лассе 24 февраля.
   Классный  наставник, наблюдая за учениками,  заметил, что  за Крейтоном
ходит  целая толпа товарищей.  Когда наставник спросил об этом Крейтона, тот
показал  крайне  неприличный  жест  и  спросил,  что  это  значит.  Классный
наставник задержал Крейтона  после уроков и  стал расспрашивать, кто показал
ему  этот жест. Но последний  не указал, ссылаясь,  что  вокруг него шумели.
Тогда классный наставник, закрыв класс  на  ключ,  стал  спрашивать  каждого
ученика  отдельно.  Но  никто  не  сознался,  кроме  Теплякова,  который  до
некоторой  степени  признал  себя  виновным.  При  дальнейшем  расследовании
признался также Крестовский. Выяснилось,  что во время  урока Закона Божьего
Тепляков показал этот жест  Крейтону  и посоветовал  ему  спросить,  что  он
означает, у своей гувернантки. Директор,  которого поразила гнусность  факта
-- не  только наивному ребенку был показан крайне  безнравственный жест,  но
развращение  производилось на  уроке Закона Божьего,-- удалил Крестовского и
Теплякова из стен  гимназии своей властью  вплоть до решения Педагогического
совета".
   Я помню день,  когда это постановление было прочитано в классе. Крейтон
отсутствовал.  У  Крестовского  накануне  умер  отец,  и  хотя  он  был  "из
посадских", держался замкнуто и грубо, все же мы сочувственно смотрели, как,
обхватив  одной  рукой  ранец, он вышел из класса. Но Тепляков  был  веселый
балагур, не лазивший за словом  в карман и устраивавший "кордебалеты" -- так
он  почему-то  называл меткое  передразнивание учителей. Его  любили. Слегка
побледнев, он поставил ранец на парту и стал швырять в него книги и тетради.
Набросив  ранец  на одно  плечо, он пошел к  выходу и  в последнюю минуту не
удержался:  сделал  сам  себе  нечто вроде "безнравственного" жеста,  весело
спросил: "Да кто же этого не знает?" -- и скрылся за дверью.

5
   Так первый класс медленно проходил перед моими глазами.
   Кирпичников Вячеслав.
   Мартынов Андрей.
   Чугай Эдуард.
   Спасоклинский Павел.
   Алмазов Борис.
   Одни проходили мимо меня не останавливаясь, а другие -- как бы стараясь
разгадать  вместе  со мной то,  что  в  отрочестве  осталось  непонятым  или
небрежно отстраненным.
   С Борькой Алмазовым мы однажды собрались  в кинематограф "Модерн", и он
пошел к отцу просить пять копеек -- отец держал трактир в Петровском посаде.
Потеряв терпение (я ждал Борьку  на улице), я  заглянул в трактир: половые в
длинных грязных передниках, носившиеся между столами,  пьяные  крики,  сизый
воздух, острый запах дыма и постного масла ошеломили меня. На высоком  стуле
за прилавком сидел жирный,  потный бородатый  мужик с  аккуратно расчесанной
бородой. Опустив голову, Борька стоял в двух шагах от него.  Это было так не
похоже  на  уклад  нашей  семьи, что я не  сразу понял, что Борька не  смеет
попросить у отца  пять копеек.  Он  должен был  стоять и ждать, не говоря ни
слова.  Наконец  трактирщик  шваркнул на прилавок  пятак,  Борька прошептал:
"Спасибо, папенька"-- и выскочил вслед за мной из трактира.
   Не  помню,  что  мы смотрели,--  кстати,  гимназистам вскоре  запретили
ходить в кинематограф. Сперва  была женщина-змея и куплеты, а потом какая-то
драма. У меня из головы не выходил Борька, как будто стиснутый шумом и вонью
трактира. Он сидел  рядом  со мной и  не казался униженным или расстроенным.
Неужели он уже  забыл о  том,  как он стоял  перед  отцом, опустив голову, и
молча ждал, пока тот швырнет пятак на прилавок?
   Мне стало неинтересно с Борькой. Мы больше не ходили в кино.
   Альфред  Гирв,  сын  кузнеца,  был  одним  из  моих  любимых товарищей.
Прямодушный, немногословный, с румяным квадратным лицом и вьющимися светлыми
волосами,  он не любил  отвлеченностей, мир был для него однозначен, а жизнь
состояла из ритмически мерного марша, ведущего прямо к намеченной цели.
   Я  помню,  как  однажды,  подражая  старшим, мы  вдвоем  выпили бутылку
красного вина и решили, что "напились до положения риз",-- конечно, это было
уже не в первом классе. Неизвестно, что значило "положение риз", но, если уж
мы напились, очевидно, надо было шататься, хохотать, нести околесицу, петь и
т.  д.  Мы  закурили  --  это  было  противно --  и отправились в  пустынный
Ботанический сад; на улице можно было нарезаться на учителя или надзирателя.
Алька Гирв видел, что я притворяюсь, но терпел, хотя мне показалось,  что он
уже начинает сердиться.
   Мы  немного  прошлись по верхней  аллее, а потом  спустились в овраг, в
глубину сада,  где  лежала плита,  на которой  было написано,  что  этот сад
основал директор Сергиевското  реального  училища Раевский. Я полез на плиту
и, сделав два-три шага, упал,  как  и полагалось  человеку, напившемуся  "до
положения  риз".  Алька  обошел  плиту  твердым  шагом,  как  на  сокольской
гимнастике, которой нас учил недавно появившийся в гимназии чех Коварж.
   -- Послушай, а может быть, хватит ломаться?-- спросил он.
   Не отвечая, я перешел на "Крамбамбули":

   Когда мне изменяет дева,
   О том я вовсе не грущу.
   В порыве яростного гнева
   Я пробку в потолок пущу.
   Когда мы пьем крамбамбули...
   Крамбамбули, крамбамбули...

   -- Шут,-- сказал Алька.
   Я  кинулся на  него, но он  закрутил мне руки  за спину -- он был вдвое
сильнее меня. Мы  подрались,  а  потом  пошли мирно учить латынь;  в третьей
четверти Борода еще не опрашивал ни его, ни меня.

6
   Зима состояла из повторяющихся дней и недель, и в течение учебного года
класс  почти не менялся.  Но после каникул годовые часы, которыми измерялось
время,  как бы останавливались,  и в первые осенние дни мы невольно находили
заметные перемены друг в друге. У всех по-разному менялись голоса, выражение
глаз,   походка,   движения.   Неуловимые  внутренние   перемены  возникали,
скользили,  скрывались, вновь возникали. К  жизненному опыту летних  каникул
незаметно присоединялся весь опыт минувшего года.
   Появлялись  новички,   но   класс  уменьшался.  Переходили  в   недавно
открывшееся  коммерческое  училище,  переезжали  в другие  города.  Я  помню
поразившую меня смерть Павлика Завадского, хорошенького, беленького, тихого,
с голубыми глазами.  На  первой перекличке  после утренней молитвы  никто не
отозвался, когда классный наставник  назвал  его фамилию. Я  дружил  с  ним.
После уроков я пошел к Завадским на Запсковье, и сестра Павлика, похожая  на
него, с удивившим и оскорбившим  меня равнодушием сказала, что Павлик в  три
дня умер от какой-то неизвестной болезни.

7
   Похвальный лист, с  которым я перешел во второй класс,  к сожалению, не
сохранился. Это была награда  второй степени. Но первая отличалась от второй
только тем, что кроме похвального листа давали "Князя Серебряного", которого
я давно уже прочитал. В том году было трехсотлетие дома Романовых. На улицах
жгли  плошки  со смолой, и  похвальный лист был  украшен сценами из  истории
этого  дома. В одном углу  красивый бородатый  Минин обращался  к народу,  а
рядом  в панцире и  шлеме  стоял  Пожарский,  опершись о  меч; в  другом  --
молоденького,  хорошенького Михаила Романова  венчали  на царство.  Все цари
были румяные,  красивые, с добрыми лицами, и все ездили умирать  в  какую-то
"Бозу".  Об этом  я  узнал  из  учебника: почти под  каждым  портретом  было
написано:  "Почил в Бозе"  тогда-то. Церковнославянское "в Бозе",  которую я
долго считал каким-то священным городом на юге России, значило: "в Боге".
   С  этим великолепным листом,  свернутым в толстую  трубку,  я  вернулся
домой  и на  дворе немного  побросал  его  в воздух,  чтобы  доказать Борьке
Петунину и другим ребятам, что нисколько не дорожу наградой и что мне вообще
на нее наплевать. Но я бросал осторожно.
   Дома  никого не было,  только отец.  Я развернул  перед  ним похвальный
лист, и он  сказал,  что отвезет его в  Петербург показать деду  и  бабке. Я
снисходительно согласился. Вообще,  хотя  я как бы презирал  награду  второй
степени, все-таки  это  было приятно, что  я  ее получил,  тем  более что по
арифметике  мне с трудом удалось вытянуть  на четверку.  Пятерок  совсем  не
было. Но это не имело значения, для награды второй степени нужно было только
не  нахватать  троек.  Потом  я   показал  похвальный  лист  няньке,  и  она
всплакнула,  но неизвестно,  от умиления или потому,  что в последнее  время
стала  здорово  выпивать. Потом я положил лист на окно и стал читать "Вокруг
света". Но время от времени я посматривал на него.
   Все-таки  это  было  здорово,  что   я  его  получил  и  что  он  такой
раскрашенный,  с  царями! Возможно,  что,  вернувшись  из  Петербурга,  отец
закажет  для  него  рамку,  и он будет висеть между  портретами родителей  в
столовой. На одном из  этих портретов,  несомненно,  был  изображен отец  --
стоило  только посмотреть  на его  прекрасные черные усы и грудь, украшенную
медалями, а про другой отец  говорил,  что художник сжульничал, взяв портрет
императрицы  Александры  Федоровны и  пририсовав  серьги  в  ушах  и высокий
кружевной воротничок, который носила мама.
   Нянька принесла мне стакан  козьего молока и кусок хлеба. Мать считала,
что коровье  молоко  не так полезно, как козье,  потому что в нем чего-то не
хватает, и мы купили козу Машку.
   ...В  Пушкинском  театре будет  детский  бал, и  девочки  в коротеньких
легких  платьях,  с   большими  бантами  над  распущенными  волосами   будут
посматривать на меня  с интересом, потому что все, понятно,  узнают,  что  я
перешел с  наградой. Будет жарко и весело, оркестр будет греметь с  балкона,
и, может быть, как в прошлом году, я увижу Марину Барсукову, и теперь  я уже
не  буду  стоять,  весь  потный и  красный, и  молчать,  когда  она  вежливо
заговорит  со мной и  когда,  мелькая беленьким платьем  и  легко  перебирая
ножками, станет  весело танцевать с этим толстым кадетом. Я буду отвечать ей
свободно и, когда с  балкона загремит вальс, стану перед ней вот так, слегка
склонив  голову, и это будет означать:  "Позвольте пригласить вас на вальс".
Кадет тоже подойдет, но она  ответит ему:  "Извините, я занята". И я  положу
руку на ее талию и поведу  ее  ловко, никого не  толкая, плечи назад,  держа
голову прямо, и только один разочек украдкой взгляну на ее тоненькие, быстро
перебирающие ножки.
   Пришел Саша, я  показал  ему  похвальный  лист,  но  он  только  сказал
равнодушно: "Ишь ты!" -- и скрылся в своем чулане. Мама отвела ему чулан под
лестницей, потому что он увлекся химией, и в доме стало невозможно дышать. У
него было  три  двойки "в  году" -- по алгебре, геометрии  и  по  немецкому.
Немецкий он знал, но  Елена Карловна  разозлилась, когда он  объяснился ей в
любви и сделал в записке три грамматические ошибки.
   Я  посмотрел на подоконник: похвального листа не было  хотя не прошло и
пяти  минут, как я  показывал  его Саше. Окно было открыто,-- может быть, он
скатился на землю?  Я  выбежал на двор -- нет. Вернулся, спросил няньку,  не
взяла ли она,--  нет. Еще раз внимательно посмотрел на подоконник  --  может
быть, я его не вижу? Через четверть часа весь дом искал мой похвальный лист.
Отца разбудили,  он вышел, заспанный, в брюках со штрипками, с растрепанными
усами. Нянька ругалась.
   Увы,  мы  нашли его у Машки, за сараем! Но его уже нельзя было  везти в
Петербург, потому что коза сжевала большинство царей,  не пощадив даже "ныне
благополучно  царствующего",  как было  написано в учебнике русской истории.
По-видимому,  она  завтракала с  большим  аппетитом,  потому что  возмущенно
затрясла бородой и даже  попыталась меня боднуть, когда я  вытащил у нее изо
рта венчание Михаила на царство. Правда,  Минин и  Пожарский остались, и при
некотором упорстве можно было разобрать, что с наградой перешел именно я. Но
подписи директора и классного наставника были съедены без остатка.
   Отец,  который  был огорчен  еще  больше, чем я,  сказал, что никому не
нужно рассказывать об этой истории, потому  что похвальный лист в честь дома
Романовых съела коза, а  это можно даже принять  за  оскорбительный намек по
адресу царской фамилии.

8
   За две недели  я привык  к скромному интерьеру Псковского архива  с его
полутораметровыми стенами, с  его церковными сводами, с его черной громадной
голландской печью, которая, добродушно встречая меня, как будто говорила:
   -- Садитесь, пожалуйста!
   О  сотрудниках нечего  и говорить.  Они были  так  деятельно добры, так
радовались   моим  маленьким   открытиям,  как  будто  не   меньше,  чем  я,
интересовались давно забытыми делами Псковской гимназии...
   Когда  мы  перешли  в  третий класс, началась  война  -- для  меня  она
началась при странных обстоятельствах, о которых я еще расскажу.
   Гимназия заметно изменилась  за годы  войны. В 1915 году из нее "выбыло
122  человека  в  связи  с положением  на  позициях" --  как  указывалось  в
протоколе.  Сокольские упражнения были  заменены  военным  строем. В  здании
гимназии   разместился  Главный  штаб  Северного  фронта  под  командованием
генерала А.  Н. Куропаткина  -- старшеклассники  занимались теперь  в старом
здании, а мы -- во вторую очередь -- в Мариинской женской гимназии.
   В конце мая 1916 года на плацу возле  Поганкиных палат состоялся смотр,
после  которого  выступили   директор  гимназии  А.  Г.  Готалов  и  генерал
Куропаткин, "весьма высоко оценивший результаты испытаний".
   Трудно  сказать,  было  ли связано  положение  на  фронте  с  открытием
школьного  огорода  средних  учебных  заведений,-- очевидно,  до  войны  это
событие произошло бы в более скромной обстановке.
   На открытии огорода присутствовала  е.  и.  в.  великая  княгиня  Мария
Павловна.  Собственный  оркестр  гимназии исполнил  государственный гимн,  и
директор выступил  с  речью, в которой указал на важность  новшества во всех
отношениях.
   Я должен  сознаться, что  не  помню  ни  военного  смотра  на  плацу  у
Поганкиных палат, ни торжественного открытия огорода.
   Первые военные годы почти исчезли из моей памяти, осталось лишь неясное
впечатление,   что,  вопреки  внешней  подтянутости,  все  стало  постепенно
расшатываться  в  гимназии:  иные  из моих  одноклассников  стали, например,
приходить на уроки в высоких сапогах -- представить это  год тому назад было
невозможно.
   Мне не удалось найти  в протоколах  педагогического совета упоминания о
падении   со  стены   портрета   царя,   хотя   специальная   комиссия,  под
председательством инспектора, занималась этим вопросом.
   Говорили,  что преподаватель Лаптев настаивал на  политической  причине
этой  истории.  Всеволод  Викторинович  (или  Гуталиныч,  как  называли  его
гимназисты)  был  среди  преподавателей единственным  членом  Союза русского
народа.
   Причина  заключалась  в  неожиданно  развернувшейся  и  охватившей  всю
гимназию  драке,  во  время которой  кое-где вылетели  окна,  и  нет  ничего
удивительного  в том,  что со стены сорвался портрет царя, висевший,  должно
быть, на прогнившей веревке.
   Но расскажу по порядку.
   Хаким Таканаев  держал со мной пари, что он пройдет за Емоцией по всему
коридору с папиросой  в  зубах,  пуская  дым за  пазуху, чтобы  было  не так
заметно. И он бы прошел, если  бы Гришка Панков не дал  ему подножку. Емоция
обернулся, побагровел, и Хаким попал  в кондуит.  Это  было плохо: за него в
гимназию платил  дядя, а об  отце, который служил  официантом у  дяди, Хаким
говорил кратко: "Зверь".
   На перемене я  подошел к  Панкову и сказал, что он -- подлец.  Он  стал
оправдываться,  но я доказал, что  он все-таки подлец.  Он замахнулся, но не
ударил, а только сказал:  "Коньками".  Это  означало,  что мы будем  драться
коньками.
   Панков был маленький, горбоносый, желтый. В хрестоматии "Отблески" была
картинка: "Утро стрелецкой казни",  и мне  казалось, что,  если  бы  он  жил
тогда,  он  был бы одним из этих стрельцов с бешеными глазами. Стрельцы были
связаны,  и,  когда я смотрел  на  Панкова,  мне  тоже  всегда  хотелось его
связать.
   Но  как дерутся коньками?  Я пошел  к Альке Гирву,  но и он не знал. Мы
подумали и решили, что Панков так сказал потому, что в прошлом году коньками
чуть не убили кадета.
   Мы условились встретиться за катком, и я замерз, дожидаясь Панкова. Мне
было  все видно из темноты,  я слышал, как  одна гимназистка умоляла мать не
ждать ее у входа на каток,  потому что над ней смеются подруги.  Гимназистка
была дородная, краснощекая и  все распахивалась -- ей было жарко,  а мама --
маленькая, сухонькая и завернутая, как кукла.
   Я прождал Панкова  час, но он не  пришел. Это было поразительно, потому
что хотя  он  был подлец,  но смелый. Из нашего класса  он  один  бросался в
Великую с мола вниз головой. Испугаться, уклониться от  драки -- это было на
него не похоже!
   На другой день в гимназию пришла его мать, и я  удивился, что она такая
красивая  --  в  пуховом  платке,  с   большим  благородным  лицом.  Панков,
оказывается,  пропал,  и она  боялась,  что  он сбежал на  войну.  Инспектор
Емоция, с которым она говорила, объяснил, что, согласно положению о казенных
гимназиях, учащийся не может сбежать на войну без разрешения начальства.
   О  Грише поговорили  и перестали:  весь  класс  увлекся сокольством.  В
гимнастическом  зале,  в  новом  здании,  под  граммофон  делали  гимнастику
старшеклассники  в синих  рубашках  и  синих  в  обтяжку  штанах.  Нас учили
упражнениям с палками и булавами. Руководил нами Коварж, о котором говорили,
что он -- австрийский офицер, перебежавший к нам "во имя идеи  панславизма",
и  то,  что  этот  плотный, мускулистый  человек  с  большими  черными усами
рисковал собой ради идеи, тоже было интересно.
   Придя к нам однажды в парадной форме --  накидка на одно плечо,  шнуры,
как на  венгерке, шапочка  с  пером,-- он вместо  гимнастики  стал учить нас
сокольской песне:


   Гей, сокола, собирайтесь в ряды,
   Крепкие мышцы не знают беды...

   Словом,  произошло так много, что забыли  и думать о Гришке, И вдруг на
уроке истории  дверь  распахнулась,  вошел  директор,  а за  ним  Гришка  --
веселый, загорелый,  желто-румяный, в солдатской гимнастерке, с георгиевским
крестом на груди.
   Все  обомлели,  и  директор сказал  речь. Он  сказал, что перед нами --
маленький  герой,  показавший  незаурядное  мужество  на  позициях,  и   он,
директор,  надеется,  что  теперь Гришка покажет такое же мужество  в борьбе
против  геометрии и латыни. Что касается нас, то мы теперь должны вести себя
как можно лучше, поскольку среди нас находится маленький герой.
   Вся  гимназия  заговорила  об  этой истории, и  наш  третий  "б"  сразу
прославился.  Меня даже  остановил  восьмиклассник  Парчевский,  в  заказной
фуражке  с маленьким серебряным  гербом, надушенный, с  усами  (о нем ходили
сплетни,  что  он  живет  за  счет дам),  и спросил -- правда  ли  это? Было
неприятно, что приходилось как бы гордиться Панковым, но я все-таки  ответил
небрежно:  "Конечно. И что же?" Но прошло два месяца или три, и мы перестали
гордиться Гришкой Панковым.
   У  нас был  довольно  буйный класс, и  прежде  Гришку  уважали  за  то,
например, что  он  мог  выстрелить  в  немку  из  стеклянной трубки катышком
замазки. Теперь это стало безопасным: в крайнем случае немка оставила бы его
на час после урока.
   Мы любили  изводить географа Островского, который легко раздражался, но
никого  не  в  силах  был наказать. А  теперь перестали,  потому что Емоция,
немедленно являвшийся  на шум, лебезил перед Гришкой. Гришка  всегда начинал
"бенефис" -- так называлось у него хлопанье партами, кукареканье и блеяние.
   Он ходил,  заложив руки в карманы, и врал: на новых похвальных листах в
одном углу  будет  он,  а  в  другом  --  казак  Кузьма  Крючков,  уложивший
одиннадцать немцев;  царь  на днях приедет в  Псков  и от губернатора махнет
прямо  к Панковым --  специально чтобы пожать  Гришке  руку. Панковы  жили в
покосившемся,  старом  доме  на  набережной,  из