а посиделках? -- спросила меня Валя.
   -- Нет.
   -- А я была. И очень люблю.
   Гармонист  играл не останавливаясь,  девки  хихикали  по углам. Парень,
одетый  по-городскому, в пиджаке, из-под которого выглядывала неподпоясанная
голубая рубаха, подлетел к Вале,  раскинул руки.  И она, поклонившись, сразу
же плавно пошла за ним в маленьком тесном кругу, с платочком, серьезная, как
другие девки.
   Потом  мы  ушли и  немного побродили  вдоль  берега. После  душной избы
дышалось легко, но  внутри у  меня не  унималась  какая-то дрожь, и хотелось
сейчас  же, не теряя ни  одной  минуты, сделать что-нибудь хорошее  или хоть
показаться вежливым и приятным. Спускаясь к лодкам, мы встретили двух девок,
и я показал им избу, в которой шли посиделки:
   -- Идите туда. Там весело, танцуют.
   Девки засмеялись. Одна  из них была дочка старосты и жила в  этой избе.
Чувство  неловкости, когда они засмеялись,  было особенно острым, потому что
рядом стояла Валя.
   Когда мы возвращались и были уже недалеко  от города, я вынул портсигар
и,  небрежно щелкнув им,  закурил.  Портсигар  был новый,  томпаковый.  Мать
знала, что я курю тайком, и демонстративно подарила мне его в день рождения.
   -- Зачем вы курите?--опросила Валя.--Ведь вам не хочется.
   Я докурил и бросил портсигар в воду.

3
   Так же, как это было с Мариной и  Женей,  я вообразил, что  влюбился  в
Валю К. Но что-то совсем другое сразу же появилось между  нами, и это другое
заключалось в том,  что  ей  не только  не могло прийти в  голову, что я  не
влюблен, а "как бы" влюблен, но она была бы глубоко оскорблена,  догадавшись
об этом.
   Мы  встречались в Соборном саду, у Покровской башни, мы гуляли подолгу,
часами, и  это  "как бы"  незаметно  растаяло,  отступило перед серьезностью
Вали, перед ее искренностью, твердостью и покоем.
   Может быть,  она  была и не очень  хороша,  но мне  нравился ее смуглый
румянец,  чуть выдававшиеся  скулы, небольшой  четко  очерченный рот, ровные
белые  зубы. В те годы гимназисток,  особенно мариинок, учили ходить плавно,
держаться  прямо --  и в  ней была  особенно  заметна эта плавность походки,
прямота откинутых плеч.
   Она  была  нелегкомысленна,  участлива,  признательна, и  мне сразу  же
захотелось  стать таким же,  как она. Мы не только влюбились, мы -- это было
гораздо важнее -- привязались друг к другу.
   В гимназии отменили латынь, псковские гимназисты и реалисты раскололись
на правых и левых,  начались  выборы в  Учредительное собрание,  и Остолопов
оказался  трудовиком,  а   Ляпунов   --   кадетом,   город  Кирсанов  изгнал
представителей   Временного   правительства   и   объявил  себя   автономной
республикой.
   Но  что  бы  ни случалось  в  Пскове,  в  России, в  мире,  мы с  Валей
встречались почти ежедневно: иногда -- у нее, а иногда -- на черной лестнице
дощатого Летнего театра после спектакля.
   В  маленькое кривое окошко светила  луна. Легкие декорации стояли вдоль
стен, точно спускаясь по ступеням в сад, где  на  аллеях лежали  тонкие тени
листьев  и веток. Это был сад,  где  мы с  Сашей  степенно  гуляли в красных
фесках (почему-то дети носили тогда красные турецкие фески), где мой отец по
воскресеньям дирижировал  своей музыкантской  командой, где  актер Салтыков,
еще  молодой, в  панаме,  ухаживал за  нянькой Натальей. Но теперь этот  сад
казался мне таинственным, незнакомым. Кусты  жасмина как будто кружились над
землей.  На аллеях, на  серебристой раковине  эстрады лежали тени  маленьких
листьев  и веток.  Было  страшно,  что сейчас появится  сторож, и, когда  он
действительно  появлялся,  мы, волнуясь,  поднимались  еще выше по лестнице,
прятались в тень.
   Мы целовались --  о,  совсем не так, как с  Мариной! Валя  расстегивала
кофточку,  я целовал ее грудь, и, хотя был так же нетерпелив, как с другими,
она умела, оставаясь нежной, сдерживать мое нетерпение.

4
   У Вали  не было чувства юмора, это  огорчало меня.  Однажды я  читал ей
Козьму  Пруткова.  Она слушала внимательно, подняв  красивые глаза, но стала
смеяться, лишь когда я объяснил ей, что это смешно.
   Она была убеждена, что к чтению надо готовиться, и книга долго лежала у
нее на столе,  прежде чем она  за нее принималась.  Все  время,  пока  я был
влюблен  в нее, она готовилась прочитать толстую книгу "Библия и Вавилон". В
конце  концов, садясь у  ее  ног на  полу, я стал подкладывать  под себя эту
книгу.
   К-ны  жили на Застенной,  напротив  Летнего  сада, на  втором  этаже, в
светлой  квартире  с вышитыми накидками на  высоких  подушках, с ковриками у
диванов, с кружевными дорожками на столах. Все  это было  рукодельем Валиной
мамы. Отец служил в льняной конторе. Он был сухощавый, со  светлой бородкой,
всегда что-то мурлыкавший про себя,  незаметный. Однажды он вошел,  когда мы
целовались. Он  сказал только: "А,  Валя, ты  здесь?"--и  вышел,  смутившись
больше, чем мы.

5
   Каждый день мы  бродили по городу, но  не  по  главным улицам,  а вдоль
крепостных стен, по берегам Псковы и  Великой. В полуобвалившихся башнях еще
сохранились бойницы. Большое,  похожее на  железное коромысло бъло висело на
крюке в Соборном саду. По бълу ударяли палкой, созывая вече. Гуляя с  Валей,
я впервые заметил, в каком старом городе мы живем.
   Я  знал наперечет все ее платья. Страстный велосипедист, я предложил ей
кататься  вместе  --  старшая  сестра  подарила  ей   свой  велосипед.   Она
попробовала -- и раздумала:  ветер раздувал юбку, и  открывались ноги. Тогда
перестал в то лето кататься и я.
   Мы  говорили  о  любви,  и  Валя  утверждала,  что  любовь   без  детей
безнравственна. Я нехотя соглашался.
   --  Раз  в  месяц  природа  напоминает  женщине,  что она  может  стать
матерью,-- поучительно сказала она однажды.
   Она  считала,  что  мне  необходимо  освободиться  от  самоуверенности,
которая мне очень вредит. Было верно и это. Но как? И мы приходили к выводу,
что помочь может только дисциплина духа.
   -- Впрочем, ума моего спутника мне совершенно достаточно,-- сказала она
в  другой раз, когда мы бродили по Немецкому  кладбищу и спорили о том,  что
важнее -- ум или чувство.
   Почти  всегда она была серьезна  и становилась еще  серьезнее, когда мы
целовались.  А в эту запомнившуюся  минуту румянец пробился сквозь загар,  и
она посмотрела на меня засмеявшимися глазами.

6
   Двадцать  пятого июня  ДОУ (Демократическое  общество учащихся)  решило
устроить  гулянье   и  спектакль  в  Летнем  саду,  и  мы  с  Валей  немного
раскаивались, что  удрали от  хлопот, которыми  была  занята  наша компания.
Встреча была условлена на пристани в семь утра просто потому, что еще никто,
кажется, не назначал свидание так рано. Великая слабо  дымилась. Видно было,
как на той стороне от Мирожского  монастыря отвалил баркас,  а в этой бабы с
корзинками стали  спускаться к  перевозу.  Пароходик попыхивал  и вдруг  дал
свисток.
   Удирая,  я  стащил  две  французские булки  и теперь  рассказал Вале --
почему-то два раза подряд,-- как мама сонным голосом спросила: "Кто там?" --
а  я  притаился  и не  ответил. Валя смеялась.  Она  пришла  в  моем любимом
маркизетовом  платье  с  оборочками и короткими рукавами. Мы  оба не  успели
позавтракать и съели булки на пристани всухомятку.
   Было решено  доехать  на пароходе до Черехи, а  потом пойти куда  глаза
глядят,--  и  все время, пока  пароходик шел по Великой, меня  не  оставляло
чувство свежести и  новизны, которое -- я это знал -- испытывала и Валя. Как
будто это было первое  утро на земле -- так весело шлепали лопасти колес,  с
которых,  сверкая,  скатывалась  вода, так торопился  вместе  с  нами  шумно
пыхтевший пароходик.
   Хотелось  поскорее пуститься в дорогу, мы  чуть не сошли в Корытове. Но
передумали, доехали до  Черехи и сразу  быстро  пошли  по пыльному большаку,
изрезанному колеями. Потом свернули, пошли проселком, снова свернули...
   О,   как   легко   дышалось,   как  хорошо   было  долго   идти   среди
золотисто-зеленой ржи!
   Кончилась  пашня,  начался  лес,  еловый, сосновый,  с  песчаным  сухим
подлеском  и  редкими   пепельно-серыми  мхами.  Мы  шли,  болтая,  и  вдруг
наткнулись на знакомое место: час  или два тому назад  мы уже были  на  этой
поляне с  одинокой флаговой сосной. Заколдованный лес! И мы пошли, никуда не
сворачивая, прямо и прямо.
   В  первой же попавшейся деревне  мы зашли  в  крайнюю избу,  и  пожилая
крестьянка  с добрым лицом  встретила нас, как жениха и невесту. Она сварила
нам пшенную кашу на молоке,  пышную, рассыпчатую,  душистую, и на всю  жизнь
запомнилась  мне  зарумянившаяся  корочка,  которую  мы  с  Валей  разделили
пополам.
   Хозяйка сказала, что  до Пскова верст восемнадцать, и мы удивились, что
зашли так далеко. На пароход было уже мало надежды. Что делать? Возвращаться
пешком? Домой мы добрались бы только к утру. Попало бы, без сомнения, но это
еще полбеды. Мы не знали дороги, а если идти вдоль Великой, сказала хозяйка,
набежит не восемнадцать верст, а все двадцать пять. Заночевать?
   И, точно угадав  наши мысли, она предложила нам заночевать,  а когда мы
согласились, повела  в чистую  половину, где стояла кровать, покрытая ватным
одеялом из разноцветных лоскутков, высокая, с горой подушек. Она и думать не
думала, что мы ляжем врозь. Мы растерянно помолчали, не глядя друг на друга,
поблагодарили и отказались:  может быть,  еще успеем  на  пароход.  Я  хотел
заплатить -- хозяйка с обидой замахала руками. Мы простились, не глядя  друг
на друга, молча прошли деревню и стали хохотать -- долго, неудержимо.
   Так  и прохохотали  почти до пристани, когда  хлынул  с  веселым  шумом
проливной,  заблестевший  в  сумерках  дождь.  Валя сняла туфли, связала  их
шнурками, перекинула через плечо. Дорога  вскоре размокла, я поскользнулся и
чуть  не  упал.  Валя  поддержала меня,  и  впервые  за  весь  этот день  мы
остановились  и прижались друг к другу. Под ее  платьем, мигом промокшим  до
нитки, я остро и обнаженно почувствовал ее грудь, ноги, ее сильные, обнявшие
меня  руки. Дождь хлестал,  как бешеный,  и  попадал  даже в  рот,  когда мы
отрывались друг от друга, чтобы перевести дыхание.
   Услышали  гудок,  припустились  и,  прыгнув  с  причала  на  отходивший
пароход,  почти   свалились   на  палубу,  мокрые,  грязные,  счастливые,  с
онемевшими ногами.

7
   Валя  была на четыре  года  старше меня; в ту  пору  я  не понимал, как
сильно сказалась  в наших отношениях эта разница лет. Я кидался из стороны в
сторону, летел опрометью, все  так  и трепетало во мне. Характер складывался
неровный,   вспыльчивый,  противоречивый.   Самоуверенность   соединялась  с
застенчивостью, педантическое упорство -- с ожиданием чуда.
   Театр  заставил  меня  впервые   задуматься  над  понятиями   "быть"  и
"казаться".   В  "Бесприданнице"  Островского  Лариса,  которую  только  что
застрелил  Карандышев, через две-три  минуты  выходила на  сцену,  улыбаясь,
раскланиваясь  и прижимая к груди цветы. Она была уже  не Лариса. Она только
казалась Ларисой.
   Впоследствии  я привык к этому  раздвоению, беспощадно разрушавшему то,
что минуту назад заставляло зрителей волноваться, возмущаться, плакать. Ведь
актер на то и существовал, чтобы не быть, а казаться! Но чувство неловкости,
разочарования все-таки осталось надолго.
   Не помню, когда и при каких обстоятельствах я в самом себе встретился с
этим раздвоением.
   Что заставляло  меня повторять чужие мысли,  выдавая  их  за  свои? Что
заставляло меня тянуться,  выставляться перед одноклассниками, перед Алькой,
который доверчиво слушал  все, что  я врал  ему  о книгах, знакомых мне лишь
понаслышке? Небось в  нашей компании  меня  мигом осадил бы Толя Р., который
читал вдвое  больше, чем я,  или скептический Орест Ц. О девочках  нечего  и
говорить! Перед ними я не тянулся, а выламывался. Болтал беспорядочно много,
старался  показаться иронически-недоступным,  неудачно  острил и,  оставаясь
наедине с собой,  недолго  корил себя  за хвастовство, за неудачную остроту.
Меня  интересовало  не то, что я думаю  о себе, а  то, что  думают  обо  мне
другие.
   Чувствовала ли все это Валя? Понимала ли то, о чем я и теперь еще  лишь
догадываюсь,  пытаясь собрать  рассыпавшиеся воспоминания?  Нет.  Она просто
оставалась  сама  собой,  и этого было достаточно, чтобы понять,  что лететь
опрометью  -- смешно, а кидаться из стороны  в сторону -- бесполезно.  В ней
было  спокойствие   обыкновенности,  которого  мне  так   не   хватало.  Это
спокойствие было и в квартире К., и в рукоделии Валиной мамы, и в отношениях
между  родителями --  красивыми  добрыми  людьми,  которые очень любили друг
друга.
   Так же как и я, Валя не стояла на месте -- особенно летом  семнадцатого
года. Но она  не  рвалась,  а плыла. В ней была поэзия спокойной  трезвости,
женственности,  уюта. Она любила детей, хотела стать учительницей, да уже  и
стала, окончив восьмой, педагогический класс Мариинской гимназии.
   Мне нравилось уважение, с которым она относилась к моей начитанности, к
моим стихам,-- она переписала их в две школьные, сохранившиеся у меня до сих
пор  тетради. Это  было  уважение, которое незаметно вело к самоуважению,  а
самоуважение заставляло вглядываться в себя, оценивать себя беспристрастно.
   Перед Валей мне было стыдно притворяться -- ведь в самом желании, чтобы
она принадлежала мне, не могло быть и тени притворства. И, встречаясь с ней,
я искренне старался быть -- а не казаться. Она как бы приучала меня к самому
себе  -- и,  встречаясь  с  ней, я,  с  бешено стучавшим сердцем, становился
спокойнее, увереннее, скромнее.

ЛЕТО 1917-го

1

   Помнится, весной  1917  года был  большой  паводок.  Великая  разлилась
широко,  подступив к стенам Мирожского  монастыря,  а  на берегу  Псковы,  у
решеток,  были  затоплены дома.  Но если  я  даже и  ошибаюсь, все  же самое
понятие наводнения удивительно подходило к тому, что началось в апреле и мае
1917 года.
   Слова, которые в течение многих лет прятались, произносились шепотом, с
оглядкой, вдруг со всего размаха кинулись в город -- и среди них очень скоро
появились  новые,  странные  на первый взгляд,--  митинг,  исполком, совдеп.
Каждый мог  говорить  все, что  ему вздумается,--  это  было  особенно ново.
Терпеливо  слушали  даже  тех  ораторов,  которые  выступали,  просто  чтобы
показать себя  и тем самым утвердить  свое право  на  существование. Но одни
слова  оставались словами,  а другие с  нарастающей быстротой превращались в
дело...

2
   То, что еще до революции заставляло меня мысленно делить класс пополам,
теперь распространилось не только на весь город, но, судя по газетам, на всю
Россию.
   Это стало ясно уже на первом собрании, когда директор предложил выбрать
председателем общества  учащихся князя Тархан-Моурави. С другого собрания мы
ушли с пением "Варшавянки". Толя с  воодушевлением дирижировал нами. Мы пели
с  чувством  восторга и  нависшей  над головой опасности,  хотя нам никто не
угрожал и нечем было, кажется, восторгаться.
   Так возникло ДОУ.  Мы выбрали председателя --  тоже Толю -- и, не теряя
времени, стали собирать деньги на витрину для объявлений. Помню,  что столяр
долго возился  с  этой  витриной  и  что  самые  нетерпеливые  из  нас часто
спрашивали друг  у  друга, когда  же наконец  она  будет готова. Наконец она
появилась -- темно-красная, с маленьким карнизом от дождя.
   Вражда  вспыхнула острая,  нешуточная  и  сразу же  стала  укрепляться,
развиваться.  Уже не казалось  странным  (как  это  было сначала), что можно
ненавидеть такого-то за то,  что  он думает  иначе,  чем  ты.  "Да,  можно и
должно,-- сказал мне однажды Толя,-- конечно, в том случае, когда спор  идет
не о пьесе "Соколы и вороны",  а  о судьбе России". Но кадетов ненавидели не
только за то,  что они думали о судьбе России иначе, чем мы, но и за то, что
они каждое утро  маршировали на своем плацу, как будто  ничего не случилось.
Толя был неправ -- ненависть таинственно  захватывала и то,  что  не имело к
политике никакого отношения.
   Военный  строй  входил  в  программу  кадетского  корпуса и был так  же
обязателен для них,  как для гимназистов -- латынь. Впрочем, латынь отменили
еще  до  конца учебного года, и я был, кажется, единственный из гимназистов,
который выступил на общем собрании двух пятых  классов с  энергичной защитой
этого предмета.
   Помню,  что  Борода,  который  все  еще был нашим классным наставником,
вошел в  класс,  когда  собрание  было  в разгаре, и,  устроившись на задней
парте,  выслушал  мою  речь.  На  другой  день  он  вызвал  меня  и  сказал:
"Посмотрим,   как   некоторые   ораторы  на   практике   осуществляют   свои
теоретические  взгляды".  Он  поставил  мне  тогда  пятерку,  хотя,  отвечая
Цицерона, я сделал  две  или три  ошибки.  Это  значило, что и в году у меня
будет пятерка по  латыни -- честь,  которой удостаивались до  сих пор только
поляки.
   На другой день Алька,  который нехотя соглашался  со  мной, что  латынь
нужна  или, по  крайней  мере, небесполезна (он  собирался  на медицинский),
сказал,  что  пятый "а"  собирается устроить  мне "темную", потому что  я --
"ханжа и подлиза".
   У нас почему-то не было последнего урока, но я остался -- решил явиться
в пятый "а" и потребовать объяснения.
   Почему с такой остротой запомнилась мне эта, в сущности, незначительная
история? Потому что впервые в жизни я был оклеветан? Или  потому, что в  ней
были черты,  тогда  еще  не  разгаданные  и  впоследствии  заставлявшие меня
мысленно к ней возвращаться?
   Алька не ушел,  хотя  я уверял  его, что не боюсь,-- и действительно не
боялся.  Он  остался  со мной,  справедливо рассудив,  что хотя  мне едва ли
устроят "темную", но фонарей могут наставить -- и немало.
   Мы влетели, едва прозвучал  звонок, почти столкнувшись с преподавателем
(кажется, это  был Остолопов). Я вскочил на кафедру, а перед, кафедрой встал
Алька, крепко сжав кулаки и расставив сильные ноги.
   ...Мы выбрали  неудачную  минуту --  все собирали учебники,  торопились
домой,-- и  свести  счеты с  клеветниками не  удалось. Я начал  горячо, меня
послушали минуты две-три, а потом стали выходить из класса.
   Только  Д.,  высокий  белокурый  мальчик   с  длинным  холодным  лицом,
аккуратно складывая книги и затягивая их  ремешком, отпустил по моему адресу
язвительное, но такое  же  вялое,  как он  сам, замечание. Я не сомневался в
том, что именно он назвал меня "ханжой и подлизой"
   Пожалуй, он мог предложить и "темную", однако, если бы  меня избили под
шинелями, сам остался бы в стороне, ловко выскользнув из небезопасной затеи.

3
   Гулянье, которое ДОУ устроило в Летнем саду, прошло  с успехом, в пьесе
"Нищие  духом"  Невежина выступил известный артист Горев, и  всем понравился
дивертисмент  с  лотереей-аллегри  и  "цыганским  шатром",  в  котором  наши
барышни, одетые цыганками, гадали на картах и предсказывали судьбу по линиям
рук. Не помню, много ли удалось выручить "для кассы взаимопомощи", но теперь
мы  могли снять помещение --  и немедленно  сняли пустовавшую лавку напротив
колбасной Молчанова.
   Собраний было много, и припомнить, чему они были посвящены, невозможно.
Но о чем бы мы ни говорили,  в  каждом  серьезном выступлении  чувствовалось
желание участвовать  в  обсуждении  того  господствующего  вопроса,  который
решался тогда  на всем пространстве России, на фронтах и в тылу: как и зачем
жить  и   как  открыть  возможность  нового   --  достойного   и   разумного
существования?
   В "Псковской жизни" появилась статья "Гибель революции": "Но вот прошли
три месяца, и мы с ужасом и недоумением убеждаемся  в том, что вся революция
пропитана ядовитыми  соками охлократии,  демагогии, глупости  и бездарности.
Надоело говорить о том, что невероятный произвол, грубейшее насилие, система
террора,  господствующая  сейчас в России, не  могут  внушить  ничего, кроме
ужаса и отвращения".
   Это  было  напад