было
достаточно для того, чтобы мне страстно захотелось ринуться с головой в этот
загадочный,  опасный, перепутанный  мир. И это несмотря на  то, что, десятки
раз перечитывая  поэму, записанную со слов Юрия, который знал ее наизусть, я
почти ничего в ней не понял.
   Блок смеялся над писателем, утверждавшим вполголоса (из трусости?), что
"Россия погибла". Но чьими глазами смотрел он на попа, который еще недавно

   Брюхом шел вперед,
   И крестом сияло
   Брюхо на народ?

   Кем были эти "двенадцать", державшие "революцьонный шаг"?

   В зубах цигарка, примят картуз.
   На спину б надо бубновый туз!..

   Бубновый туз на спине носили каторжники, убийцы.
   Ванька,  по  которому  стреляют,  который  пытается  увезти  Катьку  на
лихаче,-- солдат, а они -- нет, они -- "наши ребята", которые пошли

   В красной гвардии служить --
   Буйну голову сложить!

   Они  голытьба,  им  все нипочем. Но,  "раздувая на горе  всем  буржуям"
мировой пожар, они все-таки просят божьего благословенья:

   Мировой пожар в крови --
   Господи, благослови!

   И когда  Петруха нечаянно убивает  Катьку, с его уст все-таки срывается
скорбное поминанье:

   Упокой, господи, душу рабы твоея...

   После  музыкальности, которой  было  проникнуто все что  написал  Блок,
режуще-непривычными   были  эти   "запирайте  етажи",  этот  "елекстрический
фонарик",  эти  грубости повседневной,  полуграмотной речи. И только в конце
поэмы вступал голос прежнего Блока:

   ...Так идут державным шагом,
   Позади -- голодный пес,
   Впереди -- с кровавым флагом,
   И за вьюгой невидим,
   И от пули невредим,
   Нежной поступью надвьюжной,
   Снежной россыпью жемчужной,
   В белом венчике из роз --
   Впереди -- Исус Христос.
   Так вот кому грозили красногвардейцы! Вот кого они преследуют, вот кому
кричат:

   Выходи, стрелять начнем!

   Вот  кого убили бы, если бы он  не был "от пули  невредим"!  Но,  может
быть, они не преследуют его? Может быть, он ведет их  за собой, хотя они  не
догадываются об этом?
   Мне  было  стыдно признаться  Юрию, что  я не понял  поэму,  которую он
считал  гениальной.  Впрочем,  у  него  и  времени  не было на  литературные
разговоры. Он приехал  на несколько дней,  вскоре пора  было возвращаться  в
Петроград, в университет,  к  государственным экзаменам, к  новой  дипломной
работе.

2
   Саша со  дня  на день  ждал повестку, ему шел девятнадцатый год, и надо
было либо прятаться,  либо уехать из  Пскова. Ежедневно заниматься строем на
плацу у Поганкиных палат, учиться верховой езде и ходить по городу с песнями
под командой есаула ему совсем не хотелось. Юрий предложил взять его с собой
в Петроград, тем  более что Саша, учившийся на тройки и просидевший два года
в четвертом  классе, несмотря  на все  это,  твердо решил кончить гимназию с
золотой медалью.
   Устройством  обратного  перехода у  станции Торошино занялся  почему-то
Хилков, тот самый, который  был  председателем  нашего  ДОУ  и  решил  стать
купцом, потому что это была профессия, "не мешавшая много читать". Очевидно,
у него действительно были торговые  наклонности -- он  действовал обдуманно,
неторопливо  и  с  толком.  Сам  ли  он  сторговался  с  немцами  или  через
посредников,  которые профессионально занимались  этим небезопасным делом,--
не знаю, но вскоре день был назначен, и Юрий стал готовиться к отъезду.
   Конечно, он прекрасно понимал, что мне хочется почитать ему свои стихи,
и однажды, когда Инна спала, а ему было приказано немедленно доложить, когда
она проснется, он подмигнул мне с доброй улыбкой и сказал:
   -- Ну, давай!
   Помню, что я прочел ему стихотворение, которое ценил главным образом за
то, что оно, как мне казалось, ничем не напоминало Блока, прежнего Блока, до
"Двенадцати".
   Я долго подражал  Блоку, и  мне казалось, что пора наконец освободиться
от этого магического влияния. Помню, что в стихотворении была строчка:
   ...На рельсы
   Прольется жизнь молодого
   прозаика.
   --  Да-а,--  внимательно  выслушав  меня, заметил  Юрий.-- На Блока  не
похоже. Совсем не похоже!
   Расстроенный, я  сложил свои  листочки и собрался уйти.  Но он  схватил
меня за руку и заставил сесть.
   -- А почему прозаика? Разве ты пишешь прозу?
   -- Да. И не только прозу.
   -- Пьесы?
   -- Да. Трагедии в стихах.
   -- Ого! Как они называются?
   Я  мрачно  ответил,  что последняя, только  что законченная, называется
"Невероятные  бредни  о совокупном путешествии  черта,  смотрителя  морга  и
студента Лейпцигского университета в женский католический монастырь".
   Юрий засмеялся.
   -- Ну-ка, почитай.
   Я начал:

   Черт. Почтенный врач, проклятый Спиагудри,
   Ленивый смотритель морга в Дронгейме,
   Старый шут! Я, конечно, вполне уверен,
   Что ты и все твои предки были
   Воры. Это -- во-первых. Во-вторых и в-третьих.
   Мне нужно многое: ты. Черту лучший друг
   Привратник мертвых. Да еще к тому же
   Ты лыс, высок, сух, стар. Все это очень важно.
   Спиагудри. Так ваша милость -- черт? Ага. Теперь я вижу,
   Что доктор Кун сугубо ошибался,
   Доказывая, что обыкновенный черт...
   Черт. Молчи. Мне некогда с тобой возиться.
   Ну, живо одевайся, и пошли.
   Спиагудри. Куда?
   Черт. Там будет видно.
   Спиагудри. Ваша светлость!
   Черт. Дурак! Ты будешь сыт и пьян. К тому же
   Я дам тебе полсотни экю.
   Спиагудри. Пощадите.
   Черт. И двух девиц. Согласен?
   Спиагудри. Двух девиц?
   Черт. Ну, в дальний путь, милейший Спиагудри.

   Инна  вздохнула  во сне, и, боясь, что  сейчас  она  проснется,  я стал
читать с такой быстротой,  что Юрий, у которого было  заинтересованное лицо,
сказал негромко:
   -- Не торопись.
   -- "Комната  студента  в  Лейпциге",--  шпарил  я  с  бешено  стучавшим
сердцем.

   Студент. В далекой снежной России
   Запевает призывный рог,
   Цветут янтари золотые,
   Мадонна, у ваших ног,...

   ... Задыхаясь, я прочел трагедию до конца. Она была небольшая, страницы
четыре. Инна проснулась. Юрий побежал за женой. На ходу он сказал мне:
   -- В тебе что-то есть.
   И больше -- увы  -- мы не говорили о литературе. До Торошина  надо было
ехать  в телеге, и с этим "в тебе что-то есть" я через два дня провожал  его
ранним утром, едва рассвело. Он был взволнован,  расстроен  и  даже -- что с
ним никогда не  случалось --  прикрикнул на Сашу, который глупо  и  беспечно
острил.
   С этим "в тебе что-то есть" я вернулся к себе, принялся за "Фауста", но
вскоре захлопнул книгу.  Это сказал не Дмитрий  Цензор,  которому  я  прочел
когда-то беспомощное,  детское стихотворение и  который  сам писал -- теперь
это было ясно  для меня --  плохие стихи. Это сказал Юрий.  "В  тебе  что-то
есть". Как жаль, что я не успел прочитать ему и мою вторую трагедию, которая
называлась "Предсмертные бредни старого башмачника Гвидо"!
   Я не знал тогда,  что придет время, когда  я буду горько корить себя за
то, что не  записывал наших  ежедневных в течение многих лет разговоров. Его
ждет  трудная жизнь, физические и душевные  муки.  Его ждет комнатная жизнь,
книги и книги, упорная борьба с традиционной  наукой, жестокости, которых он
не выносил,  признание,  непризнание,  снова  признание.  Рукописи  и книги.
Хлопоты  за  друзей.  Непонимание,  борьба  за  свою,  никого не повторяющую
сложность. Книги --  свои  и чужие. Счастье открытий. Пустоты, в которые  он
падал ночами...
   Я  не знал  тогда, что его  неслыханная содержательность  на всю  жизнь
останется для меня требовательным  примером. Что и  после своей безвременной
смерти  он  останется  со мной, поддерживая  меня в  минуты неверия  в себя,
безнадежности, напрасных сожалений.  Что в  самом  нравственном смысле моего
существования он займет  единственное, как бы  самой судьбой предназначенное
место.

НЕМЦЫ УШЛИ
   Казалось бы, ничего не переменилось в городе  после отъезда Юрия осенью
восемнадцатого  года.  Солдаты  по-прежнему  шумели в бирхалле  и  стояли  в
очереди у  публичного  дома,  офицеры  с  моноклями  по-прежнему  гуляли  по
Сергиевской, надменно приветствуя друг друга. Но что-то переменилось.
   В  городском  саду,  на  темной  аллее,  гимназисты  набили  физиономию
немецкому офицеру и ушли как ни в чем не бывало.
   Во  дворе  кадетского   корпуса  по-прежнему  маршировали,  по-гусиному
выкидывая  ноги, солдаты. Однажды -- это было на моих глазах -- один  из них
спросил  о  чем-то  офицера,  тот  резко  ответил,  и   начался  громкий,  с
возмущенными возгласами, разговор между солдатами, стоявшими в строю,--  еще
недавно ничего подобного и вообразить было невозможно.  Я нашел среди солдат
того интеллигентного, в очках,  которому мы с  реалистом всучили  "Пауков  и
мух",  и  решил,  что  это  -- наша  работа.  Но  потом  оказалось, что  для
взволнованного  разговора  в строю были  более серьезные основания: Германия
проиграла   войну,   кайзер  Вильгельм   бежал   в  Голландию,   и  династия
Гогенцоллернов прекратила свое существование.
   ...Похоже было, что немцы  потеряли интерес к  тому, что  происходило в
городе. Они  собирались  уходить --  это  было  совершенно  ясно. Но почему,
прежде чем уйти, они занялись вывинчиванием медных ручек сперва в гостиницах
"Лондон" и "Палермо", потом  в учреждениях  и, наконец, со все  возраставшей
энергией -- в частных домах? На вопрос нашего домовладельца Бабаева (который
долго, грустно смотрел  на  следы, оставшиеся от  больших  ручек, украшавших
парадные двери) herr Oberst ответил кратко:
   -- Приказ.
   Не помню,  чтобы  тогда, в восемнадцатом году,  кто-нибудь объяснил мне
смысл этого приказа. Уже в наши дни я  узнал, что  ручки из цветного металла
были нужны  для производства  оружия. Но  может  ли быть,  чтобы, только что
проиграв войну, немцы стали готовиться к новой?
   Немцы ушли, herr Oberst вежливо простился с мамой -- может быть потому,
что она одна хорошо говорила по-немецки,  а  может  быть потому, что  он,  с
полным основанием, считал ее главой нашего дома. В гостиной, где он жил, еще
долго чувствовался сладковатый  запах табака -- он курил трубку. Я и  прежде
не  любил эту комнату с ее  шелковым  потрепанным гарнитуром, а  теперь стал
заходить в нее только на час-полтора, когда надо было позаниматься на рояле.
Я стал учиться поздно, в четырнадцать лет, увлекся, быстро продвинулся и так
же  быстро остыл. Искать  причину, чтобы бросить занятия, не приходилось  --
причин  было много. Я выбрал самую простую: в комнате было холодно, и пальцы
стыли. После отъезда немца в гостиной перестали топить.
   Немцы ушли, и хотя под  Торошином сразу же начались бои, как-то удалось
узнать, что Юрий с Сашей благополучно добрались до Петрограда.
   Деньги,  мыло и  папиросы "Сэр"  подействовали,  и  караулы,  как  было
условлено, пропустили  "большевиков"  (так они называли Юрия и  Сашу)  через
линию фронта.  Но  наши, очевидно, усомнились, что они -- "большевики".  Они
уложили бы их на месте, если бы Юрий  не потребовал, чтобы его провели к Яну
Фабрициусу, который командовал фронтом. Фабрициус -- громадного роста  латыш
с  великолепными  усами  --  сказал  Юрию,  что  он подослан белыми, и Юрий,
глубоко  оскорбленный,  накричал на него.  Это произвело впечатление, и они,
уже спокойно, поговорили о  положении в Пскове.  Город, с точки зрения Юрия,
был "в состоянии испуганного онемения".
   -- "Как кролик"...--начал было он -- и спохватился.
   -- "Перед разинутой пастью удава",-- спокойно докончил Фабрициус.
   Потом привели  Сашу,  но и  он оказался не робкого десятка.  Ответил на
вопросы  смело  и с  толком  -- и Фабрициус не  только отпустил их, но  даже
приказал устроить на поезд.
   "Испуганное  онемение",-- сказал  Юрий, и это  было  действительно так.
Белые продержались  в городе  недели  две,  и это были  недели похоронные --
почти каждый день кого-нибудь провожали. Из  знакомых гимназистов были убиты
Юрий Мартынов, старший брат Андрея, и Ваня Петунин, веселый розовый мальчик,
учившийся  в  одном  классе  с  Сашей и однажды  заглянувший  к нему,  чтобы
покрасоваться новенькой офицерской формой.
   Его отец -- "Чаеторговля Петунина и Перлова" -- сказал в городской думе
речь, в которой с горечью спросил: кто виноват в смерти его сына? За что  он
голову сложил? За свободу? Где она, эта свобода?..
   Я плохо помню день, когда  белые  отступили и  наши заняли город,-- без
сомнения,  по  той  причине,  что  к  вечеру  этого  дня произошло  событие,
заслонившее в моей памяти все другие.
   Уже было известно, что миллионер Батов пытался  бежать, попался  и,  по
слухам,  расстрелян на  месте  (его  дом с единственным  в Пскове  мозаичным
фасадом, на котором изображены яхты под парусами, и до сих пор сохранился на
Завеличье, у бывшего Ольгинского моста), уже были арестованы офицеры (и в их
числе те, кто сидел по домам, сторонясь и белых и красных), когда отец решил
пройтись по Сергиевской, соскучившись клеить свои скрипки.
   У  него  не  было  штатского  пальто,  и  он надел  шинель,  с которой,
вернувшись из полка, своими руками спорол погоны. Никто  его не останавливал
-- казалось, что повода не было, а сам он ничего и никого не боялся.
   Он ушел, а  час спустя  явились перепуганные Бабаевы и сказали, что они
собственными  глазами видели, как  отца арестовали и повели  по Кохановскому
бульвару,  очевидно  в  тюрьму. Плохо  было дело, и кончилось бы оно  совсем
плохо, если  бы на другой  день Юрий не приехал из Петрограда, К счастью, он
приехал с двоюродным братом  Алей Сыркиным, который был командирован в Псков
Чрезвычайной комиссией.
   Аля был высокий, худой, с серовато-зелеными глазами, в которых мелькало
подчас жесткое выражение.  Нос  у него  был с горбинкой, лицо узкое,  волосы
рыжеватые,  вьющиеся,  губы  слегка  полураскрыты.  Пистолет  в  кобуре  был
пристегнут  к солдатскому  ремню,  который  туго  стягивая его  мальчишескую
фигуру.  Два  года  тому  назад  я  видел  его  на  свадьбе  сестры  --  еще
гимназистом. Сын очень богатого  человека, владельца типографии, он в первые
же  дни  Октябрьской  революции  взял  из  сейфа   завещанные  ему   матерью
драгоценности.  Получая  партийный  билет,  он выложил их  на  стол,  весомо
подтвердив таким образом свои политические убеждения.
   Впоследствии  я не  раз виделся с ним.  Он  перешел на  дипломатическую
работу,  стал  дипкурьером,  потом  советником  и  объездил  весь  свет,  не
удивляясь  ничему на свете. "Рим как Рим",-- вернувшись  из  Италии, однажды
сказал он мне в ответ на мои нетерпеливые расспросы...
   Не   знаю,   куда    отправился,   с   возмущением   пробурчав   что-то
неопределенное, Аля,  но  часа  через  два отец вернулся  домой. У  него был
озадаченный вид. Он провел  ночь в битком набитой камере, не спал  и теперь,
плотно  пообедав,  завалился в  постель. Проснувшись,  он все  рассказывал о
каком-то бароне, который  лежал  рядом с ним на полу, оборванный и голодный.
Барон этот  -- молодой человек -- был самой заметной фигурой среди немецкого
офицерства.  Еще  недавно он  носил  богатую  шинель  с серебристым  меховым
воротником, что  не  полагалось  по форме, и  повсюду  появлялся с  какой-то
приезжей красавицей актрисой. Из-за нее-то он и остался в Пскове, хотя легко
мог  уйти с  белыми,-- вот чем был озадачен отец. "Дураком, дураком, дорогой
мой",-- жалея барона, говорил он.  Это значило, что надо быть дураком, чтобы
рисковать жизнью из-за актрисы.

ПРОЩАЙ, ПСКОВ

1

   В декабре  восемнадцатого  года  приехал  из Москвы  Лев, похудевший, в
болтавшемся  на нем полушубке, в  некрасивой меховой шапке с ушами,-- и  для
меня это был первый день новой, неведомой жизни.
   Еще  в пятнадцатом году он перевелся в  Москву на медицинский факультет
университета.  С  первых студенческих лет  он  наотрез отказался  от  помощи
родителей,  позволив присылать  ему  только  гильзы и  табак  -- это  стоило
дешевле, чем папиросы. В Петрограде он жил  на стипендию -- 200 рублей в год
-- и уроки. В  Москве,  где жизнь была дороже,  нанялся собирать  объявления
торговых  фирм,  магазинов  и  ресторанов  --  они  печатались  на   больших
транспарантах,    которые   развешивались    в   почтовых   отделениях,    в
парикмахерских, в столовых.
   Потом он стал "нянькой душевнобольного",  как  он называет себя в своих
воспоминаниях. Не оставляя ни днем ни ночью своего сорокалетнего пациента --
образованного  человека,  прекрасного пианиста,  он  играл с  ним в шахматы,
помогал собирать коллекцию спичечных коробок, соглашался, когда  сумасшедший
утверждал,  что он  --  московский градоначальник,  сочувственно  выслушивал
соображения  о  том, что Полина  Виардо  отравила Тургенева,-- и  гонялся за
своим пациентом по всей Москве, когда  тот с  неожиданной  быстротой на ходу
вскакивал  в пролетавший  трамвай. Сумасшедший --  сын  богатого человека --
любил проводить  вечера в ресторанах  и кафе-шантанах,  и  таким образом Лев
познакомился  с  жизнью,  о  которой знал  до  той поры  сравнительно  мало.
Случалось, что пациент  в  бешенстве набрасывался на свою  "няньку", и тогда
Льву "не  очень хорошо  спалось" рядом с ним, в комнате, которую приходилось
запирать  на  ключ, чтобы больной не  сбежал  из  дома.  Работа оплачивалась
превосходно,  но  брат уволился  через  два месяца. Август Летавет,  который
устроил его на эту должность, продержался только полтора.
   Зато в следующем учебном году -- девятьсот шестнадцатом -- материальные
дела неожиданно  устроились,  и, как надеялся Лев,  надолго.  Он  готовил  в
гимназию мальчика из богатой семьи,  и отец этого мальчика однажды предложил
ему  пойти в Английский клуб на Тверской,  где  в то время был именно клуб и
играли  в  карты.  Почему,  рассказывая  эту  историю,  брат  пишет в  своих
воспоминаниях, что он никогда до той поры не играл в карты на деньги? Играл.
Я  помню  вечер на  студенческих каникулах, должно быть,  тринадцатого года,
когда  компания офицеров затеяла (к неудовольствию  мамы) игру в шмен-де-фер
("железку"),  одну из самых азартных. Вечер запомнился мне потому, что, пока
меня не отправили спать, я неотрывно следил за братом -- остальные участники
меня не  интересовали. Сначала он проиграл, и, очевидно, немало. Он смеялся,
шутил,  но я за этой искусственной веселостью чувствовал огорчение,  которое
понимал  так  остро, как  будто мне  каким-то чудом  удалось превратиться  в
брата.  Он не прекратил игру, только ставил все меньше и, дождавшись,  когда
банк  перейдет к нему, стал метать.  Карты так и летели из его  крепких рук.
Теперь мне стало  казаться, что  он приказал  себе выиграть, и действительно
брал ставку за ставкой.
   Нечто подобное  произошло, очевидно, в Английском клубе. Он проигрался,
хотел уйти, его уговорили остаться, и Лев встал из-за стола с пятью тысячами
-- громадной для него, почти фантастической суммой.
   Теперь,  когда можно  было не  думать о заработке,  он  стал  энергично
заниматься в клиниках медицинского  факультета. Его учителем  был знаменитый
Дмитрий Дмитриевич Плетнев, с которым он  постоянно ссорился и спорил. Давно
решено  было  кончить  не  только  медицинский, но  и  физико-математический
факультет, последние экзамены  по естественному отделению не  были  сданы  в
Петрограде.  Лев обратился к  ректору,  получил  отказ  и поехал  к министру
народного просвещения. В  своих воспоминаниях он рассказал о том, как принял
его  министр:  "При  входе  в  зал стоял  небольшой  стол, за  которым сидел
секретарь. Он  спросил меня только о том, имею ли я  в письменной форме свою
просьбу,  и просил пройти в  зал. Там, на стульях, расставленных вдоль стен,
сидели человек сорок.  Ровно в  12 часов в зал вошел министр, сопровождаемый
молодым человеком, по-видимому  секретарем.  Министром  в то время был  граф
Игнатьев,  об относительном либерализме которого в  то время много говорили.
Довольно  высокий,  очень стройный,  спокойный,  он подходил  по  очереди  к
каждому посетителю,