которого, переругиваясь  с
рыбаками, выходили на берег полоскать белье девки с румяными смелыми лицами.
   Он нам  надоел в конце концов,  и однажды,  когда он стал ругаться  при
Ване  Климове,  который  не  выносил  ругательств  и  стоял  весь белый,  со
стиснутыми зубами, я подошел к Панкову и сказал:
   -- Ну что, испугался тогда прийти на каток?
   Он сразу кинулся на меня и ловко ударил маленьким, крепким, как железо,
кулачком в зубы. Это было в длинном коридоре со  столбами освещенной пыли, с
неподвижной  фигурой  Остолопова,  стоявшего,  как всегда,  расставив  ноги,
заложив руки за  спину, под  портретом царя. Сперва было не заметно,  что мы
деремся, тем более что Алька сразу властно раскинул руки, чтобы нам никто не
мешал. Панков  был ниже  меня, но сильнее. Мы  упали, но на  полу мне как-то
удалось отодрать его от себя.
   Еще   недавно  брат  Саша  практически   доказывал  мне,  что  в  драке
замахиваться нельзя, потому что происходит  огромная потеря времени, которой
может  воспользоваться  противник.  И  когда мы  вскочили,  была  подходящая
минута, чтобы вспомнить  этот  совет. Но  я не вспомнил. Панков снова  ткнул
меня в  зубы, и так  больно,  что я не то что заплакал,  а  как-то взвыл  от
бешенства и боли.
   Не знаю, как это произошло, но дрались теперь  уже не только мы, потому
что вдруг я  увидел  на полу  Ваню  Климова, который болезненно  вздрагивал,
стараясь закрыть голову руками.  Взволнованное лицо Остолопова мелькнуло, но
--  куда там! Его мигом оттерли. И вся дерущаяся, кричащая толпа гимназистов
двинулась по  коридору. Классные надзиратели бежали вниз по лестнице, Емоция
вышел из учительской и с изумлением  остановился в дверях. Кончилась большая
перемена, прозвенел  звонок,  но  никто не обратил на  него  внимания. Баба,
торговавшая булочками  у  шинельной, испуганно схватила  корзину,  но кто-то
поддал корзину ногой, и булочки разлетелись по коридору.
   Это  была не та  исконная драка между Запсковьем и Завеличьем, когда за
медные  монеты, зажатые  в рукавицы, избивали до  полусмерти. И не дуэльная,
скрытая,  где, окруженные  толпой,  противники  сводили  счеты где-нибудь  в
дальнем  уголке двора,  чтобы  не увидели  педагоги.  Это  было  слепое,  но
естественное  освобождение  от всего, что было  заранее обречено  на строгое
наказание.   Кто-то   запустил   ранцем  в  окно,   стекла  посыпались,   от
разбойничьего свиста зазвенело в ушах.
   Я потерял Панкова, потом  снова  нашел.  "Берегись,  кастет!"--закричал
кто-то, и  я  понял,  что кастет  --  это сверкнувшие металлические  язычки,
торчавшие  из  кулака Панкова.  Он отскочил,  ударил, и, когда я  падал, мне
показалось,  что  вместе  со  мной  шатается  и  падает  все  --  Остолопов,
продиравшийся  сквозь  толпу с  растрепанной  бородкой  и  широко  открытыми
глазами, косые  столбы пыли и --  это было особенно странно -- портрет царя,
вдруг криво отвалившийся от стены на длинной веревке...
   Я очнулся на  полу в уборной. Алька брызгал  мне в лицо холодной водой.
Долго потом ходил я с маленьким синим шрамом на лбу.

9
   В четвертом классе, прислушиваясь к разговорам наших гостей, я мысленно
разделил  класс  пополам.  Будущая  революция  смело  могла рассчитывать  на
Арнольда Гордина,  Гирва,  Рутенберга, который -- это выяснилось в 1917 году
--   был  сыном  известного  эсера,  братьев  Матвеевых  и  меня.  Напротив,
монархический  строй  поддерживали  --  сознательно  или  бессознательно  --
Сафьянщиков,  сын  богатого купца,  всегда как  будто объевшийся,  бледный и
рыхлый, барон фон дер Беллен и маленький чистенький доносчик  Чугай. Но были
и противоречия.  Отец  братьев Матвеевых, неразличимых  близнецов, сдававших
экзамены друг за друга, был приставом, заметным полицейским чином.
   И  как поступил  бы  Андрей  Мартынов,  умный,  начитанный,  ничуть  не
гордившийся  тем,   что  он  свободно   говорит   по-французски,   красивый,
незастенчивый, с благородным, лицом? Он был из дворянской семьи.
   О, как мне хотелось, чтобы он присоединился к нам! И  как хотелось хоть
немного  походить  на  него! Он  как  бы не  участвовал  в этом воображаемом
разделении. Но мимо него, казалось, проходил и тот бесспорный  факт, что мы,
в сущности, не  разделены, а  объединены  потому что  являемся гимназистами,
молодыми   подданными  Российской  империи,   одетыми  в  надлежащую  форму,
соблюдавшими надлежащие правила  и возрастающими "нашему создателю во славу,
родителям нашим во утешение, церкви и отечеству на пользу", как говорилось в
утренней молитве.

10
   В 1915 году в наш  класс  были переведены поляки-беженцы из  Варшавской
гимназии.  "Беженцы"  было новое, казавшееся  странным  слово. Все  хотелось
сказать  --  беглецы.  И  наши  поляки  были  именно   беглецами.  Грустные,
озирающиеся,  как будто чувствующие, что они все еще куда-то бегут; они жили
в преднамеренной  пустоте,  которая не только нравилась им, но, по-видимому,
казалась  естественной  и необходимой. Ни с кем не ссорясь, они ни с  кем не
дружили. Они хорошо учились. Длинный вежливый бледный Пенкальский отвечал на
вопрос, который преподаватель  задавал всему  классу, не вскидывая  радостно
руку, а робко  поднимая два длинных пальца, похожих на  церковные свечи. Они
ничем не отличались от нас, кроме того, что были поляками,-- но именно это и
удивляло меня. В классе учились русские, татары, евреи, эстонцы, латыши.  На
Хакиме  Таканаеве учитель истории  Константин Семенович Шварсалон  показывал
"разделение   человечества   на   расы".   Коричневый   красивый   Хаким   с
угольно-черными   прямыми   волосами,   с  твердыми,  выступавшими   скулами
принадлежал,  оказывается,  к  большой  монгольской расе. Мы сразу  же стали
завидовать ему,  тем  более  что Хаким утверждал,  что  его  дядя --  прямой
потомок того самого Акбулата, о котором написал Лермонтов:

   Старайся быть суров и мрачен,
   Забудь о жалости пустой:
   На грозный подвиг ты назначен
   Законом, клятвой и судьбой.

   Но поляки не стали  бы  завидовать Хакиму. Они  были  всецело поглощены
сознанием, что они -- поляки. Для  них это  было не только важно,  но как бы
определяло главный смысл существования.
   -- Быть поляком или умереть,-- однажды сказал о них Алька Гирв, который
был православным эстонцем.
   Они  были  вежливыми  мальчиками,  одевавшимися  строго  по  форме.  На
переменах они  степенно прохаживались. Они прекрасно знали латынь, и  Борода
ставил их нам в пример на каждом уроке. Но  они не имели права отличаться от
нас только потому, что родились в Польше, от польских  родителей, и приехали
из  Варшавы!  Тогда  и  Хаким,  и  Андрей   Мартынов,  и  лохматый,  добрый,
неряшливый, зачитавшийся Женя Рутенберг, каждый из нас имел это право?

11
   Вспоминать  --  необыкновенно  интересное  занятие,  и,  расставшись  с
Николаем Николаевичем,  который из деликатности не признался, что его утомил
наш длинный разговор, я лег в постель -- и не уснул.
   Точно что-то ожило, затрепетало во  мне  --  и клубок воспоминаний стал
разматываться свободно,  легко, будто  он наконец дождался  своего часа.  На
другой день нам с Николаем Николаевичем предстояла прогулка по городу -- и я
вообразил эту прогулку, но не в 1970 году...
   Холодно,   зима,    снег   похрустывает   и    искрится   под   ногами.
Двенадцатилетний   гимназист,   подняв    воротник    шинели,   идет   вдоль
Привокзальной, мимо  заборов  и маленьких домиков  служащих железной дороги.
Справа  -- одинаковые  двухэтажные казармы Иркутского полка,  длинные здания
полкового склада. За складом -- пустырь, с которого Сергей Исаевич Уточкин в
1912  году  совершал полеты.  Не  знаю, почему  я не был на этих полетах,  о
которых говорил весь город. Но мне помнится жаркий день, наш садик во дворе.
Круглая тень  яблони лежит у моих  ног и становится  все короче...  Я  читаю
"Дворянское  гнездо", букашка ползет вдоль страницы, на которой Лиза в белом
платье, со свечой в руке идет по комнатам  темного дома, не зная, что в саду
ее ждет Лаврецкий. И вдруг в это оцепенение,  в  расплавленность летнего дня
врывается переполох, смятенье, суматоха.
   -- Летит, летит! -- кричали со всех  сторон.  Нянька выбежала с черного
хода с ведром, в подоткнутой юбке, и  замерла, подняв голову и крестясь. Все
остановилось.  Только  что  неоткуда  было   ждать  чудес,   только  что  по
Гоголевской  битюг протащил  тяжело нагруженную телегу. Только что все  было
неразрывно связано, приковано друг к другу.
   Все перемешалось.  Тяжелая  громада,  состоявшая  из  двух  плоскостей,
пересекавших длинный ящик,  похожий на  гроб, выплыла откуда-то  со  стороны
вокзала  и,  шумно  работая,  направилась   к  самому   высокому   в  Пскове
семиэтажному дому. Она двигалась степенно,  не торопясь  и как бы не обращая
внимания на расступившееся  перед ней небо. Она  была  похожа на  взлетевший
геометрический  чертеж, но  чем-то  и на протащившуюся  мимо  дома телегу --
может быть, колесами, висящими под ней как-то нелепо и праздно.
   ...Двенадцатилетний гимназист идет  по городу, подняв воротник  шинели.
Холодно,  воротник  легонько трет  замерзшие  уши. Это приятно, но время  от
времени все же  приходится снимать перчатки и  мять  уши руками. Шарфа  нет,
отец приучил сыновей ходить по-военному, без шарфа. Гимназист идет и думает.
О чем? Не все ли равно?
   Городская тюрьма, большое грязное здание за высоким забором. У ворот --
полосатая  будка. Усатый часовой выглянул из нее и сказал  барышне, стоявшей
на  панели: "Проходите, сударыня". Но она не ушла. Начальник  этой тюрьмы --
полковник Чернелиовский. Говорят, что  это не тюрьма, а "каторжный централ".
Что такое централ? Почему каторжный? Ведь каторга -- в Сибири?
   ...Двенадцатилетний гимназист  идет  по городу и  трет,  трет застывшие
уши.  Как  бы  не  отморозить!  Павлик Спасоклинский  пришел  в  гимназию  с
отмороженными  ушами,  к  большой   перемене  они  у  него  стали  огромные,
розово-красные. Он  смеялся,  болтал  головой и говорил, что не  больно,  но
классный наставник Бекаревич сказал,  что  уши могут  отвалиться, и отправил
Павлика домой.
   ...Это было поразительно, что, когда у Павлика умерла мать и он, громко
плача, убежал из дома, Столяров и  Юпашевский  дразнили его.  Стало быть, им
казалось, что стыдно плакать, даже если умирает мать?
   ...Синеет,  голубеет.  Снег поблескивает под ногами,  синий,  вечерний,
голубой.
   ...Кто  такие  эсеры?  В  прошлом году  вот здесь,  возле тюрьмы,  эсер
Фалевич застрелил жандармского полковника Бородулина.
   Потом я узнал, что  наша домохозяйка Бабаева -- родная сестра Фалевича.
Она  была лет на двадцать  моложе своего мужа, но тоже  уже седая, с  гладко
зачесанными  поблескивающими  волосами,  и  всегда  такая  же  неестественно
красная, как  ее муж.  Может быть, они пили? "Это был ужас",-- все повторяла
она.  Меня поразило, что,  рассказывая о брате,  она улыбалась. Стало  быть,
прошедшее, даже самое страшное, чем-то приятно?  Чем? Тем, что оно отлетело,
миновалось, ушло? Тем, что сестре Фалевича больше никогда не придется бежать
ночью по городу, не помня себя,  оставив дома лежавшую в обмороке мать? Тем,
что не  повторится грубый  окрик городового, больно толкнувшего ее в  грудь,
когда, сама не зная зачем, она хотела пробраться к месту убийства?
   ...Дом предводителя дворянства  на  Кохановском  бульваре: у дворянства
был свой предводитель, как у дикарей в романах Густава Эмара...
   ...Вот  и Летний сад и домик цветовода  Гуляева, а налево -- Застенная,
вдоль  запорошенной  снегом,  озябшей  крепостной  стены.  Летом  здесь  все
по-другому: у входа  --толпа, в кассе покупают билеты, на круглых будках  --
афиши,  приезжий  драматический театр  дает спектакли.  У  Гуляева  покупают
цветы,  чтобы  бросать  их  на  сцену,  под  ноги  артистов,  сторожа  ловят
мальчишек, которые перелезают через невысокую обветшалую стену.
   ...На Сергиевской замерзший гимназист останавливается перед бревенчатым
срубом.  Сруб -- розовый,  облупившийся, по-деревенски  маленький,  покрытый
зеленой железной крышей.  Это -- дом Назимова. Между  окон --  доска: "Здесь
временно проживал А. С. Пушкин".
   ...Кадетский  корпус  на  той  стороне, за  толстой  красивой  железной
решеткой.  Говорят, что в честь императора  Николая Первого он перестроен  в
форме буквы Н. В этом мог  убедиться Уточкин, если у него  было время, чтобы
взглянуть  на  кадетский  корпус,  когда он пролетал  над  ним.  Два длинных
параллельных  здания соединены третьим, коротким --  это черточка в букве Н.
Всегда свежеокрашенная сторожевая будка у ворот означала римскую цифру I.
   Я любил смотреть, как на плацу маршируют кадеты. Фельдфебель командовал
хрипло,  самозабвенно,  колонна  шла,  отбивая  шаг,  и   когда  раздавалось
протяжное: "Кру-у..."  -- все еще  шла, хотя вот-вот  должна была с  размаху
врезаться в решетку... "Гом!" --радостно кричал фельдфебель, и, строго держа
равнение, колонна делала полный поворот.
   ...В стройной красной  кирпичной кирхе на  Сергиевской зажигается свет,
начинается  служба.  Я  был   в  кирхе  несколько  раз,  и  мне  понравилось
лютеранское  богослужение.  Молиться  можно  было  сидя  за партами:  пастор
одевался скромно, во  всем  была простота, с которой странно  не связывалась
музыка  органа. Мне  казалось,  что эта торжественная музыка и  была  богом,
которому молились лютеране.
   ...Люся  из  магазина  "Эврика"  перебежала  дорогу --  и  в  булочную,
кокетливо запахнув жакетку! Сейчас выйдет с  парой горячих саек для хозяина,
про которого  говорили, что он "ни одной не пропустит". Не совсем было ясно,
что значит "не пропустит" и вообще  как он мог "пропустить", например, Люсю,
если она работает в его магазине? Впрочем, я догадывался, что это значит.
   ...Магазины закрываются.
   На витрине -- китайские вазы и  фарфоровый кот: чаеторговля Петунина  и
Перлова.
   Серебряная посуда,  солонки, ложки,  ножи. Магазин  Сигаева, в  котором
восьмиклассники заказывают выпускные жетоны.
   Колбасная Дайбер.
   Булочная Шоффа.
   Магазин "Любая вещь--двадцать копеек".
   Вольфрам -- писчебумажные принадлежности, учебники, книги.
   ...Гимназист  идет  по  Великолуцкой, и  все преображается вокруг него,
медленно, но невозвратимо.
   Только что  высокая  гимназистка  буквами  МЖГ  --  Мариинская  женская
гимназия  -- на  форменном  берете прошла мимо  него.  Улыбнулась, спросила:
"Холодно?" --  и сразу  же  свернула  на  Сергиевскую,  стройная, в  осеннем
пальто, с заиндевевшей прядью волос, волшебно выбившейся из-под берета. Снег
поскрипывает, поблескивает,  вьется. Почему она улыбнулась ему? Снег вьется,
в снегу вспыхивают  и  гаснут синие металлические искры.  Извозчики сидят на
козлах  маленьких  санок,  звонко   хлопая   рукавицами,   чтобы  согреться.
Вперед-назад, вперед-назад.
   Он --  на  Ольгинском  мосту,  внизу  белеет  Великая, морозная темнота
спускается с неба, звезда  падает, прежде  чем он успевает загадать желание.
Спросила:  "Холодно?" -- и пропала, точно растаяла в молочном  свете газовых
фонарей...

КТО ЖЕ Я?

1
   Впервые  я  влюбился  в  хорошенькую Марусю  Израилит,  ту самую, из-за
которой я провалился в приготовительный класс. Почему-то мне всегда хотелось
выкинуть что-нибудь, когда я  видел Марусю, хоть покривляться, и я завидовал
брату  Саше,  который  мог пройти на руках,  а  однажды, показывая "солнце",
грохнулся прямо с трапеции к ее ногам и вывихнул руку.
   Было совершенно очевидно,  что если нет никакой  надежды на взаимность,
надо покончить с  собой. Но, с другой  стороны, мне хотелось  устроить  так,
чтобы я и  покончил  самоубийством  и  остался  жив,  потому  что  мне  было
интересно, как подействует на Марусю мой решительный шаг. Поэтому  я не стал
скрывать  своего  намерения   от  брата   Саши  и  решил  повеситься  в  его
присутствии,  чтобы,  в  случае необходимости,  он мне  как-нибудь  помешал.
Нельзя  сказать, что  Саша отнесся к моему  намерению  равнодушно. С большим
интересом он наблюдал, как я прилаживаю веревку к задвижке на русской печке,
и, сунув  свой  острый нос, немного  поправил петлю.  "Этак еще  оборвешься,
пожалуй",--сказал он.  Ему было интересно, как он объяснил впоследствии, как
далеко я зайду  в своем намерении, или, иными словами,  достаточно ли у меня
сильная воля.
   Я поставил к печке табурет, влез на него  и, дрожа, надел петлю на шею.
Все  это делал уже как бы не я, а кто-то другой, решивший доказать, что  все
должно произойти так, как он  задумал, даже если это было  страшно и трудно.
Саша  смотрел  на  меня,  поджав  губы,  с  вниманием  натуралиста,  впервые
встретившего в природе любопытное, еще никем не описанное явление. Я толкнул
ногой табурет -- и, без сомнения, не писал  бы сейчас эти воспоминания, если
бы в кухню не вошел с улицы денщик отца Василий Помазкин. Они оба закричали,
Саша --  что-то насчет  развития воли.  Василий подхватил  меня  и осторожно
вынул  из петли. Сашу он слегка  двинул  по затылку, решив, что это  --  его
затея...

2
   Прошло несколько лет, прежде чем я влюбился снова.
   В  теплый  августовский вечер я ждал  Марину  Барсукову на  той стороне
Великой, подле часовни св. Ольги, не зная,  как мне держаться с такой  умной
девочкой и о чем разговаривать, прежде чем я начну  ее целовать. Может быть,
упомянуть как бы нечаянно, что я посвятил ей стихотворение, начинавшееся:

   Да, чернокудрая, ты властна и сильна,
   Хранишь отмстительной рукою
   Младую честь... Кому ж ты суждена
   Пожертвовать девическим покоем?

   Или  встретить  ее  сдержанно,  тем  более  что  она  уже  опоздала  на
пятнадцать минут?
   Марина была пряменькая,  в пенсне,  не очень хорошенькая, но уверенная,
что   очень.  Она  свободно  говорила  по-французски  и  держалась   немного
загадочно,  как бы давая понять, что знает многое, о  чем я не имею никакого
понятия.
   Вообще  она мне не нравилась, так что было  не  совсем ясно,  почему мы
назначили  друг  другу  свидание.  Но  в  сравнении  с  привлекательностью и
соблазнительностью самого  свидания не  имело  почти никакого  значения, что
Марина не нравилась мне или что я не очень нравился ей.
   Она была  дочкой  директора  и  владельца  новой  женской  прогимназии,
помещавшейся недалеко  от часовни. Одно из окон  было открыто, женский голос
пел романс Чайковского. Я нетерпеливо шагал вдоль берега. "Еще пять минут --
и уйду". Но прошли эти пять минут, и я назначил себе еще десять.
   Мягкие тени скользили по Великой, растворяясь в подступающих  сумерках.
За Ольгинским мостом неподвижно стояли темные лодки рыбаков. Длинное удилище
вдруг вырезалось,  описывая  полукруг, и наживка  с  легким плеском падала в
воду. На той  стороне, в городе, неторопливо,  уютно зажигались огни. Должно
быть, в романсах  Чайковского, которые пел незнакомый приятный голос, были и
эти  лодки,  и  розовые  сумерки,  и тени,  скользившие  по  воде.  Но  мне,
разумеется, и  в голову не приходило,  как  необыкновенно хорош  этот вечер.
Взволнованный, я  шагал вдоль берега и сердился на Марину. И вдруг я  понял,
что поет она.
   С  Великой потянуло прохладой, я был  в летней коломянковой рубашке, по
спине пробежала  легкая дрожь. В  часовню зашла женщина, и перед образом св.
Ольги мягко загорелась свеча.
   Что  делать?  Подойти  к окну и крикнуть:  "Марина!"? Услышат родители.
Хромой серьезный  бородатый  Барсуков, которого уважал весь город, спустится
по лестнице и холодно опросит: "Что вам угодно?"
   Марина спела "Средь шумного бала" --и очень недурно. Потом "Мы сидели с
тобой у заснувшей реки" -- что обидно не соответствовало действительности.
   У меня зуб не попадал  на зуб, когда она пришла наконец -- тоненькая, в
черной  мантильке, накинутой  на узкие плечи. Надо  было  сказать что-нибудь
умное, и я сказал, что у нее прекрасная дикция. Она с достоинством  кивнула.
Мне захотелось  прибавить,  что