлечься и работоспособность моментально
восстановилась бы. Но Наркес не хотел прерывать работу. Он поднялся из-за
стола и стал медленно ходить по комнате, стараясь сосредоточить свои мысли
на изложении предмета, затем снова сел.
  Через несколько часов, почувствовав усталость, поднял голову и взглянул на
ручные часы, лежавшие на столе. Было три часа ночи. Чтобы немного размяться
и снять с себя напряжение многочасовой работы, Наркес встал из-за стола и
подошел к окну. При ярком свете ночных фонарей за окном медленно кружились
легкие пушистые снежинки. Земля была покрыта тонким покрывалом
необыкновенной белизны. Падал первый в этом году снег. Весь город спал,
только один Наркес был свидетелем белого рождавшегося чуда. Легкий и -
пушистый, ослепительной белизны, первый снег всегда производил на него
необыкновенное, ни с чем не сравнимое впечатление. Он словно напоминал о
светлых, удивительно чистых порывах и побуждениях юношеской поры, будил
воспоминания, притаившиеся где-то глубоко в сердце, бередил память. С тихой
грустью и в то же время взволнованно смотрел Наркес на белое чудо, словно
видел его впервые. И совершенно непроизвольно, помимо воли, в его памяти
возник один удивительный зимний вечер.
  Это было в прошлом году, в декабре. Его положили на десять дней в больницу
для удаления аппендицита. Точно так же, как и сейчас, медленно падал белый
пушистый снег. Он шел рядом с девушкой по тихим заснеженным аллеям большого
больничного сквера и, забыв о своем послеоперационном шве, наслаждался белым
медленным чудом. Он много говорил в тот вечер, был радостным, возбужденным и
непосредственным, словно мальчишка. Девушка молча шла рядом с ним. Она
подставляла под медленно кружившиеся и падавшие снежинки прекрасное, словно
изваянное из мрамора резцом величайшего скульптора, лицо и тихо, радостно
улыбалась чему-то. И этой девушкой была Динара. Что привело ее тогда в
больницу к нему? Чувство уважения и простого человеческого участия, как и
многих других его сотрудников? Но почему она была в тот вечер необыкновенно
кроткой и послушной, и почему так мягко и удивительно лучились ее огромные
прекрасные глаза? Человек не может забыть самые счастливые мгновения своей
жизни и не может запретить себе вспоминать их, с кем бы они ни были связаны.
И печально, когда эти самые счастливые воспоминания связаны не с
единственным, самым близким, как и должно быть, тебе человеком - женой, а с
кем-то другим. Но жизнь не изменишь, не переиначишь одним только своим
желанием, одной только своей волей. И с нею нельзя не считаться...
  С грустными мыслями Наркес задвинул занавески, разложил постель на тахте
и, выключив свет, лег спать тут же, в кабинете.


21


  За многими праздничными и торжественными для Наркеса и Шолпан событиями
быстро летели дни. Супруги готовились к поездке в Стокгольм. Вручение
Нобелевских премий королем Швеции происходит ежегодно десятого декабря,
поэтому было решено вылететь восьмого. Особенно с нетерпением ждала этой
поездки Шолпан. Все свободное от лекций и домашних дел время она посвящала
заботам о платьях и нарядах, в которых хотела предстать во время более чем
десятидневного пребывания в аристократическом мире Стокгольма. Некоторое
время уделил этой проблеме и Наркес. Лучшими портными Алма-Аты был сшит
традиционный черный фрак. Найден был и цилиндр, необходимый во время всех
ритуалов. На этом, собственно, и закончились все приготовления Наркеса к
поездке. Его непрерывно отвлекали многочисленные и важные дела.
  В эти дни, когда выпали первые снега, Шолпан все чаще и чаще вспоминала о
леопардовой шубе, которую она еще весной заказала знакомым.
  Однажды она встретила Наркеса после работы очень радостно. Не дав ему
возможность отдохнуть и поужинать, она сразу взяла его за руку и с сияющим
видом, ничего не объясняя ему, повела в свою комнату. Когда они вошли в нее,
Шолпан обратилась к мужу - Отвернись, - попросила она.
  Наркес отвернулся. Шолпан открыла шифоньер, что-то достала из него и через
некоторое время радостно произнесла:
  - А теперь повернись.
  Наркес повернулся. Шолпан стояла перед ним в необыкновенно красивой
леопардовой шубе. Шуба действительно была роскошной: светло-желтая, с
искрящимся
  золотистым оттенком и большими, слегка раздвоенными темно-коричневыми
пятнами. Внимательно окинув жену взглядом, Наркес не мог скрыть своего
удовлетворения.
  - Да... ничего... Хорошая шуба. Поздравляю с обновой.
  - Вот удивятся все подружки - Начнут расспрашивать, где и как я ее
достала, - заранее предвкушая успех, радовалась Шолпан.
  Поворачиваясь перед трюмо в разных позах и внимательно рассматривая себя с
разных сторон, она мечтательно произнесла:
  - Звезда мирового экрана Шолпан Алиманова. Имя мое повторяют неоновые
лампы реклам в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и других столицах мира.
  - Идолом хочешь стать? - не выдержав, мягко улыбнулся Наркес.
  - А почему бы и не стать, если бы смогла? - вопросом на вопрос ответила
Шолпан.
  - А ты помнишь, что сказала недавно Кози Латтуада, которую ты боготворишь?
- Наркес взглянул на жену. - "Я не хочу быть больше идолом. Я хочу быть
просто человеком".
  - Легко ей говорить, - снимая шубу, возразила Шолпан, - после блестящей
головокружительной карьеры. Конечно, по-человечески я понимаю ее. Но карьера
ее все равно недоступна для многих. - Она задумалась и грустно произнесла;
  - Конечно, никакая я не звезда. А просто рядовая преподавательница и
просто рядовая жена. Мечтаю иногда о несбыточном, но это так, потому что
очень скучно живем. Ничего ты не знаешь на свете, кроме работы. За десять
лет, которые мы живем с тобой, мы почти ни разу не сходили ни в кино, ни в
театр. Даже людям сказать стыдно. То гости, то бесконечные домашние дела, то
родственники, то еще что-нибудь. Так и проходит наша молодость. Давай сходим
сегодня в театр. Мне безразлично на какую постановку. Только сходим, а? -
жалобно попросила она.
  - Не могу, - немного подумав,