хавшиеся от легкого
ветерка. Время от времени посматривал слева от себя и Сакан.
  - Богатый в этом году хлеб, - произнес он, - как и в прошлом году. Снова,
наверное, дадут Казахстану орден, - он широко улыбнулся.
  Улыбнулся и Наркес, продолжая думать о своем. Вклад республики в житницу
страны был известен всем.
  Дорога быстро поднималась вверх. Оставляя за собой высокий шлейф пыли,
газик Сакана легко преодолевал путь. Вскоре дорога стала каменистой. Когда
поднялись на первый перевал, Сакан взглядом указал вперед: "Видишь вон ту
скалу на четвертом перевале? Она называется Унгур-тас. В этом году Бисен
находится на этом джайляу".
  С перевала дорога стремительно понеслась вниз. Между каждыми двумя
перевалами находилось множество высоких холмов и гребней. С трудом
поднимаясь вверх почти по вертикальному склону, Сакан, с улыбкой глядя на
Наркеса, спросил:
  - Ну, как наши горные дороги?
  Наркес, крепко схватив правой рукой за ручку поручня перед собой,
внимательно смотрел вперед. Казалось, что машина вот-вот перевернется и
полетит назад, на дно глубокой ложбины. Натужно гудя, отчаянно цепляясь
всеми четырьмя колесами за голую каменистую почву, газик медленно поднимался
в гору. Взобравшись наверх, машина снова спускалась по непостижимо крутому
склону.
  - Разве вас можно назвать водителями? - добродушно улыбаясь, произнес
Сакан. Он любил всегда шутить с братом. - Привыкли к ровным, как стол,
автострадам. На них и с закрытыми глазами можно ездить. Вот где проверяется
истинный класс шофера.
  Несмотря на то, что он изо всех сил нажимал на педаль, машина стремительно
понеслась под уклон и, миновав дно ложбинки, взлетела на новый склон. Сакан
переключил скорость. Машина медленно поползла вверх. Перед самой вершиной
склона газик задержался на одном месте, отчаянно вращая всеми колесами.
Сакан включил тормоза, машина слегка наискосок сползла по склону и
остановилась. Наркес молча взглянул на брата. Сакан снова переключил
скорость. Газик с воем, напрягая всю мощь своего мотора, медленно преодолел
последние метры до вершины. Теперь предстоял не менее трудный спуск. На
вершине гребня Сакан остановил машину и немного передохнул.
  - Вот так и живем. Сам видишь, какие дороги. Рядом Киргизия. А Киргизия -
горная страна. Верхний этаж планеты...
  - Удивительная страна, - отозвался Наркес. - Сколько ни едешь, все горы и
горы: красные, синие, белые - снеговые. Такое ощущение все время, будто
едешь среди небес...
  Он задумался. О том, что раньше он часто бывал в Киргизии, о том, что уже
несколько последних лет не бывал в ней, о том, как сильно соскучился он по
братьям-киргизам, по их песням и по их речи, по их редчайшему гостеприимству
и дружелюбию.
  Из раздумий его вывел голос Сакана.
  - Между прочим, ни на Кавказе, ни в других местах я не встречал таких
трудных горных дорог, как в Киргизии, - продолжал он. - Правда, помню
Чекет-Аман и Семинский перевалы на Алтае. Впечатляющее зрелище. Но подъемы и
спуски там не такие крутые, как здесь.
  Он завел машину и осторожно повел ее вниз. Несмотря на то, что были
включены все тормоза, газик быстро катился под гору.
  - Может, сядешь за руль? - улыбаясь, спросил Сакан.
  - Пожалуй, не сяду, - ответил Наркес.
  Сакан добродушно рассмеялся. Улыбался его веселью и Наркес.
  Преодолев еще несколько перевалов, Сакан свернул с дороги, и машина по
бездорожью медленно поползла по склону горы. Впереди уже виднелись юрты
чабанов, лошади. Склон соседней горы был густо усеян белыми точками овец.
  На звук машины из ближней юрты высыпали малыши. Босоногие, мал-мала
меньше, они стояли перед юртой, стараясь во что бы то ни стало узнать, кто к
ним едет. Сакан подъехал к юрте. Дети Бисена, увидев своего дядю, бросились
к нему. Навстречу им вышла Бурулхан-апай. Она радостно поздоровалась с
приехавшими, подождала, когда они, войдя в юрту, сели на маленькие
одеяльца-корпеше, лежавшие на домотканом шерстяном паласе, и стала
расспрашивать Сакана о детях и Розе. Отвечая на расспросы шурина о детях, о
житье-бытье, она достала две подушки, лежавшие поверх сложенных друг на
друге у стенки одеял, и подала их братьям.
  - Устали, наверное, с дороги, - сказала она и, сняв деревянную крышку-с
зеленого эмалированного ведра, взболтала плескавшийся в нем кумыс, разлила
его в красные пиалы, подала их гостям.
  - Свежий, - с удовлетворением отметил Сакан, лежа на боку на одеяле,
облокотясь на большую пуховую подушку и медленно, маленькими глотками,
отхлебывая напиток.
  - Ну как Бисеке? - расспрашивал он, все так же медленно попивая кумыс.
  - Работает, - отвечала Бурулхан-апай. - Весной получили грамоту за хороший
окот овец.
  - Скоро Героем, значит, будет, - пошутил Сакан.
  - Куда ему до Героя, - улыбаясь, ответила женщина. - Лишь бы не хуже
других быть.
  - А Берик как поживает? Как у него дела? Дома он сейчас или около овец?
  - Он сейчас на другом участке работает, - ответила Бурулхан-апай. -
Старшим чабаном стал. Вместо него нового помощника дали, Бауржана, сына
Даулета. Ты его знаешь, он из Кзыл-Кайнара. В прошлом году окончил школу,
женился и с начала лета работает с Бисеном.
  Наркес внимательно слушал неторопливую речь женщины. Какое-то извечное,
величавое спокойствие ощущал он в окружавших юрты со всех сторон горах, в
укладе жизни этих простых цельных людей, в обычном и скромном убранстве юрты
чабана. Давно неведомый покой посетил его душу.
  Кончив свои расспросы, Сакан познакомил с Бурулхан-апай Наркеса.
  - Это Наркес, живет в Алма-Ате. Я много раз говорил вам о нем.
  Женщина средних лет молча кивала головой, с уважением глядя на гостя.
Наркес тоже молча и мягко смотрел на нее.
  Немного посидев с гостями, женщина вышла хлопотать по хозяйству. Сакан
бегло окинул взглядом внутреннее убранство юрты, вытянул ноги и, удобнее
пристроив под рукой подушку, с улыбкой произнес;
  - Так, теперь начнем вдыхать целебный горный воздух...
  Наркес рассмеялся. Шутки младшего брата всегда смешили его.
  - Надо поправиться здесь, на лоне природы, а то в мире цивилизации среди
всех благ и услуг мы с тобой так отощали, что едва добрались сюда...
Подальше от таких "благ", - негромко хихикая, продолжал Сакан.
  Наркес громко смеялся.
  - Смейся потише, - сквозь слезы говорил Сакан. - А то все окрестные чабаны
услышат твой смех и подумают: "Голосистый этот товарищ из Алма-Аты. Неужели
там все такие?"
  Наркес захлебнулся еще больше, изредка хлопая себя рукой по бедру.
  - Ты прямо, как Бальзак, бьешь себя по бедрам, - не унимался Сакан.
  Вдоволь насмеявшись, братья вышли наружу. Воздух был - действительно
удивительным. От него ширилась грудь - Дышалось необычайно легко и свободно
- Даже днем здесь было намного прохладнее, чем в низовьях. Окидывая взглядом
окрестные горы и любуясь их красотой, Наркес с Саканом за разговорами стали
медленно подниматься по склону горы. Вскоре их нагнал один из карапузов
Бисена.
  - Мама на чай зовет, - сказал мальчуган.
  - А папа твой приехал? - спросил Сакан у племянника.
  Мальчуган молча кивнул.
  Когда они спустились к юртам, навстречу им вышел Бисен.
  - Ну, как добрались? - радостно щуря свои острые глаза, спросил он,
пожимая поочередно руки братьям. - Не устали? Дороги у нас трудные.
  - Как дети, Роза? - обратился он к брату.
  - Все по-прежнему, - ответил Сакан.
  - Ия, Наркес, как Алма-Ата? Что нового там у вас? - посмотрел на гостя
Бисен.
  - Да без особых, по-моему, новостей, - улыбаясь, ответил Наркес.
  Тут подошел смуглый паренек и почтительно, обеими руками, поздоровался с
каждым из гостей. Это был Бауржан, помощник Бисена, о котором говорила
Бурулхан-апа.
  - Я видел, как вы приехали, вон с той сопки, - Бисен указал на вершину
дальней горы. - Искал барана, который отстал от отары вечером. Там и нашел
его. Пока спускался окружным путем, вы уже вышли из дома.
  - Никто не трогает овец, когда они отстают? - спросил Сакан,
  - Кто их тронет? - произнес Бисен.
  - А волки? - спросил Наркес.
  - Рано им еще появляться, - ответил чабан.
  - Что мы стоим здесь, заходите домой.
  Братья прошли в юрту и, как полагается гостям, сели на торь. Хозяин сел
ниже их. Еще ниже его со стороны двери сел Бауржан. Бурулхан-апай расстелила
полосатый дастархан и высыпала на него баурсаки, куски сахара, курт, в
блюдечках поставила масло, мясо, в пиалах - сметану. Достала из небольшого
буфета еще несколько пиал и стала неторопливо разливать чай.
  Бисен извлек откуда-то бутылку русской водки. Разливая ее в маленькие
стаканчики, шутливо обратился к жене:
  - Ау, байбише, нет у нас коньяка? - Для таких гостей коньяк надо ставить -
Тебе лучше знать, что у нас есть и чего у нас пет, - скромно ответила
женщина.
  Сакан улыбнулся.
  - Кто знает, может, припрятала где-нибудь бутылку от меня? - продолжал
шутить Бисен.
  - Припрячешь от тебя, - мягко улыбнулась Бурулхан-апа.
  За чаем и водкой разговор пошел оживленнее. Бисен рассказывал разные
забавные случаи из своей жизни и из жизни других чабанов. Братья смеялись от
души.
  За чаем Бисен сказал помощнику: "Привези одного из моих баранов, белого
аккошкара и зарежь его".
  Бауржан тут же поднялся и вышел из юрты. Наркес рассказал о последних
новостях в столице. Бисен и Сакан внимательно слушали его, изредка задавая
вопросы. Затем Наркес рассказал об эксперименте с участием Баяна - Об
открытиях Баяна и его самочувствии - Об операциях на мозг, которые он и его
сотрудники проводят в Институте.
  - Пай-пай-пай! - с восхищением качал головой Бисен. - До каких высот дошла
наука. Вмешиваться в мозг и способности человека! А тебе не страшно, когда
ты делаешь операции людям? - спросил он.
  Сакан снова рассмеялся.
  - Как ты спокойно режешь баранов, так же спокойно он проводит и операции,
и опыты. Это же его профессия.
  - Ну, положим, не так спокойно, - отозвался Наркес, - но, конечно,
привыкаешь ко всему.
  - Бисеке, - Сакан, улыбаясь, взглянул на родственника, - он и с тобой
может провести эксперимент. Станешь ученым, артистом или еще кем-нибудь...
  - Что ты? Упаси бог! - испугался Бисен и погладил рукой бритую голову,
словно ее уже коснулся скальпель.
  Братья рассмеялись.
  - Не надо мне ничего, - продолжал Бисен, - Я привык к вольной жизни. В
городе, когда я иногда приезжаю к Сакану, я даже уснуть не могу ночью в
многоэтажном бетонном доме. Все мне кажется, что душно. Тороплюсь, пока не
уеду из города.
  Наркес взглянул на широкие загорелые руки чабана, потом на его сильное,
словно литое тело и подумал:
  "Не пожелала судьба, чтобы я жил простой и безыскусной жизнью, такой, как
у него, оставив все премудрости этого мира другим. Не пожелала..."
  Мужчины немного помолчали, потом заговорили о другом. Незаметно летело
время. Подали бесбармак. Гости и Бисен помыли руки: им поливал из кумана
Бауржан. В большой деревянной чаше дымились огромные куски мяса, а на
плоском круглом эмалированном блюде лежало тесто, сваренное в мясном бульоне
очень тонкими слоями.
  Баранью голову на тарелке Бисен по обычаю казахского гостеприимства
поставил перед самым большим гостем - Наркесом. Сакану и другим
присутствующим он раздал разные куски мяса, соответствующие рангу гостей и
близких людей. Потом начал нарезать мясо небольшими кусочками на тесто на
блюде.
  Когда все было готово, все принялись за еду. Ели руками, без блюдечек.
Наркесу доставляло большое удовольствие есть из блюда рукой: пища,
принимаемая таким образом, казалась намного вкуснее.
  - Ну, как? - улыбаясь, спросил Сакан. - В городе-то у нас рукой не едят.
  - Так вкуснее, - просто ответил Наркес.
  Бисен время от времени подливал в рюмки водки. Когда гости кончили есть,
Бурулхан-апа налила им в пиалы сурпы.
  После ужина мужчины вышли из юрты. Веяло прохладой, обычной ночью в горах.
Сакан и Наркес взглянули на небо. Даже звезды в горах казались ближе,
крупнее. В ночной тишине мерно стрекотали кузнечики. Изредка фыркали лошади.

  Когда мужчины вернулись в юрту, постели уже были готовы. Детей
Бурулхан-апа отправила ночевать в соседнюю юрту. Сакан лег на крайнюю у
стенки постель. Наркес лег на постель, разложенную посреди юрты. Рядом с ним
устраивался Бисен. За ним у самой стенки была постель Бурулхан-апай. Она
вышла, когда мужчины входили в юрту. Теперь, когда они улеглись, она снова
вошла. Потушила свет и неслышно прошла на свое место. Полог двери из тонкой
кошмы остался открытым.
  - Бисеке, нас не утащат ночью волки? - пошутил Сакан.
  - Мы всегда так спим, с открытой дверью, - ответил в темноте Бисен.
  - Если волк и придет, то он прежде всего утащит Наркеса. Он ближе нас
лежит к двери, - снова пошутил Сакан.
  Наркес рассмеялся.
  Вскоре хозяева и Сакан уснули. Наркес лежал, глядя на гребни гор перед
собой, смутно вырисовывавшиеся в темноте ночи. В чуткой тишине дружно
стрекотали кузнечики. Доносилось мерное дыхание стада, расположившегося
неподалеку от юрты. Изредка, совсем по-человечьи, кашляли овцы. Через
некоторое время над самым дальним высоким гребнем, четко обозначив контуры
гор, взошла большая полная луна и повисла на одном месте, словно удивляясь
чему-то. Зрелище было настолько необычным, что Наркес смотрел на него, не
отрываясь. Это длилось довольно долго. Луна смотрела на Наркеса, а Наркес
смотрел на луну. После долгого созерцания ее он незаметно для себя уснул.


12


  Утром Наркес проснулся с ощущением необыкновенной свежести и бодрости. Ни
Бисена, ни Бурулхан-апы в юрте не было. Они, видимо, давно встали. Сакан
лежал с открытыми глазами и о чем-то думал, глядя в открытый тундук. Братья
оделись и вышли. Бурулхан-апай хлопотала у очага. Тут же рядом с очагом
стоял самовар. Из короткой трубы над ним вылетали искры.
  Наркес и Сакан полили друг другу на руки воды из кумана. Выгнав отару на
выпас, вернулся Бисен. За неторопливыми разговорами прошел утренний чай.
После чая мужчины установили неподалеку от юрты палатку. Она была
просторной, четырехместной и напоминала большую комнату. Весь первый день
братья провели в отдыхе и чтении. Наркес прихватил с собой из дома книги,
чтобы почитать их в часы досуга. Художественную прозу в последние годы
удавалось читать только урывками. И поэтому сейчас, заранее предвкушая
редкое наслаждение, он с нетерпением взял в руки роман Бальзака "Луи
Ламбер". Он читал его уже много раз. Почти все страницы были испещрены на
полях мелкими пометками. В некоторых местах строка за строкой были
подчеркнуты большие куски произведения. С первых же строк романа Наркеса
захватила волшебная титаническая проза, Просматривая огромное количество
подчеркнутых мест, он думал о том, что в этой книге тридцатитрехлетний
Бальзак как мыслитель достиг наивысшей точки своего духа. Правда, он
совершенствовал свое любимое творение в течение нескольких лет после первого
издания книги. Наряду с "Луи Ламбером" Бальзак считал самым вершинным своим
произведением религиозную повесть "Серафита", которой не было в полном
собрании сочинений. Наркес знал, какого труда стоил писателю роман, сколько
разных книг ему пришлось перечитать, чтобы написать его.
  Философская мысль романа была действительно грандиозной, но творцу
величайшей "Человеческой комедии", одному из самых больших гигантов мировой
литературы, в нем впервые изменила его уникальная интуиция. Художественные
образы романа получились слабыми и нежизненными. "Луи Ламберу" - самой
любимой книге Бальзака, которую автор считал самой главной своей книгой,
явно не хватало Прометеевой искры.
  "Книги писателя - это пирамида, воздвигнутая им самому себе, - думал
Наркес. - Великая книга - великая пирамида. Даже более вечная, чем сама
пирамида. Ибо пирамида боится времени, Книга же живет вечно. В то же время
великая книга - великий подарок человеческому роду".
  Только таких гигантов художественной мысли, как Бальзак, Лев Толстой,
Фирдоуси, Шекспир и другие, он и считал настоящими творцами.
  "Истинного писателя или поэта легко различить по нескольким строкам", -
думал Наркес. Как это у любимого его Фирдоуси:

   Судьбою дан бессмертия удел
   Величью слов и благородству дел.
   Все пыль и прах. Идут за днями дни,
   Но стих и дело вечности сродни.
   ...Властитель! Я палящими устами
   Воспел тебя, безвестного вождя.
   Дворцы твои разрушатся с годами
   От ветра, солнца, града и дождя...
   А я воздвиг из строф такое зданье,
   Что, как стихия, входит в мирозданье.
   Века пройдут над царственною книгой,
   Которую дано мне сотворить.
   Меня, над коим тяготеет иго,
   Душа людей начнет боготворить.
   Мужи и старцы, юноши и девы
   Для счастья призовут мои напевы,
   И, даже веки навеки смежив,
   Я не умру, я буду вечно жив!

  Какая титаническая дерзость! Какая титаническая вера! И разве он не
оказался прав? Разве не оказались нетленными и неподвластными времени только
те дворцы, которые он воздвиг в своем эпосе, только те цари, которых он
посадил на троны чародейством своего поэтического искусства? Разве не
обратились в прах и тлен дворцы султана Махмуда Газневи, и сам он, и тысячи
других султанов, шахов, царей и королей после него, как и предсказывал поэт?
Кто помнит сейчас Махмуда Газневи и ему подобных, кроме отдельных историков?
Если широкий читатель и знает о нем сейчас, то только потому, что имя его
осталось в великом океане, имя которому - "Шах-Наме". Только благодаря
вражде с величайшим поэтом правитель и заслужил такую посмертную славу.
Фирдоуси он может поставить только рядом с Гомером. И нет ему более равных!
  Поэт выступил против тирана и этим самым встал в ряды защитников Ирана и
стал самым великим защитником Родины во всем необозримо грандиозном эпосе.
Какой правдивый и символический образ! Ибо поэт - ярчайшее проявление
народного духа - не мог не восстать против тирании и против тирана и рано
или поздно вступить в единоборство с ним. История показала, кто вышел
победителем из этого поединка: тиран или поэт. Вот какова мощь поэзии
титана! Только поэзия великих чувств и может быть истинной поэзией. А все
эти "тихие" и "скромные лирические голоса" - это суррогат по сравнению с
истинной и великой поэзией, фальшивые ноты рядом с мощной музыкой великого
сердца. Удивительно, как много добродетелей находят люди в оправдание
скудости своего таланта и скудости своей мысли, думал Наркес.
  Он вспомнил отзыв автора одного из многих трудов, с которыми он
познакомился в последнее время. А. Мюллер в книге "История ислама с
основания до новейших времен", если ему не изменяет память, пишет: "Фирдуси
выше всего персидского народа на целую голову, вот почему соотечественникам
его гораздо ближе и понятнее менее возвышенные поэты Саади и Хафиз; хотя
мягкое мировоззрение Саади и теплая жизнерадостность Хафиза и нам доставляют
величайшее удовольствие, все же в одном только Фирдуси усматриваем мы плоть
нашей плоти, один он проникнут духом, вьющим от Гомера, Наля и Нибелунгов".
"Последних Мюллер упоминает больше из чувства национального патриотизма", -
подумал Наркес.
  Самое большое удовольствие ему доставляли всегда размышления над наиболее
трудными и сложными проблемами. И сейчас, когда у него впервые за долгие
годы оказалось столько свободного времени, он не мог отказать себе в любимом
занятии. Он думал об искусстве.
  Все художники, люди искусства и литературы, думал он, делятся на четыре
категории. К первой категории относятся люди со слабыми художественными
способностями, всю жизнь пытающиеся ввести в заблуждение себя и других
относительно своих очень скромных возможностей. Ко второй относятся таланты.
К третьей - великие художники, люди с великим изобразительным даром, И к
четвертой - гении, гениальные мыслители и гениальные художники одновременно.
Таланты работают на современников, гении - на века, но если счет вести на
тысячелетия, то надо признать, что даже гении резко отличаются друг от друга
и что даже среди них происходит естественный отбор. Разновидности
гениальности разных классов. Величайшие из них как бы обладают даром
ху