той формулой.
  Теперь он взглянул на Баяна с нескрываемым интересом.
  - Вы применили аналитический метод. Помнится, сам Лиувилль завещал
арифметическое решение своих формул. Ну, да это ничего, - произнес он,
увидев, что юноша слегка смутился и хотел что-то сказать. - Еще неизвестно,
зачем он завещал арифметическое решение, - шутливо и добродушно произнес он.
- Главное, что вы вывели ее. Где вы учитесь, айналайн?
  - На первом курсе математического факультета КазГУ, - робко и почтительно
ответил юноша.
  - Вы уже сейчас прошли весь курс высшей математики. Я думаю, что из вас
получится второй Галуа. Сколько вам лет?
  - Семнадцать, - ответил Баян.
  - Да... да... получится второй Галуа... - старый академик задумчиво
посмотрел в окно, поверх голов собеседников.
  - Маке... - нарушил затянувшуюся паузу Наркес, - можно ли будет
опубликовать эту работу?
  - Да, конечно, - быстро ответил академик. - Мы опубликуем ее в
"Математических анналах". Я попрошу редакцию, чтобы статью поместили в
следующем же номере.
  Разговор был окончен. Можно было идти. Но тут их задержала жена ученого,
пожилая и дородная Рабига-апай.
  - Нет, никуда вы не пойдете. Сейчас будем пить чай, - улыбаясь, ласково
сказала она, глядя на молодых людей.
  За чаем в огромной гостиной Рабига-апа шутливо упрекала Наркеса:
  - Наркесжан совсем стал редко заглядывать к нам. Все никак не может
выбрать время проведать нас.
  - Да, Рабига-апа, - чистосердечно признался Наркес. - Особенно с начала
этого года закрутился совсем.
  - Не слушай, не слушай ее, - пожурил жену старый ученый.
  - Кого любят, того и упрекают, - ответила мужу Рабига-апай.
  Все казалось Баяну необычным в доме у известного ученого: и обстановка, и
сервиз на столе, и самые обычные слова, которые говорились за столом. Он был
бесконечно рад знакомству с Муратом Мукановичем.
  После чая гости тепло попрощались с хозяевами и поехали домой.


  На следующий день Наркес с утра почувствовал в себе какую-то бодрость и
подъем духа. Ощущение легкости и хорошего расположения духа, забытое в
последние месяцы, снова посетило его. Он радовался самым незначительным
вещам, которые привлекали его внимание. Радовался тому, что он молод,
симпатичен, знаменит, и просто тому, что живет на свете. Какой-то юношеский
восторг охватил его, и он плохо скрывал его. Хотелось каждому сказать и
сделать что-то приятное, или просто сердечнее поздороваться со знакомыми.
Настроение это не оставляло его в Институте. Занятый разными делами, Наркес
изредка улыбался своим мыслям.
  С утра время от времени в нем звучала какая-то мелодия, и при этом, как
начало не написанных еще стихов, возникала строка: "Титаны мира, трепещите!"

  Строка эта возникала в сознании каждый раз мягко и ненавязчиво и не мешала
Наркесу работать.
  Перед обедом, сразу, как только пришла новая почта. Динара принесла письмо
с заграничным штемпелем. Наркес взял его в руки и взглянул на обратный
адрес. Письмо было из Австрии, из Вены. Ректорат Венского Университета
просил его принять участие в юбилее по
  случаю шестисотпятидесятилетия со дня основания Университета, который
должен был пройти в июне этого года. Наркес знал, что это высшее учебное
заведение является одним из старейших научных центров Европы и всего мира.
Он был знаменит многими своими выпускниками и в первую очередь блестящей
плеядой представителей медицины. В юбилейных торжествах, проводившихся
обычно с колоссальным размахом, принимали участие крупнейшие ученые многих
стран, поэтому Наркес решил поехать на юбилей. К тому же он еще не был в
Австрии, так что можно заодно повидать и Вену. Перевернув на настольном
календаре листки с датами за весь июнь, Наркес пометил что-то на одном из
них и снова приступил к работе.
  Ощущение легкости и бодрости духа не покидало его весь день.
  С этого дня тревога Наркеса за судьбу Баяна стала понемногу уменьшаться.
Он понимал, что юноше предстоит еще много трудных дней и месяцев, что у
выздоровления также, как и у болезни, много спадов и подъемов. Но самое
страшное - пик кризиса - уже было позади. Теперь он чувствовал себя
спокойнее на работе и не спешил домой после рабочего дня, как раньше.


2


  Баяну становилось все лучше и лучше. Он был пока еще очень худ, но худоба
уже начала отступать. Временные отрицательные явления в психике стали
сглаживаться. Юноше надо было немного отдохнуть после тяжелого духовного и
физического кризиса, но он так же, как и раньше, много работал. Изредка
ездил домой, навещал родителей и, вернувшись, снова принимался за какую-то
неотложную работу. Наркес не знал, чем был занят Баян, но по его одержимости
чувствовал, что это было что-то очень важное - Однажды, сидя в своей комнате
за работой, Баян раздумывал над рукописью, которую он писал. Внимание его
вдруг привлекла знакомая мелодия, которую напевала в соседней комнате
Шаглан-апа. Юноша старался вспомнить, как называется мелодия этой
удивительной песни, которую он уже слышал однажды, и вдруг радостно
вздрогнул. "Белый Яик"! О, эта волшебная песня! Снова, как и в первый раз,
пленяли ее дивные звуки. Снова, как и в первый раз, рождалась в душе великая
скорбь по родной земле.

   Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик,
   Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик,
   Много лет на твоем берегу, мой белый Яик,
   Не катались мы на качелях - алтыбакан...

  Голос Шаглан-апы задрожал и прервался. Через некоторое время он возник
опять.

   Белый Яик мой, особенны земли твои,
   Не найти мне сравнений великим твоим степям...
   Горячую любовь к тебе, земля моя,
   Унесу с собой я в могилу...

   Лебединое озеро мое!
   Песенный народ мой!
   Как соскучилась я по тебе,
   Белый Яик мо-о-й!

  Было слышно, как Шаглан-апай заплакала. Огромная жалость охватила Баяна,
но он не решался подойти к пожилой женщине и успокоить ее. Он понимал, что
она тоскует и плачет по родной земле, и что никто сейчас не может помочь ей.
Через некоторое время плач стал утихать, а потом и совсем исчез. Шаглан-апа
изредка и негромко сморкалась в платок.
  С тяжелым чувством юноша снова принялся за работу, но уже не мог
продолжать ее. Встав из-за стола, он прошел к дивану и лег на него. Закинув
руки за голову и глядя вверх, он думал о том, как сложна жизнь. О том, как
по-разному складываются человеческие судьбы, и никому не понять, не постичь
их. Он понял, что на свете существует не только математика и не только
творчество. И что всю эту жизнь, великую, ни с чем не соизмеримую жизнь, со
всеми ее трудностями и бедами, со всеми ее страданиями и радостями, не
вместить ни в какую самую универсальнейшую математическую формулу, как это
ему казалось совсем недавно. Миллионы людей еще пройдут по этой земле, и
каждый раз человек будет заново открывать для себя мир. Будет любить и
страдать, бороться и искать, но так и не поймет, почему он пришел в эту
жизнь и почему он должен уйти из нее. О многом думал и многое хотел понять
своим юным, чутким и чистым сердцем Баян.
  Весь день Шаглан-апай была грустной и задумчивой. Наркес, придя с работы,
заметил необычное состояние матери. Не было ее обычных ласковых слов,
которыми она всегда встречала сына. Он прошел в свою комнату и снова
вернулся в зал. Мать по-прежнему сидела над кружевами, не поднимая глаз,
тихая и молчаливая. Наркес внимательно посмотрел на нее и спросил:
  - Что вы такая грустная сегодня, мама? И молчите все время? Что случилось?

  Шаглан-апай словно только и ждала этого вопроса. Глаза ее несколько раз
моргнули, и по одутловатому лицу потекли слезы. В последнее время с ней
часто случалось такое. Постоянно думая о самом сокровенном, о муже и своей
жизни с ним, она, казалось бы, без видимой причины начинала плакать,
незаметно от окружающих утирая слезы. Никому из знакомых, родственников и
даже детей не была понятна до конца эта боль, тайно и нестерпимым огнем
сжигавшая ее душу. Любое упоминание о муже, любое ласковое слово вызывало у
нее слезы. Наркес понял, что ему надо было промолчать, и сейчас жалел о
сказанном. Пожилая женщина достала платок, несколько раз провела им по
глазам и, не выдержав, разрыдалась.
  - Наркесжан... Не могу я больше жить здесь, в городе... Поеду... поеду в
аул... Буду жить рядом с могилой твоего отца... и с непослушным моим
Сериком... Все мои дети там: Казипа, Казиза, Канзада, Бейбит... Зачем ты
неволишь меня? Я простая женщина, сынок... и не привыкла жить в городе...
Уеду, уеду я... не держи меня...
  - Ну, хорошо, хорошо... - тихо говорил Наркес, гладя мать по плечу и
стараясь ее успокоить, - хорошо... поезжайте...
  Пожилая женщина начала понемногу успокаиваться.
  Наркес знал, что рано или поздно он услышит эти слова, и теперь стоял
рядом с матерью, забыв обо всем. Он снова - уже в который раз - думал о
своей судьбе. Все было призрачным в его жизни. Призрачным было семейное
благополучие, призрачной была личная жизнь, призрачными были надежды на
счастье и на жизнь вместе с матерью. Непризрачной была только страшная,
трагическая явь долгих лет, непризрачной была только мечта об открытии, в
жертву которому он принес здоровье, счастье семьи, заботу о родственниках -
Открытие отняло все, что у него было в жизни, и теперь отнимало мать.
  Он знал, что мать тоскует по родным местам. Она была родом с берегов озера
Саралжин, находившегося в Джанибекском районе Уральской области. Отец же был
родом из актюбинских степей. В последние годы своей жизни, волею судеб
очутившись в Джамбулской области, они часто мечтали переехать в родные
места, но все как-то не получалось. Их удерживали взрослые дети, у каждого
из которых была своя семья, многочисленные родственники. Так и не удалось
отцу осуществить свою последнюю мечту, и зимой этого года он скончался. С
его смертью словно кто-то обрезал крылья у матери. Она вся сникла, потеряла
интерес ко всему и часто, тайком от всех, плакала, думая о муже. Он
присутствовал в ее мыслях постоянно.
  Отец... Он был для Наркеса человеком безупречной нравственной чистоты и
крайне обостренного чувства долга перед людьми. Он был великим педагогом и
великим историком. Всех знавших его всегда поражали его неуемная страсть к
знаниям, его стремление постоянно совершенствовать их и в пожилые годы. По
характеру он был человеком очень искренним и несколько вспыльчивым, но не
злопамятным и отходчивым. Зная исключительную чуткость и отзывчивость его
отца, Алданазара Казбаевича Алиманова, люди всегда называли его почтительно:
Алеке.
  В дни смерти отца Наркес находился рядом с ним. Никогда и ничем не
болевший в своей жизни до шестидесяти семи лет, отец медленно умирал от
непобедимой, а потому страшной болезни, одно название которой люди боялись
произносить вслух. Истощавший до чудовищной немыслимой степени, потерявший
от слабости речь, он еще накануне слабым взмахом руки запретил пускать к
себе всех друзей и знакомых. То ли потому, что не хотел предстать перед ними
в таком изнуренном, предсмертном состоянии, то ли потому, что стремление
обособиться от людей было свойственно этой болезни на последней ее стадии.
Рядом с ним были только жена, дети и кое-кто из самых близких родственников,
сменявших друг друга по очереди. Видя, что Наркес долгие часы стоит у
кровати, не отходя ни на шаг, отец рукой, давно уже превратившейся в плеть,
нащупал руку сына и молча прижал ее к своему лицу. На дне глубоких и
громадных от чудовищной худобы глазниц его возникли и задрожали две
маленькие, светлые слезинки. Не видя ничего перед собой от слез, смотрел на
отца и Наркес. Через некоторое время, после очень короткой агонии, отец
скончался. В этот миг Наркес проклял всю медицину, все свои ненужные перед
лицом смерти знания и все свои заслуги... Это было пятого января этого года.
С тех пор Наркес боялся много думать об отце, боялся, что бесконечными
своими мыслями о нем может потревожить его душу. Да и казалось ему все
время, что отец где-то близко, где-то рядом, что он на время отлучился
куда-то и что он скоро придет. И боялся он того, что обман этот самого себя
вдруг вскроется самым неожиданным и страшным образом и что тогда с пугающей
неотвратимостью станет ясно, что отец уже никогда больше не придет. И еще
боялся Наркес, что в этот миг - через многие месяцы или долгие годы - он
почувствует себя тоскливо и сиротливо, словно маленький мальчик наедине со
своим горем перед лицом гигантского, безудержно рвущегося вперед неизвестно
куда мира.
  Он сел на диван, задумчиво глядя перед собой. О чем-то своем думала
Шолпан. Молча сидел Баян.
  За ужином Наркес мягко спросил мать:
  - Мама, на какой день вам взять билеты, на завтра, на послезавтра?
  Шаглан-апай промолчала.
  Утром перед отъездом на работу Наркес позвонил в агентство Аэрофлота и
заказал билет.
  - Да, на завтра, пожалуйста, - сказал он, опуская трубку. Потом прошел в
зал к матери.
  - Мама, часа через два доставят билет. Я заказал его на завтра. Шолпан
сегодня тоже пораньше придет с работы. Деньги я положил на стол в зале.
  Шаглан-апа начала собираться. Неторопливо и без радости укладывала она в
чемодан вещи.
  Через полтора часа девушка-курьер доставила билет на дом. Шаглан-апа
рассчиталась с ней и поблагодарила за услугу.
  В обед приехал Наркес.
  - Ну как, мама? - спросил он. - Привезли билет?
  - Привезли, - ответила мать.
  - Ну и хорошо. Сегодня я позвоню еще друзьям и вас встретят на машине.
Шолпан еще не пришла?
  - Нет еще.
  Пообедав, он уехал. В начале третьего пришла Шолпан. Через некоторое время
раздался телефонный звонок. Трубку взял Баян. Звонил Наркес. "Позови,
пожалуйста, Шолпан", - попросил он. Баян позвал к телефону молодую женщину.
Слушая в трубку мужа, она согласно кивала.
  - Да, да, конечно, - иногда повторяла она.
  Пообедав одна, - все другие давно пообедали, - она обратилась к юноше:
  - Баян, пойдем сходим в магазин. Мама завтра уезжает. Надо купить кое-что.

  Юноша охотно согласился. Вызвав по телефону такси, они поехали в ЦУМ.
  Огромная красная хозяйственная сумка, которую они захватили из дома, едва
вместила в себя все покупки.
  Поймав на улице такси, они вернулись домой. Шолпан сбегала в
продовольственный магазин и накупила всевозможных гостинцев.
  Пока все бегали, хлопотали в связи с отъездом Шаглан-апай, Баян с грустью
думал о ней. Юноше было трудно расставаться с ней. И даже не потому, что
Шаглан-апа была безгранично добра к нему. Нет. Благодаря ей, Шаглан-апай, он
впервые так ясно и глубоко осознал себя казахом, понял все величие и
богатство народного искусства. Это было равносильно второму рождению. Если в
первый раз он пришел в мир ничего не понимающим, слабым и беспомощным, то на
этот раз, благодаря Шаглан-апай, на мир широко открылись и его глаза. Легкое
бездумное детство и юность остались позади, и Баян чувствовал, что он
перешагнул какой-то невидимый рубеж и отныне начиналась новая, осмысленная,
взрослая жизнь. И какая-то тихая грусть охватила его. Он не знал, отчего она
возникла, то ли потому, что душа расставалась с прошлым, то ли потому, что
она предчувствовала всю сложность и неизвестность будущего...
  Вечером пришли самые близкие друзья и несколько дальних родственников,
живших в городе. Наркес позвал их по случаю отъезда матери. Гости разошлись
поздно ночью.
  На следующий день в девять часов по московскому времени Шаглан-апай должна
была улететь. Наркес приехал домой за два часа до отлета. Шолпан была на
лекциях. Она еще утром, уходя на работу, простилась со свекровью. После
приезда Наркеса Шаглан-апай и Баян, взяв приготовленные заранее вещи, вышли
из дома. Когда они приехали в аэропорт, регистрация билетов уже началась.
Баян зарегистрировал билет, получил бирки на вещи и посадочный талон. Наркес
с матерью стояли снаружи, со стороны посадочных площадок, и беседовали.
Юноша подошел к ним. Шаглан-апай что-то тихо говорила сыну. Наркес слушал ее
и думал о другом. Он понимал, что сердце матери разрывалось между умершим
недавно отцом, им, Наркесом, и между остальными пятью детьми. Великое сердце
матери! Неустанно печешься ты о каждом из детей своих, переживая их беды и
радуясь их успехам. А смогут ли дети, взращенные и взлелеянные тобой,
разлетевшись по белу свету, отплатить хоть часть твоих слез, пролитых тобой
за них и искупить хоть толику великого долга перед тобой? И не часто ли за
множеством будничных повседневных дел, радуясь маленькому успеху и огорчаясь
от крохотной неудачи, мы, быть может, забываем о самом главном в жизни -
выказать хоть немного внимания матери, доставить лишний раз ей нехитрую,
простую радость? И только потеряв ее, вдруг со всей неумолимостью осознаем,
кем была для нас в жизни мать...
  - Я приеду, обязательно приеду к вам в отпуск, мама... и не думайте так
много о папе...
  Пожилая женщина молча кивала головой. Баян, глядя на нее, с благоговением
думал: "Мать, родившая своего сына для людей... Только такой она и должна
быть: не гордой, не чопорной и не властной. Великая мать..."
  Мысли его прервал громкий и четкий голос диспетчера:
  - Объявляется посадка на самолет, вылетающий рейсом Алма-Ата - Джамбул.
Пассажиров просим пройти на посадку.
  Шаглан-апа, Наркес и Баян прошли к посадочной площадке. Шаглан-апа с
вещами прошла за металлическую перегородку. Один юноша тут же
предупредительно взял ее чемодан, и они прошли в автопоезд. Через некоторое
время он тронулся и, набирая скорость, быстро покатился к самолету.
Шаглан-апай помахала рукой, затем вытерла глаза. Наркес и Баян постояли у
металлического барьера, пока самолет не поднялся в воздух. Потом молча и
медленно пошли к зданию аэровокзала. На площади перед вокзалом сели в
машину.
  Всю дорогу от аэропорта до города Наркес вел машину молча и задумчиво.
  Сидя на заднем сиденье, думал о чем-то своем и Баян.
  Приехав домой, они наскоро пообедали, и Наркес поехал на работу. Баян
остался дома один. Ему вдруг стало очень грустно в большой и роскошной
квартире. Здесь жила Шаглан-апай. Здесь он познакомился с человеком великой
доброты и любви к людям. Здесь она пела свои удивительные песни. И как
далекий отзвук волшебных песен Шаглан-апай, слабо и, как показалось Баяну,
жалобно звенел серебристый колокольчик. Юноша уже не мог оставаться дома.
"Приду вечером, когда все вернутся с работы", - подумал он. Он решил
съездить к своим родителям.
  Вечером, когда он вернулся, Наркес, Шолпан, Расул уже были дома. Шолпан
готовилась к завтрашним лекциям. Наркес был в своем кабинете и чем-то
занимался. Расул, предоставленный самому себе, разъезжал на велосипедике из
комнаты в комнату, Баян тоже прошел к себе и принялся за работу. В последнее
время он много работал над Великой теоремой Ферма. Испытывая с каждым днем
все больший прилив физических и духовных сил, он находил огромное
удовольствие в напряженной и нескончаемой умственной работе. Поздно вечером
Шолпан позвала его на ужин. Ужинали молча. Наркес не проронил ни одного
слова. Не нарушили молчания Шолпан и Баян. Один только Расул, поглядывая все
время на пустое место Шаглан-апы за столом, время от времени медленно и
нараспев спрашивал:
  - А где наша ма-ма?
  По примеру всех других в доме он тоже называл свою бабушку мамой.
  Ему никто не отвечал. Но мальчик не унимался. Он все снова и снова
интересовался:
  - А где наша ма-ма, а?
  Наконец Шолпан пояснила ему:
  - Наша мама уехала.
  - Уехала... А куда наша мама уехала?
  - В Джамбул, - коротко ответила Шолпан.
  - В Джамбул, да? А зачем она уехала? - не унимался мальчик.
  Наркес молча встал из-за стола и вышел из кухни. Вслед за ним встал и
Баян.


3


  Великая теорема Ферма захватила Баяна полностью, как и многих великих и
малых математиков до него, пытавшихся решить ее за три с половиной столетия.
Теорема гласила: диофантово уравнение х^n + у^n = z^n, где n - целое число,
больше двух, не имеет решений в целых положительных числах. Справедливость
этого утверждения была установлена для ряда частных значений n. Баян пошел
дальше всех своих