,  прибыв  из  Петрограда,  без  сомнения,
заняли бы  казармы  Иркутского  полка.  Тут,  очевидно, пришлось  бы  валить
деревья и  телеграфные столбы -- широкий бульвар  было  трудно перегородить,
хотя я надеялся, что удастся опрокинуть два-три вагона трамвая.
   Главный штаб Северо-Западного фронта помещался в здании нашей гимназии.
Я   видел   генерала  Рузского,   командующего,--   маленького,   в   очках,
озабоченного,  с  узким  симпатичным  лицом.  Он   нравился   мне,  но  это,
разумеется, не имело  значения. Кто-нибудь из нас,  переодевшись в форменный
сюртук  сторожа  Филиппа  и  нацепив седые, как  у него, баки,  мог войти  в
гимназию и, мигом вбежав по лестнице, распахнуть дверь в кабинет Рузского.
   -- Сдавайтесь, генерал! Сопротивление бесполезно.
   ...У Торговых рядов городовые сомкнутым строем идут на баррикаду. Свист
пуль. Взрывы  гранат. По одну сторону --  братья  Матвеевы,  по другую -- их
отец, полицейский пристав. Мне хотелось,  чтобы он, как Жан  Вальжан, бросил
свой  мундир через баррикаду, но, зная пристава, я понимал, что рассчитывать
на это не приходилось.
   К  полиции  присоединяются  мясники  с  топорами.  На   пожарной  вышке
вывешиваются четыре шара -- это значит,  что огнем охвачен весь город. И вот
подпольщики во главе с доктором Ребане выходят из своих подвалов с бомбами в
руках.
   Словом, революция представлялась мне кровавой, трагической схваткой. Но
ничего подобного не произошло в первые  дни марта, а то, что произошло, было
похоже на пасху.
   На  пасхе  красные бумажные цветы  втыкались в куличи, с утра до вечера
приходили  и уходили гости, все были  радостно возбуждены,  много смеялись и
чего-то ждали. И  в эти дни,  как только стало известно, что царь отрекся от
престола,  весь  город надел  красные  банты,  со стола  не  убирали,  гости
приходили  и уходили,  одна новость сразу же тонула в десятке других, и дни,
хотя еще  была зима и рано темнело, стали  казаться  долгими,  бесконечными.
Никому --  так же как на пасхе  -- не хотелось спать. И мне было весело, и я
был радостно удивлен, увидев на углу Гоголевской и Сергиевской,  где  всегда
стоял  знакомый  городовой,  семинариста с  красной  повязкой на  рукаве. На
повязке появилось незнакомое слово: "Милиция".
   Можно было не сомневаться в том, что революция действительно произошла,
а не приснилась.  Но мне казалось странным, что она произошла  без баррикад,
без уличных  схваток.  Только  в Петрограде  немногие из  городовых  оказали
сопротивление. В Пскове их  почти не трогали -- пристава Матвеева я встретил
на Сергиевской в штатском. Ни единого выстрела!  Между тем  царь отрекся  от
престола именно в Пскове...
   Да,  революция  произошла с  удивительной  легкостью  и  быстротой.  Не
оказалась ли она неожиданностью даже для революционеров?
   По-видимому, на этот вопрос мог ответить Толя Р., семиклассник, который
жил у нас, потому что в городе Острове (откуда он был родом) не было мужской
гимназии. Мама  согласилась взять его на  пансион  в надежде,  что  он,  как
примерный мальчик, благотворно подействует на меня и Сашу. Примерный мальчик
стал пропадать до полуночи -- он участвовал в одном из подпольных кружков.
   У Толи были серые смеющиеся глаза и  отливающие синевой впалые щеки. Он
долго, умно разговаривал с гимназистками, а потом, смеясь,  рассказывал, что
ему опять  не удалось влюбиться. В  конце концов удалось, и с тех пор он был
постоянно влюблен -- каждые две недели в другую.
   В  нем была черта,  о которой я догадывался и в те годы, когда мы почти
не  думали  друг  о друге. Он ценил  настоящее,  но  будущее имело  для него
неизмеримо большее значение.  "Сейчас"  было черновиком для "потом", сегодня
-- для завтра. А когда наступало завтра, он снова мог не пообедать, опоздать
на свидание, не приготовить уроки. Впрочем, он их никогда не готовил.
   В  эти  дни  его  "существование начерно" превратилось в  почти  полное
исчезновение. Он являлся с новым поразительным  известием, хватал  со  стола
кусок хлеба и убегал.
   Я встретил его на набережной вечером, третьего или четвертого марта. Он
куда-то летел, заросший, похудевший, мрачный. Не помню, о чем я спросил его.
Вместо ответа он сильно ударил меня кулаком в грудь и ушел.
   Я  не стал спрашивать --  за  что? Я понял. Пока  я  строил баррикады в
воображении, он на деле готовился к революции и  теперь был в бешенстве, что
ему ничем не удалось пожертвовать для нее.

3
   Я  помню общее собрание  учащихся средних учебных  заведений в  актовом
зале гимназии под председательством  нашего директора  Артемия  Григорьевича
Готалова. В городе говорили, что он --  карьерист, потому что во время войны
переменил  свою немецкую  фамилию  на  русскую.  Но мне он нравился. Он  был
высокий,  полный,   величественный,   с   зачесанными  назад  серо-стальными
волосами. Мне казалось, что настоящий директор  должен ходить именно так  --
тяжеловато  и  неторопливо, именно  так покровительственно  щурить  глаза  и
слегка заикаться. Нижняя губа у него была большая, немного отвисшая, но тоже
представительная. Гимназисты непочтительно называли его Губошлепом.
   Не прошло и полутора лет с тех пор, как он устроил гимнастический смотр
на плацу у  Поганкиных  палат и в присутствии генерала Куропаткина  произнес
речь о том, что  воспитанники  Псковской Александра Первого  Благословенного
гимназии проходят сокольскую и военную подготовку, думая только о том, чтобы
поскорее  попасть на  позиции и,  если  понадобится, умереть  за  российский
императорский дом. Положение  вещей  изменилось  с тех пор,  и новая речь на
первый  взгляд ничем  не напоминала  прежнюю.  Но было и сходство.  В  обоих
случаях  директор обращался  к нам и в то же время  не к нам. На смотру -- к
генералу Куропаткину, а на  собрании  -- к Временному правительству, которое
он, на всякий случай, все-таки не назвал.
   Так  или иначе, всем  стало ясно, что  он одобряет революцию и стоит на
стороне новой власти.  Одновременно  он  решительно возразил против "излишне
активного"  участия  воспитанников  средних учебных  заведений  в дальнейшей
общественной  работе.  То,  что было  допустимо  в  первые,  радостные  дни,
является нежелательным теперь, когда учащиеся должны заботиться о том, чтобы
закончить год с должным успехом.
   На собрание почему-то пришли родители, и это было ошибкой,  потому  что
оно  сразу  же  стало   напоминать  горячие  завтраки,  которые  одно  время
устраивались  в  этом  же актовом  зале на  большой перемене.  Мамы  в белых
передниках ходили между столиками, мы ели  булочки,  пили какао, нельзя было
капнуть на  скатерть, и многие, в том числе  и я, давились,  потому  что  не
любили какао.
   Теперь родители, среди  которых  были гласные городской думы, сидели  в
первых  рядах,  нарядные,  торжественные, а некоторые сдержанно-грустные  --
быть может, жалели, что революцию, как горячие завтраки, нельзя отменить.
   Отец  Марины  Барсуковой,  прихрамывая,  поднялся  на  кафедру,  и  его
выслушали  с  уважением.  Он  сказал,  что мы  напоминаем ему  стихотворение
Некрасова:
   Идет, гудет зеленый шум,
   Зеленый шум, весенний шум...

   И   прибавил,   что   счастливые   события,  развернувшиеся   с   такой
стремительностью, не исключают трудностей в новом образе жизни и мышления.
   Потом ввалились  шумной толпой семинаристы, и всю благопристойность как
ветром  сдуло.  Они  не  садились -- да  и не  было мест. Лохматые, веселые,
многие в высоких сапогах, они встали вдоль стен, в проходах, сели на окна.
   Собрание было, как его назвали бы теперь, организационное. В Петрограде
уже существовал ОСУЗ  -- Общество  учащихся средних учебных заведений. Такое
же   общество  предполагалось  в   Пскове.   Записывались  накануне,  теперь
предстояло выбрать  председателя,  и  директор  предложил кадета  выпускного
класса князя Тархан-Моурави.
   О, какой  шум поднялся, едва  он  назвал  это  имя! Гимназисты  издавна
враждовали  с  кадетами,  а  для  семинаристов,  которые  почти  все  успели
записаться в эсеры, было вполне достаточно, что Тархан-Моурави -- князь.
   -- К черту князя! Долой! Нам нужен демократ, а не князь!
   Тархан-Моурави,   красивый,   смуглый,  кавказского  типа  с   сильными
сросшимися бровями, с пробивающимися черными усиками, долго стоял, пережидая
шум.
   -- Волевой,-- сказал за моей спиной Алька.
   --    Как    известно,--    дождавшись    тишины,    спокойно    сказал
Тархан-Моурави,--Кропоткин тоже был князем. Однако это не помешало ему стать
вождем международного анархизма.
   Родители зааплодировали -- и действительно, это было сказано сильно. Но
семинаристы закричали:
   -- То Кропоткин!
   И снова поднялся сильный шум.
   Слово взял Орест Ц., который тогда еще не выступал с публичным докладом
"Лев Толстой, Лев Шестов и я". Реалист-семиклассник, он заикался значительно
сильнее,  чем  директор,  так  что  некоторое  время  между  ними происходил
невнятный  разговор, состоящий  из одних междометий.  Директор  почему-то не
давал Оресту слова. Семинаристы закричали:
   -- Дать!
   Мы с  Алькой  тоже закричали: "Дать!"  Но в это время подошел Емоция  и
ехидно спросил:
   -- А вы что здесь делаете, господа?
   -- То же самое, что и вы,-- дерзко пробормотал Алька.
   -- Здесь имеет  место разрешенное начальством собрание старших классов,
а пятые не принадлежат к числу таковых.
   Я  объяснил  Емоции, что  нельзя отстранять пятые классы от  участия  в
общественной жизни, но он прошипел: "Извольте удалиться",-- и пришлось  уйти
в самую интересную минуту: Орест убедительно доказывал, что мыслящие единицы
независимо  от принадлежности к  учебному заведению уже примкнули или вскоре
примкнут к враждующим политическим партиям,--  следовательно,  объединить их
логически невозможно.
   На лестнице мы с Алькой поссорились: я сказал, что чуть не убил Емоцию,
а он возразил, что дело не в Емоции, а в том,  что Валя  К. видела,  как нас
выгоняли.
   -- А что, побоишься вернуться? -- спросил он.
   Это было глупо -- идти прямо к тому  месту, где стояла Валя, потому что
Емоция по-прежнему прохаживался в двух шагах от  нас. Она улыбнулась, увидев
меня, и показала  глазами  на  инспектора -- с ужасом,  но, может быть,  и с
восхищением.
   Я подошел к ней, и мы поговорили. Согласен  ли я  с Орестом?  Она  тоже
считает, что из псковского ОСУЗа ничего не получится.
   --  Шесть часов в воскресенье,--  сказал инспектор,  почти не  разжимая
рта, когда я, нарочно не торопясь, проходил мимо.
   Это значило,  что в воскресенье я  должен отсидеть  с восьми до двух  в
пустом классе.
   Емоция  не  записал меня  в кондуит, не послал родителям "Извещение", и
Алька  рассмеялся,  когда  я  все-таки  пошел отсиживать свои шесть  часов в
воскресенье.
   -- Понимаю,-- подмигнув, сказал он,-- любовь требует жертв.
   Я   пожалел,  что   сторож   Филипп  запер  меня  в  чужом  классе.  Мы
переписывались  с  гимназистками,  занимавшимися в  первой смене, и я мог бы
ответить Верочке Рубиной, которая сидела на одной парте со мной. В последнем
письме  она сообщила,  что еще  никого  в своей жизни  она не  поставила  на
пьедестал. Верочка была дура.
   ...Первые строчки  как  бы  оказались  сами  собой, еще  дома, когда  я
готовил себе бутерброд:

   Над городом восходит лик туманный.
   Какой печальный, безнадежный лик...

   Утро  было ясное, и  не  "туманный  лик",  а весеннее солнце взошло над
городом,  наполнив его светом, от которого все с каждой минутой  становилось
просторнее и трезвее -- голоса, шум шагов,  стук копыт по булыжной мостовой,
отдаленный звон колоколов Троицкого собора. Звонари ударили в  колокола, это
значило,  что  архиерей  уже  выехал   из  дома.  Валя  была  в  соборе,  на
архиерейской службе.

   Как я устал от этой жизни странной.
   Быть может, навсегда поник.

   Обо  мне  нельзя  было  сказать,  что   я   "навсегда  поник".   Я  был
широкоплечий, рослый не по годам, ходил по-военному прямо и еще вчера сделал
на параллельных  брусьях трудное упражнение, которое мне долго не удавалось.
Но  почему-то  трезвость,  параллельные брусья, стук копыт не  находили себе
места в моей поэзии...
   Нечего было надеяться, что Валя придет раньше половины второго. Я видел
однажды, как  у собора  встречали архиерея. Все было черное --  лакированная
карета, величественный кучер, который высоко и свободно держал руки, вороные
рысаки, горбившие шею, косившие налитыми кровью глазами.
   И  архиерей  был весь  в  черной, в длинной  до  пят одежде с  широкими
рукавами, в камилавке,  от которой тянулось, спускаясь на  плечи,  шелковое,
аршин на пять-шесть, покрывало. Четверо служителей кинулись  к карете,  двое
взрослых  открыли  дверь,  выдвинули крыльцо, подхватили владыку  под руки и
повели в собор, два мальчика понесли за ним концы покрывала...
   Половина  двенадцатого. Алька, скотина, не  пришел, и, прождав его  еще
полчаса, я завернул  в  бумагу пятак и бросил его проходившей  мимо знакомой
девочке, младшей сестре Любы Мознаим. Девочка принесла  две сайки, я опустил
нитку с грузилом, съел сайки и продолжал сочинять:

   И я грустил о позабытой были,
   Разгаданной не по моей вине.
   А вот теперь меня навек забыли,
   И я один в неведомой стране.

   В  ту пору я писал две-три  строфы в  день,  хотелось мне этого  или не
хотелось. Дмитрий Цензор, которому я однажды осмелился прочитать свои стихи,
сказал, что мне надо учиться. Я учился. Но надеялся я на другое: а вдруг мне
удастся придумать  одно-единственное,  удивительное,  ни на что  не  похожее
слово, которое сразу поставит меня  в  один ряд с лучшими  поэтами мира? Мне
хотелось, чтобы слава упала с неба, явилась, как Христос народу, постучала в
дверь, вошла и сказала: "Я -- слава".
   Время остановилось и снова  двинулось вперед, когда  я увидел Валю. Она
стояла, подняв милое, уже  успевшее загореть лицо,--  искала меня за слепыми
окнами,  отсвечивающими на  солнце. Я спустил ей записку на нитке. В записке
были стихи:

   Люди молятся в храмах смиренно и свято.
   Древним словом звучит перезвон.
   Только мне, только мне не дано о Распятом
   Помолиться на лики икон.
   Она прочла записку,  оглянулась по сторонам  и написала несколько слов:
"Увы, не дано и мне! Скучала ужасно". Мы поговорили знаками. Она показала на
пальцах -- девять. Это  значило -- в девять часов. Где? Она пожала  плечами.
Это значило: конечно, там же!
   Мы встретились вечером на черной лестнице Летнего театра.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
   Не в  силах  сдержать  радостного возбуждения, я,  как волчок, вертелся
перед гимназистками на катке у Поганкиных палат. По утрам, едва проснувшись,
я  в отчаянии  боролся  с мучительным  чувством  неудовлетворенного желания.
После четырнадцати лет оно не оставляло меня, кажется, ни на минуту.
   То,  что  произошло  между  Зоей  и  мной  в  Соборном  саду, больше не
повторилось  --  не потому, что  было  невозможно, а  потому,  что  это было
невозможно с  ней,  сказавшей  "Изомнете  жакетку",  когда, задохнувшись,  я
положил  руку  на  ее  мягкую,  страшную,  женскую грудь.  С  Зоей, спокойно
сравнившей меня  -- не в  мою  пользу  -- с  братом Сашей.  С Зоей,  надолго
заронившей  в меня чувство  страха и неуверенности  перед новыми  встречами,
когда я, быть может, стал бы так же слепо, растерянно торопиться.
   В нашей компании мальчики говорили о женщинах наивно и грубо.
   Толя Р. однажды влетел  в комнату  с криком: "Я видел!"  Он видел голую
женщину на берегу Великой -- это было событием.
   Все чувствовали то, что чувствовал я, но мне казалось, что только я так
неотвязно хочу,  чтобы  поскорее  повторилось то, что произошло между мной и
Зоей,-- не один, а тысячу раз, и не с ней, а с другими.
   Но  это была лишь одна сторона  постоянно терзавшего меня  подавленного
желания. Была и другая: я выдумывал отношения.
   Мы встречались с  Мариной  Барсуковой у часовни  св. Ольги и долго умно
разговаривали  --  ждали  удобной минуты, чтобы начать целоваться.  Она была
гладко причесана,  волосок к  волоску, в  только  что  выглаженном платье, в
пенсне, немного плоская -- это  меня огорчало. Мы целовались потому, что она
была девочка,  а  я --  мальчик,  и потому,  что  на свиданьях было  принято
целоваться. Мы придумали  эти  свидания,  эти разговоры, иногда  интересные,
потому что Марина читала больше,  чем я. Но чаще -- скучноватые, потому  что
ей  нравилось  поучать меня, и  тогда она, в  своем пенсне на тонкой золотой
цепочке,  становилась   похожа   на  классную  даму.   Вскоре  мы  перестали
встречаться.
   ...Я   осмеливался  только  любоваться  Женей  Береговой,   хорошенькой
блондинкой, носившей модные шляпки,  очень стройной,  естественно вежливой и
державшейся  весело и  скромно.  В  ней  чувствовалась сдержанность хорошего
воспитания, она была не похожа на других барышень из нашей компании.
   Отношения, о которых Женя и не подозревала, развивались  сложно.  После
внезапного  объяснения в  любви,  которое  она,  очевидно,  выслушала  бы  с
сочувственным  удивлением, Женя  должна  была  случайно  встретить  меня  --
побледневшего, молчаливого. У меня были круглые, вечно румяные щеки, но Саша
говорил,  что  барышни  пьют  уксус,  чтобы  побледнеть,--  и некоторым  это
удается.
   Женя  не  могла не  пожалеть меня, а от жалости до любви -- только шаг.
Каждый день  она  получала  бы розу -- об этом нетрудно было  договориться в
садоводстве Гуляева.  В конце концов мы стали бы встречаться, тем более  что
она -- это я знал  -- интересовалась моими стихами. Свидания сперва  были бы
редкие,  потом -- ежедневные. Возможно, что она стала бы ревновать меня, а я
--  доказывать,  что  ревность --  низменное,  пошлое чувство. Потом  ссоры,
взаимные упреки и, наконец, окончательный, бесповоротный разрыв.
   Я не пил уксус -- попробовал и  не стал. Но  для того чтобы покончить с
этой затянувшейся историей, я написал Жене Береговой письмо.
   "Прошу Вас,--  написал я на матовой  голубой  бумаге,  которую стащил у
сестры,-- не считать меня более в числе своих знакомых".
   На другой день Люба Мознаим, подруга Жени, пришла ко мне объясняться. Я
молчал. Мне хотелось казаться загадочным, сложным. Прямодушная Люба сказала,
что я -- дурак, и ушла.

2
   Зимой четырнадцатого года, слоняясь по Сергиевской, я встретил Валю К.,
она  спросила: "Холодно?"  --  и,  улыбнувшись,  прошла  мимо.  Даже  и  эта
случайная встреча сама собой украсилась в воображении.
   Летом  семнадцатого  компания гимназистов и гимназисток  на двух лодках
отправилась  ловить  ужей  на Снятную  гору.  Я  был  самым  младшим в  этой
компании, Валя -- самой старшей. У нас были общие  друзья. С одним из них --
Толей Р. -- Валя еще до революции познакомилась в подпольном кружке.
   Весь день мы  провели на Снятной  -- наговорились, нахохотались, варили
уху,  пекли  в золе картошку, а когда стемнело, долго сидели  у костра.  Ужи
были никому не нужны, и никто не стал их ловить. Вдруг решили купаться, и мы
с  Валей, не  сговариваясь, поплыли  вдоль  лунной  голубой  полосы, которая
просторно легла поперек Великой. За день мы не сказали друг другу ни слова и
теперь плыли  молча, точно стараясь сберечь  тишину, которая шла от реки, от
подступавшей ночи. Нас звали, кто-то сердился. Мы вернулись не вытираясь  и,
освеженные, даже немного продрогшие, дружно взялись за весла.
   ...Из деревни на правом берегу, недалеко  от Снятной, слышались голоса,
пенье,  игра на гармошке;  темные  фигуры бродили у самой реки. Мы пристали,
хотя давно  пора  было возвращаться домой.  В деревне гуляли. Одна изба была
ярко  освещена, через открытые  окна виднелись топтавшиеся в тесноте девки и
парни. Там шли посиделки. Кто-то  из нашей компании остался в лодках, другие
нерешительно  остановились недалеко от избы, а мы с Валей  вошли и,  неловко
протиснувшись, смешались с толпой, стоявшей у выхода в сени.
   -- Вы когда-нибудь были н